Часть ii. жизнь иисуса неизвестного 12 страница

Слушают люди, как ветер с полудня шуршит в камышах Иордана; и кажется, снова пахнет огнем и серой, как тогда, под огненным, Содом и Гоморру испепелившим, дождем.

«Уже и секира лежит при корне дерев» (Мт. 3, 10.) Вспомнят люди, через сорок лет, секиру Иоаннову, когда свалится под римским топором великое дерево Израиля.

«Выводки змеиные! Кто внушил вам бежать от будущего гнева?.. Обратитесь же, опомнитесь, ибо приблизилось царство небесное» (Мт. 3, 7.)

Иерусалим, и вся Иудея, и вся окрестность Иорданская выходили к нему, и крестились от него в Иордане. (Мт 3, 5–6.)

Вся земля поднялась, от Иудеи до Галилеи; узнала, что пришел Илия, предтеча Мессии.

Вот, Я пошлю вам Илию… перед наступлением великого дня и страшного. (Мал. 3, 5.)

В эти-то дни, и пришел к Иоанну, среди галилейских паломников, никому неизвестный человек из Назарета, Иисус.

XIX

Пущены две стрелы с двух луков, одна за другой, и обе попали в одну и ту же цель, каждая — в свой миг. В этой-то божественно-математической точности двух прицелов, совпавших в одной точке пространства и времени, — единственное во всемирной истории чудо, Предустановленной Гармонии: Предтеча — Пришедший; Иоанн — Иисус.

XX

Что смотреть ходили вы в пустыню?

Ветром ли тростник колеблемый?..

В мягкие ли одежды одетого?..

Что же смотреть ходили вы?

Пророка? Да, говорю вам, и больше пророка… ибо из рожденных женами не восставал больший Иоанна Крестителя. (Мт 11, 8—11.)

Только об одном человеке говорит человек Иисус — об Иоанне.

Выше всех людей, ближе всех к Иисусу, в прошлом человечестве, — Исаия, в настоящем — Иоанн.[319]

«Все помышляли в сердцах своих об Иоанне, не Христос ли он» (Лк. 3, 15) — «Я не Христос», — вынужден сам Иоанн отстранять от себя эту непонятную людям, их, а не Его, искушающую близость (Ио. 1.20.) Он — величайший из людей, потому что смиреннейший: только бы пасть к ногам Идущего за ним: «Я недостоин развязать ремень у обуви Его» (Лк. 1, 16); только бы в Нем умереть, как утренняя звезда умирает в солнце!

Близость Иоанна к Иисусу даже Ирод чувствует: после казни Предтечи, «услышав молву об Иисусе, Ирод сказал: „Это Иоанн воскрес из мертвых“» (Мт. 8, 27–28.)

«Бес в Нем», — скажут люди об Иисусе, так же как об Иоанне (Мт. 11, 18.) Проповедь Свою начнет Иисус теми же словами, как Иоанн:

Обратитесь — опомнитесь, μετανοείτε, ибо приблизилось царство Божие. (Мк. 1, 15.)

И, кончая проповедь, мог бы сказать о Себе то же, что говорит об Иоанне первосвященникам:

Мытари и блудницы вперед вас идут в царство Божие; ибо пришел к вам Иоанн… и вы не поверили ему, а мытари и блудницы поверили. (Мт. 21, 31–32.)

Только два человека во всем человечестве, Иоанн-Иисус, больше, чем видят, — осязают Конец, как приближающий лицо свое к раскаленному докрасна железу осязает пышущий от него жар.

Знает Иоанн, так же как Иисус, что Мессия — Царь не только Израиля, но и всего человечества: «Бог из камней сих может воздвигнуть детей Аврааму», — говорит Иоанн.

Многие придут от востока и запада, и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в царстве небесном, а сыны царства извержены будут во тьму внешнюю (Мт. 8, 11–12.),

скажет Иисус. Знают оба, что Мессия, «Агнец Божий, взявший на Себя грех мира» (Ио. 1, 29), мир не мечом победит, а крестом.

«Чуда не сотворил Иоанн» (Ио. 10, 41); но больше всех чудес то, что все пророки говорили о Мессии: «придет», — только один Иоанн сказал; «Пришел».

Вот почему «из рожденных женами не восставал больший Иоанна Крестителя».

XXI

Крестит Иоанн «крещением покаяния во оставление грехов». И «крестились от него все, исповедуя грехи свои» (Мк. 1, 4–5.) Так же ли крестился Иисус? Мог ли исповедовать грехи свои Безгрешный?

«Если крестился, значит, согрешил? Ergo peccavit Christus, quia baptizatus est?» — спросит великий ересиарх, Манес.[320]«Да, согрешил; Сам Себя грешным считал, и креститься вынужден был матерью почти насильно, paene invitum a matre sua esse compulsum», — ответит еретическая «Павлова Проповедь».[321]

Грешным человеком, как все, был Иисус, и только в крещении, когда вместе с Духом-Голубем, вошел в Него Христос, сделался безгрешным, — учат сами еще, может быть, не соблазняясь, но уже соблазняя других, иудео-христиане, эбиониты, не столько еретики, сколько недовершенные, потому что слишком ранние, люди церкви.[322]

XXII

Хуже всего то, что мы не знаем, как об этом учит Евангелие; если же нам кажется, что знаем, то, может быть, только потому, что евангельские свидетельства преломляются для нас в призме церковного догмата. Вовсе никакого соблазна не чувствуют ни Марк, ни Лука в том, что Иисус крестится «во оставление грехов», но потому ли, что они уже победили соблазн, или потому, что еще не видят его, — мы не знаем. Побежден ли соблазн и в IV Евангелии, где о самом крещении прямо ничего не сказано (1, 34) и можно только из намеков догадаться, что крещение было, но когда, где и как, неизвестно; не для того ли и умолчано, чтобы обойти соблазн?

Видит его и не обходит только один из евангелистов, Матфей.

Мне надо бы креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? — Оставь теперь; ибо так надлежит нам исполнить всю правду (Закона), δικαιοσύνην.

Правда Закона в крещении — одна: «покаяние во оставление грехов». В чем же грех Безгрешного? — тот же и здесь вопрос без ответа. Это надо принять и смотреть этому прямо в глаза, как это ни страшно. К тайне Крещения, а значит, и к самому таинству, — одному из двух величайших в христианстве, — ключ, в самом Евангелии, потерян, или, может быть, нарочно скрыт, по завету дохристианских мистерий: «скрывать глубины», — так что, если когда-нибудь будет снова найден, то уже по ту сторону Евангелия.

XXIII

Кто кидает себе камни под ноги, чтобы споткнуться? Есть ли малейшее вероятие, чтобы так просто верующие люди, как первые ученики Господни, измыслили такой глубокий, сложный и тонкий соблазн, как этот, — покаяние Безгрешного? Но «мы не можем не говорить того, что видели и слышали» (Д. А. 4, 20.)

Кажется, и здесь, как везде в Евангелии, чем «соблазнительней», тем исторически подлинней. Камень преткновения, камень этот и есть для нас в Крещении неколебимый гранит истории: как это было, мы не знаем, но знаем, что было.

Было Крещение — будет Искушение; то связано с этим, в жизни не только Господа, но и всей Церкви Его; крестится и она — искушается, до конца времен.

XXIV

Тоньше и глубже, чем в наших канонических Евангелиях, ставится вопрос о соблазне Крещения в Апокрифе — не ложном, а утаенном «Евангелии от Евреев», — мы уже видели, каком древнем и подлинном.

— …Матерь и братья Господа говорили Ему: Иоанн Креститель крестит во оставление грехов; пойдем к нему и крестимся.

Но Господь сказал им: в чем же Я согрешил, чтобы Мне идти креститься?

Или, может быть, то, что Я сказал сейчас, — от неведения, nisi forte quod dixi, ignorantia est?[323]

Подлинны ли эти слова, мы не знаем; но лучше сказать не мог бы и святейший из людей.

Кто из вас уличит Меня во грехе? (Ио. 8, 46), —

чтобы спрашивать так, надо быть воплощенным Грехом, дьяволом; или, в самом деле, безгрешным.

Какое же зло сделал Он?

— на этот вопрос Пилата (Мт. 27, 23) никто не ответит. В том-то и единственность, божественность человеческой жизни Христа, что, сколько бы люди ни искали в ней зла, — не найдут. «Божеское здесь явилось в такой чистоте, как только могло явиться на земле». Знают и злейшие враги Его, что Он безгрешен.

Но чем безгрешнее, тем непонятнее, для чего Он крестится; тем таинственнее тайна Крещения.

XXV

Есть Иоанн Неизвестный, так же как есть Иисус Неизвестный. Оба невидимы, потому что закованы в ризы икон; надо расковать обоих: только увидев живые лица их, мы узнаем, что произошло между ними; заглянем, хотя бы издали, в тайну Крещения.

«Иисус есть Христос-Мессия», — этого Иоанн не говорит нигде у синоптиков. «Идет за мною Сильнейший меня», — вовсе еще не значит, что идущий за ним Христос есть Иисус.

Этого не говорит Иоанн Креститель и в IV Евангелии, так, по крайней мере, чтобы это услышали все и узнали, не могли не узнать, Мессию-Христа в Иисусе.

Некто стоит среди вас. Кого вы не знаете, —

сказано так, что этот Неназванный остается и неузнанным. «Вот, Агнец Божий», — говорит Иоанн дважды: в первый раз, так, что весь народ мог услышать (1, 29), но, и слыша, не понял бы: слишком был всем понятен в те дни только Мессия торжествующий, царь Израиля; никому — Мессия страдающий, «Агнец, взявший на Себя грех мира». Более темного, тайного слова, чем это, нельзя было людям сказать о Христе.

Так в первый раз, а во второй, — услышали только двое учеников Крестителя, Иоанн Заведеев и брат Симона, Андрей; но если что-то и поняли, увидели оба, то очень смутно, как в темном, пророческом сне.

XXVI

Если бы Иоанн мог сказать и сказал об Иисусе так, чтобы все услышали и поняли: «Вот, Христос», то все, что мы узнаем из всех четырех Евангелий о земной жизни и смерти Господа, потеряло бы смысл: только ведь для того и живет и умирает человек Иисус, чтобы, снимая покров за покровом с лица Своего, постепенно, медленно, с каким трудом нечеловеческим, — открыть эту непостижимейшую людям тайну: Иисус есть Христос.

Мог ли бы Господь сказать Петру, когда тот исповедал Его, в Кесарии: «Ты Христос», —

Не плоть и кровь открыли тебе это (Мт. 16, 16–17), —

если бы «плоть и кровь» — человек Иоанн — уже открыли это всем? После услышанного и понятого, Иоанниного свидетельства, могли ли бы люди почитать Иисуса, «одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за одного из пророков»? (Мт. 16, 14.) Могли ли бы Иудеи спрашивать Его перед всем народом:

Кто же Ты? — Долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты —

Христос, скажи нам прямо? (Ио. 8, 25; 10, 24.)

И, наконец, главное: мог ли бы спрашивать Его сам Иоанн, уже из темницы, услышав о делах Его:

Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать нам другого? (Мт. 11, 3.)

Могли бы и сам Иисус, зная, что Иоанн «соблазнился» о Нем, спрашивать иудеев, откуда «крещение Иоанново, с небес или от человеков?» (Мт. 11, 30.)

Нет, слишком ясно, что и здесь, как везде в Евангелии, противоречие в одной только, исторической плоскости неразрешимо, но в двух плоскостях, — в истории, в том, что было однажды, и в мистерии, в том, что было, есть и будет всегда, — может быть, разрешается.

Это и значит: длящегося во времени, свидетельства Иоаннова — «Иисус есть Христос», — вовсе не было; только в какой-то одной-единственной точке времени — миге-молнии, или в нескольких точках, сливающихся в одну, — оно, действительно, было.

К тайне Крещения потерянный ключ и есть этот молнийный миг. Где же он?

XXVII

Следуя порядку времен в IV Евангелии (не верить ему в этом нет оснований), Господь, в первый год служения Своего, был в Иерусалиме на празднике Пасхи (2, 13), в низане — апреле, уже после, кажется, двух-или трехмесячного пребывания в Галилее: значит, крестился в начале января 29-го или 30-го года, что согласно и с церковным преданием, и тем еще вероятнее, что котловина нижнего Иордана, близ Мертвого моря, где находится Вифавара-Вифания, самый глубокий провал (350 м ниже уровня моря) и одно из самых знойных мест земного шара, почти необитаема в летние месяцы; следовательно, множество, со всех концов Палестины, паломников не могло бы стекаться сюда к Иоанну в эту пору года; зимние же месяцы здесь райские.

Свежий ветер с севера, часто, в январе, дующий весь день, падает перед закатом, и наступает вдруг такая тишина, какой, кажется, нет нигде на земле, кроме Галилеи; но там — тишина блаженства, а здесь — печали.

Воды Иордана текут между двумя зелеными стенами густолиственных зарослей, а шагах в тридцати от них, — пустыня мертвая. Стоит лишь подняться на крутой берег, чтобы увидеть необозримую даль: выжженных гор, долину Иерихона замыкающий круг; снежного, над ними, Ермона, как Ветхого деньми, в несказанном величьи, седую главу, на севере, а на юге, сквозь котловину Иордана, синее-синее, ни на что земное не похожее, точно райское небо, — Мертвое море. Райскими кажутся и радужно, за морем, светящиеся горы Моава, и в розовом небе заката бледнеющий, лунный серп, и дымом кадильным благоухающие смолы бальзамных рощ Иерихона: вся эта, летом, подобная аду пустыня, — зимой, — как богом прощенный и сделавшийся раем ад. Но веет иногда от Мертвого моря, и в эти райские дни, едва уловимый запах смолы и серы, как воспоминание ада в раю.

XXVIII

Может быть, в один из таких вечеров, пришли к Иоанну из Иерусалима посланные фарисеями, левиты и священники; пришел и неизвестный человек из Назарета, среди галилейских паломников.

Кажется, от этого именно вечера уцелела, у св. Юстина Мученика, из не написанных в Евангелии, но едва ли не исторически подлинных «Воспоминаний Апостолов», может быть, учеников Крестителевых — Иоанна Заведеева, Симона и Андрея, — одна, как будто ничтожная, но драгоценная, потому что глазами увиденная, черта:

Кончив крестить и проповедовать, сидел Иоанн на берегу Иордана.

АПОКРИФ

1.

За день устал от множества крестящихся и присел отдохнуть на камень у Паромного Домика, выбрав место повыше, откуда мог видеть толпы, все еще, и в наступающих

сумерках, идущих к нему паломников. Знали, что сегодня уже не будет крестить, но все шли да шли, потому что каждому из вновь пришедших хотелось увидеть его поскорей, и каждому впивались в глаза два глаза, сверкавшие в волосатом лице, — два раскаленных угля в спутанном кусте; спрашивали каждого: «Не ты ли?»

Сколько их прошло перед ним, и еще пройдет сколько, — добрых и злых, умных и глупых, красивых и уродливых, — бесконечно разных и равных в ничтожестве. Его искать среди них не то же ли самое, что алмаза — в песке? А все-таки ищет, спрашивает каждого глазами: «Не ты ли?» — и знает, что чьи-то глаза ответят: «Я».[324]

2.

Лев не рычит, не стрекочет кузнечик: человек говорит человеческим голосом.

— Кто ты? — спрашивают Иоанна священники.

— Я не Христос, — отвечает он в тысячный раз. — Я для того пришел крестить вас в воде, чтобы Он был явлен… Но я не Он.

— Кто же ты? Илия?

— Нет.

— Пророк?

— Нет.

— Кто же ты?[325]

Все идут да идут, и каждому впиваются в глаза два глаза — два угля: «Не ты ли?» — «Не я». И проходят мимо, сникают, как тени, в тени наступающих сумерек.

— Кто же ты? Чтобы нам дать ответ пославшим нас, — что ты о себе скажешь?

— Я — глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу!

— Что же ты крестишь, если ты не Мессия, ни Илия, ни пророк?[326]

— Я крещу вас в воде, но стоит среди вас Некто… Вдруг замолчал. Вспыхнули два глаза — два угля — таким огнем, как еще никогда. Волосы откинул от лица, точно встали они дыбом от ужаса, — львиная грива взъерошилась. Прянул, как почуявший агнца, лев.

Два взора скрестились — две молнии; две стрелы попали в цель: «Ты?» — «Я».

Солнце в равноденственную точку еще не вступило, но уже дошло до нее, длани Серафимов еще не наклонили ось мира, но уже налегли на нее, — дрогнула.

3.

Шедшие мимо вдруг остановились, ищут глазами в толпе, на кого смотрит Иоанн; ищут — не найдут: слишком похож на всех, «вида никакого не имеющий, никому неизвестный человек из Назарета».[327]

Скрылся в толпе, исчез, как тень, в тени наступающих сумерек. Никто не увидел Его, не узнал. Но сделалось так тихо, как никогда еще не было и никогда уже не будет в мире. Ужасом повеяло на всех и радостью, каких тоже не было в мире и не будет никогда Никто не увидел Его, не узнал, но все почувствовали: Он.

XXIX

Кажется, в эту самую ночь, был тайный разговор Иоанна с Иисусом. Что действительно был, мы знаем, по свидетельству Матфея (3, 14–15); знаем также, что не Иоанн пришел к Иисусу, а Тот — к нему (3, 13): Сам захотел нарушить тайну двадцатилетнего молчания, — явиться миру:

значит, уже в Назарете, до Иоанна, сказал: «Мой час пришел».

«Все крестились, исповедуя грехи свои» (Мк. 1, 5); не был ли и тот ночной разговор похож на исповедь? Если бы мы знали, что между ними было сказано, то, может быть, заглянули бы в тайну Крещения, по ту сторону Евангелия.

XXX

Только начало и конец разговора мы знаем. «Мне надо бы креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко Мне?» — начало, а конец: «тогда (Иоанн) допускает Его» креститься (Мт. 3, 14–15.) Слишком темным и кратким словом Иисуса: «так надлежит нам исполнить всю правду», — это начало с этим концом не связано. Что значит: «так»? Среднее, главное звено из цепи разговора выпало в I Евангелии. Но, кажется, не потеряно для нас; мы его находим в IV Евангелии: «Се, Агнец Божий, взявший на Себя грех мира». — «Раб Господень», ebed Jahwe Исаиина пророчества, и есть это выпавшее звено. Слишком вероятно, что между Иисусом и Иоанном слово это было сказано. И опять скрестились, так же как давеча, в толпе, два взора, две молнии: «Ты?» — «Я».

Только они двое, Иисус — Иоанн, от начала до конца времен, знали, что значит: «Агнец Божий — Раб Господень»; знали только эти двое, что словом этим решается все в вечных судьбах мира.

Нет в Нем ни вида, ни величия, —

вспомнил, может быть, Иоанн, и лишь теперь, глядя на Иисуса, понял, что значит:

Презрен был и умален пред людьми… и мы отвращали от Него лицо свое… и ни во что ставили Его. (Ис. 53, 2–3.)

Двадцать лет презирал Его, ни во что ставил; двадцать лет бежал от Него, как от врага, но вот, не убежал. В эту-то минуту, может быть, и пал к ногам Его:

Ты ли приходишь ко мне?.. Я недостоин развязать ремень у обуви Твоей. (Мк. 1, 7.)

Понял, для чего пришел к нему Иисус креститься: не для того, чтобы снять с Себя Свой грех, а чтобы принять на Себя — чужой:

грех многих понес на Себе… и за преступников сделался Ходатаем (Ис. 53, 6; 12.)

XXXI

Все ли, однако, понял Иоанн? Если бы все, мог ли бы «соблазняться» потом, спрашивать: «Ты ли Тот?»

Двадцать лет оба молчат об одном, но слишком по-разному. Как бы два, говорить разучившихся и учащихся снова, молчальника: нужно обоим пробиться друг к другу сквозь стеклянную стену молчания; видят сквозь нее друг друга, но не слышат; близко — далеко; чем ближе, тем дальше.

Молния сверкнула; все увидел Один, другой — не все: увидел — ослеп.

Если потом «соблазнился» Иоанн, то, может быть, уже и тогда, в первом разговоре с Иисусом, начал соблазняться — колебаться, мерцать, как утренняя звезда перед солнцем. Верил — сомневался; то радость, то ужас: «Он и не Он».

«Кто Ты?» — на этот безмолвный вопрос Иоанна, что мог бы ответить Иисус, кем Себя назвать? «Сыном Давидовым»? Но оба знали, что «Бог может воздвигнуть из камней сих чад Авраамовых» — сынов Давидовых. «Сыном человеческим»? Но «Сын человеческий», bar nasch, по-арамейски, значит просто «человек», только «человек»; а ведь если Иисус был действительно «Тот, Который должен прийти», то Он был не только человек. А «Сыном Божиим» не мог Он Себя назвать: если бы назвал, то Иоанн ответил бы Ему: «Ты не Он», и был бы прав, потому что, если человек свидетельствует сам о себе, то свидетельство его не истинно (Ио. 5, 31.)

На свой безмолвный вопрос: «Кто Ты?» — мог прочесть Иоанн в глазах Иисуса лишь такой же безмолвный ответ:

Блажен, кто не соблазнится о Мне. (Мт. 11, 6)

Все, вероятно, дошло между ними до этой последней черты, но за нее не перешло, не было сказано: «Ты — Он». Оба говорили о Мессии в третьем лице: не «Я» и не «Ты», а «Он». Так ведь говорил о Нем и сам Иисус всю жизнь, до последнего ответа первосвященнику: «Ты ли Мессия-Христос?» — «Я», — за что и был распят.

Главное, вероятно, в том разговоре не было сказано;

оба молчали о главном. Но и молча поняли друг друга, или, вернее, Иоанн почти понял; понял совсем один Иисус.

XXXII

Что же помешало Иоанну понять все и сказать Иисусу: «Ты — Он»? То самое, почему «из рожденных женами не восставал больший Иоанна, но меньший в царстве небесном больше его» (Мт. 11, 11); то что отделяет край земли от края неба, — закон от свободы, Ветхий Завет от Нового; то, почему «к ветхой одежде не приставляют заплаты из небеленой ткани», и «вина молодого не вливают в мехи ветхие» (Мт. 9, 16–17); то, почему Иоанн крестит водой, а Иисус — огнем, и почему Иоанн «не сотворил никакого чуда» (Ио. 10, 41), но столько чудес сотворил Иисус. Первое же чудо Его — самое простое, детское, — самое Иоанну непонятное, невозможное: Кана Галилейская, претворение воды в вино, — первая ступень лестницы: Вода — Вино — Кровь — Огонь — Дух; всходят по ней дети и Ангелы, а величайший из людей, Иоанн, не взойдет.

Если не обратитесь и не станете, как дети, не войдете в царство небесное (Мт. 18, 3.)

Не обратился Иоанн, не стал, как дитя, и в Царство не вошел.

Проповедь Свою начинает Иисус теми же словами, как Иоанн:

Царство Божие приблизилось; покайтесь — обратитесь.

Но прибавляет:

и веруйте в Блаженную Весть — Евангелие. (Мк. 1, 15.)

Этой-то Блаженной Вести и не знает Иоанн.

Царство Божие насилием берется, βιάζεται, и насильники, βιασταί, восхищают его (Мт. 11, 12), —

«приступом берут», как осажденную крепость, ломая стену Закона, чтобы войти в крепость Царства. Первым вошел в нее Иисус. Этого-то «насилья», в самом деле, страшного, — страшной свободы, «блаженства» и «легкости»:

иго Мое благо (блаженно), бремя легко (Мт. 11, 30), —

и устрашился Иоанн.

Жизнь и смерть его, величайшего из людей, — все еще трагедия человеческая; жизнь и смерть Иисуса — Божественная Комедия.

Только один волосок отделяет Иоанна от царства Божия, — но такой же, как тот, кровавый, на шее, от меча, которым он обезглавлен.

XXXIII

Кто убил Иоанна? Ирод? Нет, утреннюю звезду убивает восходящее солнце; Предтечу, Предходящего, убивает Пришедший: «Ему должно расти, а мне умаляться», — умирать (Ио. 3, 30.)

Понял ли Иоанн, умирая, ответ Иисуса на вопрос его: «Кто Ты?»

Пойдите, скажите Иоанну, что слышите и видите: слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благоденствуют. И блажен, кто не соблазнится о Мне. (Мт. 11, 4–6.)

В жизни этого блаженства не знал Иоанн; может быть, узнал в смерти.

Глядя из окна своей темницы в Махеросе на синюю, как туча над желтыми песками пустыни, гору Нево,[328]где умер Моисей, не войдя в Обетованную землю, только увидев ее издали, — думал, может быть, Иоанн: «И я, как он».

Всех предтеч судьба такова: вести других — самим не входить в Царство Божие.

XXXIV

Блюдо, с отрубленной головой Предтечи, Иродиаде, венчанной блуднице, подносится. Ирод, убийца, глядя в остекленевшие глаза убитого, плачет от жалости. Капают пьяные слезы на блюдо; с блюда капает кровь на голые ножки Саломеи-плясуньи, а душа Предтечи играет на небе от радости, как утренняя звезда перед солнцем, как младенец во чреве матери.

Друг жениха, стоящий и внимающий Ему, радостью радуется, слыша голос жениха. Сия-то радость моя исполнилась. (Ио. 3, 29.)

Две головы, — эта, отрубленная, на блюде, и та, на кресте, поникшая, а между ними — весь мир, плачущий, как Ирод, пляшущий, как Иродова дочь. Страшная за эту голову плата — конец Израиля; страшнейшая — за ту, — конец мира.

XXXV

Радость Предтечи на небе исполнилась, но началась уже на земле, на трех молниях-мигах; в первом, — когда он увидел Пришедшего; во втором, — когда с Ним говорил; в третьем, — когда Его крестил.

В этом-то третьем миге мы и подходим, как, может быть, никто никогда, за две тысячи лет христианства, к сегодняшней-завтрашней тайне Конца; к завтрашнему-сегодняшнему смыслу этих последних, на земле сказанных и, может быть, именно к нам больше, чем к кому-либо, обращенных слов Господних:

Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа… И се, Я с вами во все дни, до скончания века. Аминь. (Мт. 28, 19–20.)

Именно здесь, как нигде, и сейчас, как никогда, мы подходим к вопросу, почему крещение уже не водой, а огнем, есть путь к Концу.

РЫБА-ГОЛУБЬ

I

Крит — «Атлантида в Европе» — приплывший с далекого Запада, «Заката всех солнц»,[329]и остановившийся против Св. Земли, таинственный остров-ковчег. Первые в Ханаане поселения керетимов-критян относит Пятикнижие Моисееве к баснословной или доисторической древности, к Потопу — «Атлантиде»,[330]а последние — мы можем отнести уже к истории, к 1700-му и 1400-му годам, когда два великих землетрясения — две маленьких «Атлантиды» — опустошили Крит, и люди, вероятно, бежали с острова на твердую землю, в Ханаан.[331]

Крит… колыбель нашего рода святая,

Creta.. gentis cunabula nostrae, —

скажет Виргилий.[332]Крит сквозь Ханаан-Палестину, Св. Землю, проступает для нас все яснее, как древнее, в палимпсесте, письмо — сквозь новое. Только теперь начинаем мы открывать, под верхним слоем навеянных из Синайской пустыни, зыбучих песков Израиля, черный и влажный, критский тук Св. Земли, может быть, питающий и корни Галилейской лилии — Евангелия.[333]

II

Путнику, сходящему из Иерусалима в Иерихон, Путем Крови, открывается вдруг, с одной из крутых извилин дороги, зияющая в земле, вулканическая трещина, как бы адово устье, но если заглянуть в нее, то увидишь подземный рай, цветущий и зеленеющий в мертвой пустыне — море камней, как бы маленький «Остров Блаженных», «Атлантиду», — нынешний оазис Wadi Kilt, древний Крит: имя это дано здешнему потоку выходцами с о. Крита, конечно, керетимами.[334]Странно-чудно, в немой и безводной пустыне, гулкое, полное шумом потока, ущелье, как бы раковина, полная немолчным шумом волн морских.

Крит-поток, Путем Крови продолженный, соединяет Иерусалим-Голгофу, место Креста, с Иорданом, место Крещения, — тайну Востока с тайной Запада.

«Скройся у потока Крита,[335]что против Иордана», — говорит Господь Илии, первому Предтече (III Цар. 17, 3–4), может быть, и Предтеча второй, Иоанн, скрывался у того же потока, от нечестивого царя Ирода, как Илия — от нечестивого царя Ахава: Крит впадает в Иордан в двух шагах от Вифавары-Вифании. В этом подземном раю, где в зелено-влажной, точно подводной, только полуденным солнцем пронизанной, тени виноградных лоз, лавророзовых кустов и бальзамных вересков, водится множество диких пчел, мог находить Иоанн соты дикого меда, которым питался (Мк. 1, 6.)

Если же Иисус провел несколько дней после крещения в Вифаварских шатрах, что очень вероятно («Равви, где живешь?» — «Подите и увидите», Ио. 38–39), то и Он видел Крит.

III

Имя самого Иордана занесено в Палестину с о. Крит, где племя Кидонов, как мы узнаем из Гомера, —

обитало у светлых потоков Ярдана.[336]

Это первый дар Крита Св Земле, а вот и второй.

В начале XX века, в развалинах Кносского дворца на о. Крит, найден древний языческий крест, гладкий, бело-серого, волнистого мрамора, восьмиконечный, равнобедренный, до того по виду схожий с нашим христианским крестом, что присутствовавший при находке греческий священник перекрестился и поцеловал его, «с не меньшим благоговением, чем, должно быть, поклонялись ему древние», — замечает английский археолог, Артур Эванс, открывший Кносс.[337]

Критский крест относится, вероятно, к середине или началу второго тысячелетия, временам до-Моисеевым; но, подобные этому, кресты могли быть, конечно, и раньше, во дни до-Авраамовы: «прежде нежели был Авраам, Я есмь» (Ио. 8, 58)

«С Крита, — полагает Эванс, — крест занесен в Палестину, где, после тысячелетнего сна и забвения, снова вознесся Крестом на Голгофе».[338]