И насколько именно теперь все у них сделалось безнадежно.

Дверь в палату приоткрылась почти беззвучно, и суровый врач, сощурившись от горевшего в холле яркого света, сказал:

- Богдан Рухович. Она проснулась и спрашивает, где вы.

- Я здесь, - сказал Богдан.

- Я так ей и сказал.

Богдан поднялся. Нерешительно оглянулся на бека.

- Иди, сынок, иди. - Бек даже не повернул головы. - Сказано в аяте сто восемьдесят девятом суры “Преграды”: “Аллах произвел из него супругу ему, чтобы она жила для него”, - могучий старик на мгновение запнулся, а потом добавил: - Но для того, чтобы она жила для тебя, прежде всего надо, чтобы она просто жила.

- Опасности для жизни нет, - сказал врач.

- Спасибо вам, доктор, - сказал Богдан и решительно шагнул в палату.

Там царил полумрак. Горела лишь слабенькая настольная лампа на тумбочке, и свет падал только вниз, на пол и - краем - на стул, стоящий у изголовья.

- Ну, вот и я, - выдохнул Богдан, садясь.

- Постарайтесь, чтобы она не нервничала, - вполголоса предупредил врач с порога и прикрыл дверь.

- А это я, - тихонько ответила Жанна и попыталась улыбнуться. Ясно было, что ей даже улыбаться больно. - Хороша, да? - грустно пошутила она.

- Да, - сказал Богдан серьезно.

Она только вздохнула.

- Ты нашел Глюксмана?

“Первый вопрос, что она задала мне - о нем, - горько подумал Богдан. - Впрочем, нет. Второй”.

- Пока нет, - сказал он. - Ночь настала. Здесь быстро темнеет.

- Тебе надо поискать его в своей Александрии, там белые ночи, - сказала Жанна.

- Думаю, ты ошибаешься, - мягко ответил Богдан и осторожно провел ладонью по ее плечу. Ощущение ее нежной кожи обожгло ему ладонь, сердце захолонуло - и он, совсем не собиравшийся тут, в палате, когда жене так худо, говорить о главном, все-таки против воли признался: - Я люблю тебя. Я так тебя люблю...

Он посмотрела на него странно. Потом опять чуть улыбнулась.

- А мне казалось, ты на это... не то, что не способен, но... В полигамных семьях это как-то не так. Холоднее. Лишь бы суетилась у подушки мужа с совком и метелкой - одна, другая... пятнадцатая... Сменил обои, взял новую жену. Примерно одно и то же.

- Ты не сможешь у нас прижиться, - чуть помолчав, ответил Богдан. - Я с самого начала это знал. С первого дня знал, что совсем скоро нам станет... грустно друг от друга.

- А ты бы хотел, чтобы я прижилась?

- Да. А ты бы хотела суметь прижиться?

Она умолкла. Устало прикрыла глаза. И снова, как днем, из-под опущенных век медленно стали сочиться слезы.

- Не знаю, - едва выдохнула она. - Не знаю, Богдан. Ничего теперь не знаю. Сначала было весело и захватывающе интересно. Будто игра. А теперь, когда мне и впрямь захотелось, чтобы ваш мир стал и моим тоже, - он вдруг оказался настолько чужим, настолько... невероятным. Или вы все притворяетесь и днем, и ночью, или одурманены чем-то... или - и то, и другое. А на деле - жестокость и ложь. Мы там тоже врем, что поделаешь, без лжи не прожить ни человеку, ни семье, ни государству - но не так тотально.

- Ты опять говоришь о чем-то неважном.

- Для меня это сейчас важнее всего. Потому что если ты блаженный дурак, сам представления не имеющий, как и чем живет твоя империя - это одно. Если же твоя страна такова, каков ты - это другое. А ты хочешь слушать про любовь?

Он не ответил. Она подождала, потом открыла влажные глаза. Сияющий, лучистый взгляд осветил затрепетавшего минфа.

- Ну неужели не видно, что я жить без тебя не смогу? Я удеру, спасусь из вашей огромной тюрьмы - и там в своей же Сене утоплюсь назавтра!

“Хотя, - подумала она, - откуда тебе это знать, если я и сама позавчера этого не знала... Почему ты так легко отпустил меня с Глюксманом? Мне ведь хотелось, чтобы ты меня удержал”... От воспоминания о совсем недавнем, и уже невозвратно далеком, вечере в “Алаверды”, когда жизнь еще не была переломлена всем теперешним, Жанне опять захотелось плакать.

А потом она представила себе, как разозлилась бы и какой скандал в парижском стиле устроила, если б он и впрямь попытался ее удержать. “Что же получается, - озадаченно подумала она, - значит, надо было через все это пройти?”