Недостатки образования Айри Джонс 7 страница

Однако не за эту оплошность капитан Дарэм остался в легендах рода Боуденов как «никчемный дурак». Он быстро разузнал, где Амброзия. Он выловил из толпы двоюродную сестру Амброзии, маленькую Марлин, и послал ее с запиской в церковь, где, как говорили, видели Амброзию, поющую вместе со Свидетелями и возносящую хвалы Господу за пришедший День Страшного суда. Марлин понеслась со всех ног, а Дарэм, считая, что сделал все необходимое, неторопливо пошел к «Королевскому дому» – резиденции правителя Ямайки сэра Джеймса Суиттенхема. Он попросил сделать исключение для Амброзии – «образованной негритянки», на которой он хочет жениться. Она не такая, как другие. Ее надо пустить вместе с ним на следующий корабль.

Но когда управляешь не своей землей, разучаешься делать исключения. Суиттенхем сказал, что на кораблях нет места ни для черных шлюх, ни для рогатого скота. Дарэм вышел из себя и решил отомстить: он обвинял Суиттенхема в том, что тот уже не способен распоряжаться на острове и доказательство тому – прибытие американских кораблей. А прежде чем хлопнуть дверью, он упомянул о двух американских солдатах – наглецах, незаконно прибывших на британскую землю.

– Разве ребенка выплескивают вместе с водой, – вопрошал красный, как рак, Дарэм, прибегая к религии собственников, которой он был наделен по праву рождения. – Разве это уже не наша земля? Неужели нашу власть могут уничтожить несколько подземных толчков?

Все остальное – ужасная история. Суиттенхем приказал американским кораблям немедленно вернуться на Кубу, а Марлин принесла Дарэму ответ Амброзии. Одну строчку; выдранную из книги Иова: Я обрету свои знания издалека [79](Гортензия хранит Библию, из которой вырваны эти слова, и уверяет, что с тех пор женщины из рода Боуденов получают наставления только от Бога и ни от кого больше). Марлин вручила Дарэму этот приговор, а сама убежала к своим родителям, слабым и раненым, которые, как и тысячи других, на последнем издыхании ждали, когда придут корабли. Она спешила принести им благую весть: Амброзия сказала: «Скоро».

– Скоро придут корабли? – переспросила Марлин, и Амброзия закивала, хотя на самом деле была погружена в молитву и не слышала вопроса.

– Скоро, – повторила она, имея в виду слова из Апокалипсиса: «се, гряду скоро», которым ее обучили, каждый по‑своему, Дарэм, Гленард и миссис Брентон. Пламя, трескающаяся под ногами земля, страшный грохот не пускали эти слова из головы.

– Скоро, – сказала она Марлин, которая свято уверовала в ее правоту.

Английское образование – штука опасная.

Глава 14

Настоящие англичане

По традиции, давно существующей в английском образовании, Маджид и Маркус стали переписываться. Как это случилось – вопрос, ставший предметом отчаянных споров (Алсана обвиняла Миллата, Миллат уверял, что это Айри дала адрес Маркусу, а Айри говорила, что это Джойс тайком подсмотрела адрес в ее записной книжке; последнее объяснение было верным), но как бы там ни было, с марта 1991‑го они обменивались письмами с завидной регулярностью, только изредка нарушаемой сбоями в работе бенгальской почтовой службы. Их эпистолярная плодовитость была поразительна. Их письма за два месяца составили бы том, по толщине равный собранию сочинений Китса, а за четыре месяца по длине и количеству писем Маркус и Маджид ничем не уступали таким мастерам этого жанра, как апостол Павел, Кларисса и писаки из Танбридж‑Уэллс. Поскольку Маркус переписывал каждое свое письмо дважды, чтобы оставить себе копию, Айри пришлось разработать особую систему хранения писем и выделить под них отдельный ящик. Письма раскладывались сначала по адресату и только потом по хронологии, Айри не позволит цифрам править бал. Потому что главное – люди. Люди, устанавливающие связь через континенты и моря. Она поставила два разделителя и надписала их: один – «Маркус Маджиду», другой – «Маджид Маркусу».

Неприятная смесь ревности и любопытства заставила Айри нарушить секретарский кодекс чести. Она достала небольшую пачку писем, пропажу которых Маркус не заметит, унесла их домой, повытаскивала из конвертов, а потом, сделав то, что смутило бы даже Ф. Р. Ливиса, внимательно их прочитала и вернула на место. Содержание этих писем не радовало. У ее ментора появился новый протеже. Маркус и Маджид. Маджид и Маркус. Это даже звучит лучше. Так же как «Уотсон и Крик» звучит лучше, чем «Уотсон, Крик и Уилсон».

Джон Донн сказал: «В письмах лучше, чем в поцелуях, сливаются души». Так оно и есть. Айри испугалась, когда увидела такое родство душ, такое проникновение людей друг в друга посредством чернил и бумаги, невзирая на разделявшее их расстояние. Даже любовные письма не бывают столь страстными. Даже на любовь не отвечают взаимностью так сразу и с таким пылом. Первые же письма были наполнены безграничной радостью знакомства: скучные для любопытных почтальонов Дакки, неприятные для Айри и восхитительные для их авторов.

«У меня такое чувство, будто я знал вас всю жизнь. Если бы я был индусом и верил в переселение душ, я бы подумал, что мы с вами встречались в прошлой жизни», – писал Маджид.

«Ты мыслишь так же, как я. Ты любишь точность. Мне это нравится», – отвечал Маркус.

«Вы высказываете мои мысли лучше, чем я сам мог бы это сделать. В моей любви к праву, в моем стремлении изменить судьбу моей несчастной Родины, которая становится жертвой капризов Бога, ураганов и наводнений, что самое главное? Самое главное – это наша общая с вами мечта: сделать мир разумным, уничтожить случайность», – вторил Маджид.

Потом наступили месяцы взаимного восхищения.

«Маркус, ваше исследование, эта замечательная мышь, совершит настоящий переворот в науке. Когда вы изучаете наследственные характеристики, вы проникаете в глубины человеческой жизни так удивительно и так же основательно, как поэт. Только, в отличие от поэта, вы вооружены истиной. И это очень важно. Я преклоняюсь перед людьми, способными так свободно мыслить, творить такие чудеса. Я преклоняюсь перед вами, Маркус. Я считаю честью называть вас другом. От всего сердца благодарю вас за то, что вы так неожиданно и счастливо заинтересовались благополучием нашей семьи», – писал Маджид.

«Удивительно, сколько шуму поднимают вокруг клонирования. Когда клонирование удастся осуществить (и я тебя уверяю, что это рано или поздно случится), станет понятно, что клоны – это те же близнецы, и никогда в жизни я еще не встречал близнецов, которые бы лучше свидетельствовали против генетической предопределенности, чем вы с Миллатом. Во всем, в чем он слаб, ты силен… Хотелось бы, для красоты слога, продолжить предложение, дописав „и наоборот…“, но, как это ни печально, правда состоит в том, что он силен только в охмурении моей жены», – отвечал Маркус.

И наконец, они строили планы на будущее – слепо и с поспешностью влюбленных. Оба были похожи на того придурка‑англичанина, который женится на мормонке из Миннесоты весом в сто двадцать килограммов только потому, что в чате она показалась ему ужасно сексуальной.

«Приезжай в Англию как можно скорее, самое позднее – в начале 1993‑го. Я сам могу добавить на это денег, если не хватает. Приезжай, пойдешь в местную школу, сдашь экзамены и сможешь поступить в любой университет по любой специальности, какая тебе нравится (впрочем, видимо, ты уже избрал себе будущую профессию). А потом заканчивай поскорее расти, становись адвокатом. И тогда у меня, наконец, будет такой юрист, какой мне нужен. Моей Будущей Мыши© нужен горячий защитник. Поторопись, дружище. Я не могу ждать до конца тысячелетия», – писал Маркус.

А в последнем письме – не в последнем, которое они написали, а в последнем, на которое у Айри хватило сил, – были такие слова Маркуса:

«У нас все так же, разве что в моих бумагах теперь идеальный порядок. Это благодаря Айри. Она тебе понравится: крупная девочка с огромной грудью… К сожалению, как мне кажется, она вряд ли станет ученым, особенно в моей сфере, в биотехнологии, которая ей так нравится. Она довольно сообразительная, но лучше всего ей удается вспомогательная работа, требующая простого упорства. Может быть, из нее выйдет неплохая лаборантка, но она никогда не будет в состоянии разработать новую теорию. Просто не сможет. Пожалуй, ей лучше пойти в медицину, но даже там надо быть понаглее, так что, наверно, остается только стоматология (хоть свои зубы приведет в порядок). Стоматолог – хорошая профессия, но я надеюсь, что ты ее не выберешь…»

И все‑таки Айри не обиделась. Она немного всплакнула, а потом успокоилась. Потому что, как и ее родители, она обладала замечательной способностью начинать заново, принимать условия игры. Не можешь быть военным корреспондентом? Стань велосипедистом. Не можешь быть велосипедистом? Складывай бумагу. Не можешь присоединиться к Иисусу в числе ста сорока четырех тысяч избранных? Войди в коммуну. Не понравилась коммуна? Выйди замуж за Арчи. Айри не расстроилась. Она решила: хорошо, значит, стоматология. Я стану зубным врачом. Стоматологом. Вот и отлично.

* * *

А тем временем Джойс выполняет свою работу в каютах – пытается решить проблемы, возникающие у Миллата с белыми женщинами. Которых у него было великое множество. Женщины – от черных, как ночь, до настоящих альбиносок – готовы были кинуться ему в объятия. Они подсовывали ему бумажки с номерами своих телефонов, делали минет в общественных местах, продирались сквозь толпу в баре, чтобы угостить его стаканчиком чего‑нибудь крепкого, затаскивали в такси и провожали до дома. Трудно сказать, что именно их так привлекало: римский нос, глаза цвета темного моря, шоколадная кожа, волосы, похожие на черный шелк, а может, просто его неизысканный, естественный запах, но что бы там ни было, они слетались на него, как мухи на мед. Завидовать бесполезно. Нет смысла. Всегда были, есть и будут люди, которые просто источают сексуальность. Она вырывается из каждой поры тела, вылетает с дыханием. Вот несколько примеров: Брандо в молодости, Мадонна, Клеопатра, Пэм Грир, Валентино, девушка по имени Тамара, живущая возле Лондонского ипподрома, прямо в центре города; Имран Хан, Давид Микеланджело. С этой удивительной и несправедливой силой не поспоришь, потому что дело тут даже не в самой красоте (нос у Тамары немного кривой), красота ни при чем, а обрести эту способность нельзя. Американцы очень любят одно выражение, применяемое в равной степени к делам экономическим, политическим и сердечным: «Либо оно у тебя есть, либо нет». И у Миллата оно было. Причем в огромных количествах. Он мог выбирать из тысяч обаятельных женщин от сорок второго до сто сорок второго размера, приехавших откуда угодно: хоть с Таиланда, хоть из Тонга, хоть с Занзибара, хоть из Цюриха. Ему были доступны любые женщины, попавшие в поле его зрения. Легко предположить, что человек, наделенный таким удивительным качеством, как Миллат, бросится исследовать прелести самых разных женщин. Ничего подобного. Миллата Икбала интересовали преимущественно белые протестантки сорок четвертого размера в возрасте от пятнадцати до двадцати восьми лет, проживающие в окрестностях Западного Хемпстеда.

Вначале это не казалось Миллату странным и совершенно его не волновало. В школе была масса девчонок, подходящих под это описание. А поскольку он был единственным парнем в «Гленард Оук», с которым вообще стоило спать, он переспал с огромным количеством таких девчонок. Теперь он был с Кариной Кейн, и все шло прекрасно. Он ей изменял всего с тремя девочками (Александра Эндрузер, Полли Хьютон и Рози Дью), и это его личный рекорд. Но главное – Карина Кейн была не такой, как все. Он встречался с ней не только ради секса. Она его любила, и он тоже ее любил, она обладала чувством юмора, что казалось ему почти чудом, она заботилась о нем, когда ему было плохо, и он тоже по‑своему о ней заботился: приносил ей цветы и все такое. Просто ему повезло, и он чувствовал себя счастливее, чем когда‑либо. Вот и все.

Но КЕВИН так не считал. Как‑то вечером, когда Карина подвезла его на «рено» своей матери к зданию муниципалитета в Килберне, где проходили собрания КЕВИНа, к Миллату решительно подошли брат Хифан и брат Тайрон. Они были похожи на две большие горы, готовые сами прийти к Магомету. Две огромные фигуры.

– Привет, Хифан, привет, Тайрон, чего это у вас такие траурные лица?

Но ни брат Хифан, ни брат Тайрон не объяснили ему, почему у них такие траурные лица. Зато вручили ему брошюру. Она называлась «Кто поистине свободен? Сестры КЕВИНа или сестры Сохо?». Миллат сердечно их поблагодарил и запихал листовку подальше.

– Ну как, брат Миллат? – спросили они на следующей неделе. – Прочитал?

Но брат Миллат не прочитал. Честно говоря, ему больше нравились брошюры вроде «Великий Американский Дьявол: как американская мафия правит миром?» или «Наука против Создателя – бессмысленная борьба». Но он видел, что для брата Тайрона и брата Хифана это важно, и сказал, что прочитал. Они обрадовались и дали ему еще одну брошюру. На этот раз «Лайкра и изнасилования».

– Что, брат Миллат, появился во тьме огонек света? – нетерпеливо спросил брат Тайрон на собрании в следующую среду. – Прояснилось?

«Прояснилось». Миллат не был уверен, что это слово подходит. В начале недели он нашел время и все‑таки прочитал обе брошюры, и с тех пор ему было как‑то не по себе. За три дня Карина Кейн – отличная девушка, которая никогда его не раздражала (наоборот, с ней он был счастлив, парил в облаках), за эти три дня она выводила его из себя чаще, чем за целый год. Она не просто раздражала его, а как‑то странно, беспричинно, как раздражает зуд в ампутированной ноге. Совершенно непонятно почему.

– Да, Тайрон. – Миллат кивнул и широко улыбнулся. – Прояснилось. Теперь все абсолютно прояснилось.

Брат Тайрон тоже кивнул. Миллат был рад, что он доволен. Прямо как в настоящей мафии или в кино про Джеймса Бонда. Вот они встретились, оба в черных костюмах и белых рубашках, и обменялись кивками. «Я знаю, что мы друг друга понимаем».

– Это сестра Айша. – Тайрон поправил Миллату галстук и подтолкнул его к маленькой черной девушке, очень красивой, с миндалевидными глазами и широкими скулами. – Наша африканская богиня.

– Здорово! – восхитился Миллат. – Ты откуда?

– С севера Клапама, – ответила сестра Айша с робкой улыбкой.

Миллат хлопнул в ладоши.

– Отлично, значит, ты знаешь кафе «Редбек».

Сестра Айша, африканская богиня, просияла.

– Да, я туда раньше часто ходила. Ты тоже там бываешь?

– Постоянно. Классное место. Может, как‑нибудь встретимся там? Приятно было познакомиться, сестра. Ладно, брат Тайрон, мне пора идти, меня ждет моя девушка.

Брат Тайрон расстроился. Он вложил Миллату в руку новую брошюру и держал, пока бумага не промокла между их ладонями.

– Миллат, ты можешь стать великим вождем, – сказал брат Тайрон (почему все ему непрерывно об этом говорят?), переводя взгляде Миллата на Карину Кейн. Ее грудь красиво вырисовывалась в окне машины. Карина нетерпеливо сигналила. – Но сейчас ты уделяешь нам только половину себя, а ты нам нужен весь.

– Спасибо, спасибо, брат, – ответил Миллат, взглянул на брошюру и вышел на улицу. – До скорого.

Карина открыла ему дверцу машины.

– Что это? – спросила она, заметив подмокшую бумагу.

Миллат инстинктивно спрятал брошюру в карман. Странно, раньше он ничего от нее не скрывал. А сейчас даже ее вопрос показался ему неприятным. И что на ней надето? Вроде тот же топ, что и всегда. Или он стал немного короче? А ее соски, разве они не слишком заметны, как нарочно выставлены напоказ?

– Так, ерунда, – пробурчал он. Но это была не ерунда. Это была последняя брошюра на тему западной женщины. «Право раздеваться: голая правда о западной сексуальности».

Кстати, о наготе. У Карины Кейн была прекрасная фигура. Молочно‑белая кожа, мягкие очертания. По выходным она любила одеваться так, чтобы подчеркнуть свои достоинства. Первый раз Миллат увидел ее на какой‑то вечеринке. Он заметил серебристые брюки и такой же топ, а между ними мелькал голый округлый животик с серебряным колечком в пупке. Было что‑то притягательное в животике Карины Кейн. Она считала свой живот уродством, но Миллату он нравился. Ему нравилось, когда она оставляла живот открытым. Но теперь, после чтения брошюр, для Миллата что‑то прояснилось. Он начал замечать, как она одевается и как на нее смотрят мужчины. Он решил поговорить об этом, и она ответила: «Ненавижу , когда на меня пялятся всякие старые потные придурки». Но Миллату показалось, что на самом деле ей это нравится, что она хочет , чтобы на нее смотрели, что она, как говорится в «Праве раздеваться», «выставляет свое тело напоказ». Особенно белым мужчинам. Разве не так оно бывает между западным мужчиной и западной женщиной? Им хочется, чтобы все видели их сексуальные отношения. Чем больше он об этом думал, тем больше сердился. Почему она не может нормально одеться? Кого она хочет соблазнить? Африканские богини с севера Клапама уважали себя, так почему этого не может Карина Кейн?

– Я не могу тебя уважать, – медленно объяснял Миллат, стараясь слово в слово повторить прочитанное, – пока ты сама не начнешь себя уважать.

Карина отвечала, что она себя уважает. Но Миллат ей не верил. И это тоже было странно, потому что Карина еще ни разу ему не солгала. Она вообще не лгала.

Когда они собирались пойти гулять, он сказал:

– Ты одеваешься не для меня, а для других!

На что Карина ответила, что она не одевается ни для него, ни для других, что она одевается для себя. Когда в баре она спела под караоке «Sexual feeling»,[80]он сказал:

– Секс – вещь интимная. Он касается только меня и тебя, а не окружающих!

Карина сказала, что она просто пела, а не занималась сексом на глазах у завсегдатаев паба «Рэт‑энд‑Кэррот». Когда они занимались любовью, он сказал:

– Не делай так… Ты предлагаешь себя мне, как шлюха. Разве ты не знаешь, что есть вещи, которые делать ненормально? И вообще, я сам скажу, если захочу. И почему ты не можешь вести себя как леди и не стонать?!

Карина Кейн дала ему пощечину и расплакалась. Она сказала, что не понимает, что с ним творится. «И дело в том, – подумал Миллат, громко хлопнув дверью, – что я тоже не понимаю». После этой ссоры они долго не разговаривали.

Две недели спустя Миллат подрабатывал в «Паласе». Он рассказал о своих терзаниях Шиве, недавно принятому в КЕВИН и уже набиравшему там популярность.

– Не говори мне о белых женщинах, – проворчал Шива, думая о том, скольким еще поколениям Икбалов ему придется давать один и тот же совет. – На Западе женщины стали как мужчины. У них те же желания и те же нужды – они постоянно хотят секса. И они одеваются так, чтобы все знали, что они этого хотят. Понятно?

Но разговор прервал Самад – он вошел через двустворчатые двери, чтобы взять манговое чатни, так что Миллат промолчал и вернулся к резке овощей.

В тот же вечер после работы Миллат заметил в окне кафе «Пиккадилли» индианку. У нее было круглое, как луна, лицо, она вообще казалась скромной и сдержанной, а в профиль была похожа на его мать в молодости. На ней был черный джемпер с отложным воротничком, длинные черные брюки, пряди длинных черных волос падали на глаза, не было никаких украшений, только «менди»[81]на запястьях. И сидела одна.

В той же бесшабашной манере, которой он соблазнял красивых пташек, любительниц клубов, смело, как человек, который не боится подойти к кому угодно и завести разговор, Миллат вошел в кафе и принялся пересказывать ей содержание «Права раздеваться» в надежде, что она его поймет. Он говорил о родстве душ, о самоуважении, о женщинах, которые не хотят оголяться ни перед кем, кроме мужчин, которые их любят.

– Нужно понять, что паранджа дает истинную свободу. Смотри: «Свободная от оков похотливого мужского взгляда и навязанных стандартов привлекательности, женщина сама выбирает, какой ей быть. Из нее не делают секс‑символ, ее не рассматривают, как мясо на прилавке». Мы думаем именно так, – сказал он, сомневаясь, что думает именно так. – Вот наше мнение, – сказал он, сомневаясь, что это его мнение. – Я принадлежу к организации, которая…

Девушка сморщилась и осторожно приложила указательный палец к его губам.

– Милый, – проворковала она, печально разглядывая его красивое лицо. – Если я дам тебе денег, ты уйдешь?

И тут появился ее друг – удивительно высокий для китайца парень в кожаной куртке.

Миллат в тоске побрел домой. До дома было восемь миль. Он прошел Сохо, сердито глядя на длинноногих шлюх – его раздражали их трусики танго и пушистые боа. К тому времени, как он добрался до Марбл‑Арч, его охватила такая ярость, что он зашел в телефонную будку, всю обклеенную картинками с изображениями грудей и задниц (шлюхи, шлюхи, шлюхи), позвонил Карине Кейн и резко сказал, что бросает ее. Он не стал звонить другим девушкам, с которыми спал (Александре Эндрузер, Полли Хьютон и Рози Дью), потому что они были обычными размалеванными куклами. Но Карина – другое дело. Она – его любовь, она должна принадлежать только ему и никому другому. Ее надо охранять, как жену Лиотты в «Крутых парнях» или как сестру Аль Пачино в «Лице со шрамом». С ней надо обращаться как с принцессой. Она должна вести себя как принцесса. Она должна быть скрыта в высокой башне.

Теперь он шел медленно, загребая ногами, – идти было не к кому. На Эджвэа‑роуд его подстерегала засада из толстых мальчишек, кричавших ему вслед (Глядите, это Миллат! Миллат – любимец женщин! Миллат – покоритель дамских трусиков! Он теперь зазнался, не станет с нами курить). Миллат прошел мимо с грустной улыбкой. Кальяны, жареные цыплята, незаконно ввезенный абсент, который пили во двориках за шаткими столиками; мимо спешат женщины в паранджах, похожие на деловитые черные привидения, летят по улицам, стараясь успеть в магазины до закрытия, торопясь найти своих мужей, где‑то застрявших с друзьями. Миллату было приятно на них смотреть: живой разговор, выразительные глаза удивительных цветов, смех, слетающий с невидимых губ. Он вспомнил, как отец однажды сказал ему, когда они с ним еще разговаривали: «Ты не знаешь, что такое эротика, Миллат, ты, мой младший сын, не знаешь, что такое желание, и не узнаешь, пока не сядешь с кальяном на Эджвэа‑роуд и не постараешься, глядя на четыре дюйма кожи, которые выглядывают из‑под паранджи, силой своего воображения увидеть, что спрятано под этими большими черными покрывалами».

Шесть часов спустя Миллат появился на кухне у Чалфенов пьяный, злой и в слезах. Он разрушил пожарную станцию, которую построил из «Лего» Оскар, и швырнул через всю комнату кофеварку. А потом сделал то, чего ждала Джойс все эти двенадцать месяцев. Он попросил совета.

Казалось, что прошла вечность с тех пор, как Джойс с Миллатом расположились на кухне, и она стала выгонять оттуда всех остальных, старательно читать кипы книг по психологии, заламывать руки. Дым от косяков мешался с паром, поднимавшимся от бесконечных чашек клубничного чая. Джойс любила Миллата и хотела ему помочь, но дать ему совет было непросто. Она перечитала массу литературы на эту тему. Судя по всему, Миллата мучит отвращение к себе и ненависть к таким, как он; возможно, у него рабская психология, а может быть, он переживает из‑за цвета своей кожи, потому что он гораздо темнее матери, или стремится к уничтожению своей личности путем растворения своих генов в массе белых генов, или это из‑за неспособности примирить две разные культуры… и оказывается, 60 % азиатов страдают от… и 90 % мусульман чувствуют, что… известный факт – большинство азиатских семей обычно… и гормоны у таких мальчиков более… а психотерапевт, которого она ему нашла, очень хороший человек… три раза в неделю… и не беспокойся о деньгах… и не обращай внимания на Джошуа, он просто дуется… и, и, и…

Временами в дурмане марихуаны и разговоров Миллат вспоминал о девушке по имени Карина Какая‑то‑там, которую он любил. Она обладала чувством юмора, что казалось ему почти чудом, она заботилась о нем, когда ему было плохо, и он тоже по‑своему о ней заботился: приносил ей цветы и все такое. Теперь она казалась далекой, как перестрелки каштанами и детство. Вот и все.

* * *

У Джонсов возникли неприятности. Айри собиралась стать первым человеком из Боуденов и Джонсов, собирающимся поступить в университет (слава богу, все этому благоприятствует, все, скрестив пальцы, ждут этого события). Она собиралась сдать экзамены уровня А по химии, биологии и религиозному воспитанию. Она хотела стать стоматологом (белый воротничок! От 20 фунтов за прием!) – это всех радовало, но, прежде чем пойти в университет, она хотела провести год в Бангладеш и Африке (Малярия! Нищета! Глисты!), что привело к трем месяцам боев между Айри и Кларой. Одна сторона хотела получить разрешение и финансовую поддержку, другая не собиралась давать ни того, ни другого. Война была долгой и тяжелой, миротворцы либо уходили ни с чем («Она уже все решила, а спорить с женщиной бессмысленно» – Самад), либо сами ввязывались в конфликт («Почему ты не разрешаешь ей поехать в Бангладеш? Ты что, считаешь, что моя страна недостаточно хороша для твоей дочери?» – Алсана).

Обе стороны зашли в тупик. Стало ясно, что пора делить территорию. Айри потребовала свою комнату и чердак, Арчи – разумный спорщик – попросил только комнату для гостей, телевизор и спутниковую тарелку (установленную за счет государства), а Кларе досталось все остальное, кроме ванной, признанной нейтральной территорией. Настало время хлопанья дверей, потому что время переговоров прошло.

25 октября 1991 года в час ночи Айри перешла в наступление. По опыту она знала, что переубедить ее мать проще всего перед сном. В это время она начинала говорить тихо, как ребенок, от усталости у нее появлялась легкая шепелявость. Именно тогда было легче всего получить то, чего хотелось: деньги на карманные расходы, новый велосипед, перенесение комендантского часа на более позднее время. Эта тактика была стара как мир, так что Айри сначала даже не думала ее применять в этом важном и долгом споре. Но другого выхода не было.

– Айри? Ф фем двело? Щас ночфи… Лофысь фпать…

Айри открыла дверь пошире, впуская в спальню свет из коридора.

Арчи зарылся в подушку.

– Черт, дочка, правда, уже час ночи! Некоторым завтра вставать на работу.

– Я хочу поговорить с мамой, – твердо сказала Айри, подходя к кровати. – Днем она не хочет со мной разговаривать, так что приходится говорить ночью.

– Айри, пжаа‑лста… я уфтала… я хофу фпать.

– Мне не просто хочется отдохнуть год, мне это необходимо. Жизненно важно. Я хочу набраться опыта. Я всю жизнь прожила в этой дыре. Тут все одинаковые. Хочу посмотреть на других людей. Вот Джош тоже хочет побольше увидеть, и родители его поддерживают !

– А мы не можем тебя поддержать. У нас на это нет денег, – проворчал Арчи, накрывая голову одеялом. – Мы же не великие ученые.

– Мне не нужны от вас деньги. Я найду работу или еще что‑нибудь придумаю, но мне нужно ваше согласие! Чтобы вы оба мне разрешили. Я не хочу полгода жить в Африке и каждый день думать, что вы на меня сердитесь.

– Да я‑то не против. Я ничего и не говорю, а вот мама…

– Спасибо, пап, а то я без тебя не знала.

– Ну и ладно, – обиженно проворчал Арчи, отворачиваясь к стене. – Ни слова тебе больше не скажу…

– Пап, прости, я не то хотела… Мам! Ты не могла бы сесть и нормально поговорить со мной? Мне необходимо с тобой поговорить. Иногда у меня возникает такое чувство, что я говорю сама с собой, – сказала Айри корявым языком – в этом году все английские дети так заговорили благодаря сериалам антиподов. – Мне нужно твое разрешение.

Даже в темноте Айри разглядела, как Клара нахмурилась.

– Какфое ражрешение? Хошешь поехать погляветь на неффясных негров? Новый доктор Ливингштон? Этому тевя науфили Шалфены? Хошешь погляветь на неффясных негров – шиди ждесь и шмотри на меня школько влежет. Хоть фше пофгофа!

– При чем здесь это! Я просто хочу посмотреть, как живут другие люди!

– И ждохнуть от малярии! Пройдишь по улише – пошмошришь, как живут друфие!

Айри сердито схватилась за столбик кровати и обогнула угол, чтобы подойти ближе к Кларе.

– Почему ты не можешь просто сесть и нормально со мной поговорить. Нормально, а не как будто говоришь с пятилетним ребенком…

В темноте Айри не заметила стакан с водой. Она охнула, когда ледяная вода пролилась ей на ноги и просочилась на ковер. А потом, когда вода стекла, Айри показалось, как это ни странно, что кто‑то кусает ее за ногу.

– Ай!

– Боже мой! Что опять? – спросил Арчи и включил ночник.

Айри посмотрела вниз. Война войной, но это был подлый удар. На ее правой ноге висели чьи‑то вставные челюсти.

– Черт! Что это?

Но спрашивать было глупо. Она и сама догадалась, в чем дело. Ночной голос. Идеальная белизна днем.

Клара быстро сняла свои зубы с ноги Айри и, поскольку теперь уже не было смысла их прятать, положила на тумбочку.

– Дафольна? – устало спросила Клара. (Не то чтобы она специально скрывала это от Айри, просто как‑то не нашлось подходящего момента, чтобы сказать.)

Но Айри было шестнадцать, а в этом возрасте кажется, что все всё делают специально. Для нее это стало еще одним доказательством родительского лицемерия и скрытности, еще один пример тайн Джонсов‑Боуденов, тайн, о которых тебе никто не расскажет, истории, которая всегда будет покрыта мраком слухов, и в них никогда не разберешься. Каждый день наполнен намеками и недомолвками. Кусочек шрапнели в ноге Арчи… фотография белого дедушки Дарэма… имя Офелия и слово «сумасшедший дом»… велосипедный шлем и древний брызговик… запах из «О’Коннелла»… слабое воспоминание о какой‑то ночной поездке на машине и о том, как она махала мальчику, улетающему на самолете… конверты со шведскими марками, Хорст Ибельгауфтс, «если что, вернуть отправителю»…