Утро в караван-сарае. Кармат. Спор о вере. Кошелек. Звезды. Богатство 1 страница
Утро только начинало брезжить, а уж суматоха поднялась почище вчерашней: поить верблюдов и лошадей, кормить, вьючить... Шум, гам, беготня, окрики, команды... Вот уже взгромоздили на одного из последних свободных одногорбых куджеве, и теленок, высовывая голову из корзины, жалобно мычал, тупо разглядывая происходящее.
Шахбаз Бухари подвел Джафара к скамье.
— Учитель, — говорил Шахбаз, не выпуская его рук из ладоней. — Я все-таки поеду. Клянусь, я буду осторожен. Поселюсь у племянника... он хороший у меня, не выдаст. Продам этот чертов кимекаб, будь он трижды неладен, разделаюсь с долгами — и тут же к вам. Недели через две ждите. Три — от силы.
— Не надо бы тебе ехать, — покачал головой Джафар. — Но я вижу: ты решил...
— Да, Джафар, решил.
— Тогда Бог в помощь. Храни тебя Аллах и сонмы его ангелов. Только прошу — не медли, не засиживайся в Бухаре. Дела сделаешь — и тут же в Панджруд. Засядем как в крепости, оттуда не выкурят. Там все свое... А если Шейзар жив, он тоже когда-нибудь доберется.
— Приеду, Джафар, приеду, — кивал Шахбаз Бухари. — Я вас одного не брошу, обещаю. Еще как надоем, палкой меня придется гнать.
Джафар через силу усмехнулся и, протянув руку потрепал друга по щеке.
— Эх ты, купец-путешественник!..
Шахбаз Бухари снова схватил ладони Джафара, прижался к ним щекой, замер. Щека была мокрой, Шеравкан ясно видел — дорожка слезы блестела на ярком, только что выглянувшем из-за стрехи солнце.
Но караван-баши уже сунул ногу в стремя. Лошадь шатнулась, когда он вознес в седло свое громадное тело.
Привстав на стременах, он окинул двор грозным взглядом, призывно рыкнул зверьим голосом и, помахивая камчой, поспешил вперед крупной рысью — должно быть, с целью занять место во главе вереницы лошадей и верблюдов, большей частью уже выползшей из ворот и растянувшейся по дороге.
— Пора, учитель! — со слезами в голосе сказал Шахбаз. — Прощай, Джафар!
Прижался щекой к груди Рудаки.
— Ладно тебе, — низким голосом бормотал Джафар. — Давай, давай! От каравана хочешь отстать?
Вот радость кому-то будет — твоим драгоценным кимекабом завладеть.
Шахбаз Бухари оторвался, встал.
— Береги его! — страшными мокрыми глазами глядя на Шеравкана, срывающимся голосом сказал он. — Береги! Как сына прошу!..
Махнул рукой и, придерживая чалму, трусцой пустился догонять свой кимекаб...
Последние верблюды прошли ворота, бряканье ботал становилось тише, изредка долетал еще зычный голос караван-баши — вероятно, никак не мог навести должного порядка.
— Как две стрелы над полем боя, — пробормотал Джафар.
Про стрелы — это Шеравкан знал, отец частенько напевал, когда чинил обувь или лошадиную сбрую.
“Как две стрелы над полем боя, мы разминемся, брат, с тобой...”
Он прокашлялся и уже хотел сказать, что сейчас пойдет к хозяину попросить чаю и пару лепешек — а потом, наверное, надо выступать. Дорога длинная...
Но хозяин караван-сарая уже сам спешил к ним с подносом в руках.
— Пожалуйте сюда, — крикнул он, ставя поднос на край ближайшего ката. — Мальчик, веди господина Рудаки! Пожалуйте откушать!
— Джафар, он еду принес, — констатировал Шеравкан. — Пойдемте?
— Еду? — Джафар нерешительно склонил голову, прислушиваясь.
— Неудобно, — прошептал Шеравкан. — Пойдемте, а?
Вздохнув, Джафар нашарил посох и поднялся.
Угощение оказалось знатным — только что зажаренная в тануре курица, бараньи ребрышки с луком, свежие лепешки, зелень, кислое молоко...
— Пожалуйста, — повторял хозяин, разламывая скорлупу спекшегося теста, которым была обмазана курица. Он обжигался, морщился и то и дело дул на пальцы. — Прошу вас... от чистого сердца!..
— Спасибо, спасибо... Не беспокойтесь, пожалуйста...
— Для нас такая честь принимать вас, господин Рудаки, — говорил хозяин, суетливо переставляя блюда — видимо, с целью найти их наилучшее расположение.
Шеравкан коснулся пальцев слепца, вложил кусок курицы. Подержав, Джафар положил курицу рядом. Ищуще пошевелил пальцами. Шеравкан почему-то догадался, что он хочет зелени, придвинул. Джафар удовлетворенно кивнул. Сунул в рот пару стебельков кинзы.
— В чем же честь? — хмуро спросил он, неспешно пожевывая. — Государственный преступник, ослепленный по приказу господина Гургана, прямиком из зиндана, — это для вас честь?
— Ах, это какая-то ошибка, господин Рудаки! — плачуще воскликнул хозяин. — Какой же вы преступник?! Вы поэт! Такой человек, как вы, — и зиндан! Такой человек, как вы, — и это страшное наказание! Это ошибка, клянусь!
Рудаки хмыкнул.
— По-вашему, такое можно сделать по ошибке?
— Конечно, господин Рудаки, — хозяин в порыве искренности прижал ладони к груди. — Разумеется, только по ошибке.
Вот дурак, с тревогой подумал Шеравкан. Сейчас он его доведет. Заладил как попугай — ошибка, ошибка. Если ошибка, то ведь неисправимая!
Джафар молча откусил, стал жевать.
— Мы-то ведь все равно к вам со всем уважением. Если б не вы, господин Рудаки, мы бы никогда не поняли, на каком языке говорим. Ваши песни распевают по всему Аджаму. Строки из них становятся поговорками, люди повторяют, даже не зная, откуда они взялись. Вы великий стихотворец...
“Ну вот, сейчас”, — обреченно подумал Шеравкан.
— ...и нам совершенно все равно, слепой вы или нет!
— Заткнись, придурок, — крикнул Джафар, отшвыривая надкушенный кусок. — Замолчи!
Едва увернувшись от куриного бедра, просвистевшего в опасной близости от уха, хозяин вскочил и оторопело вытаращился, переводя взгляд с Рудаки на Шеравкана и обратно. Губы у него подрагивали. Шеравкан, скорчив рожу, молча и яростно закрутил ладонями — мол, тише, не надо больше говорить.
— Я, господин Рудаки... простите меня... Может быть, я как-то... Но ведь мы со всем уважением. Простите, если что не так... мы люди простые...
— Это вы меня простите, — буркнул Джафар, поднимаясь. — Я и сам должен был понимать, что вам совершенно безразлично, зряч я или слеп.
— Господин Рудаки! — завыл хозяин. — Да ведь я!..
— Спасибо за угощение! Ты расплатился? — он повернул голову, ожидая отклика поводыря.
— Нет, нет! — хозяин замахал руками. — Ничего не надо, господин Рудаки! И подождите, подождите. Носилки уже готовы.
— Какие носилки?
— Обыкновенные носилки!.. Сядете спокойно, мои парни часа за два домчат в Кунар. Там постоялый двор... брат мой держит... он со всем уважением... сегодня праздник, они будут рады.
— Я пойду пешком, — сказал Джафар, нащупывая посох. — Не надо носилок. Я буду идти пешком, провались оно все пропадом! Спасибо за все, уважаемый... как вас зовут?
— Салар, — поспешно ответил тот. — Отца Шахромом звали, да возлюбит его Аллах...
— Спасибо вам, дорогой Салар, — сказал Джафар немного смягчившимся голосом. — Но правда: я пойду пешком. А у вашего брата мы, наверное, остановимся... где его двор?
— Прямо у дороги, даже если захотите, все равно мимо не пройдете...
Он сделал Шеравкану знак, отзывая его в сторону.
— Слушай, парень, он что, на самом деле пешком пойдет?
— Наверное, — Шеравкан пожал плечами. — Вчера друг повозку ему предлагал. Отказался.
— Но почему?! — плачущим шепотом воскликнул держатель караван-сарая. — Такой человек!
— Не знаю, — буркнул Шеравкан. — Такой человек.
— Тогда вот что. Слушай. Вот что. В Кунар придете, брату скажешь... его Бехрузом зовут... скажешь, Салар передал то-то и то-то. И расскажешь все. Понял? Чтобы он вам лучшую комнату дал. Понял?
— Понял...
— Вообще-то вас в любом доме примут... а уж отец жениха как будет рад!
— Там свадьба, что ли? — хмуро уточнил Шеравкан.
— Свадьба. Староста кишлака сына женит... Ладно, стой здесь.
Бегом кинулся к своей конторе. Через минуту, запыхавшись, вернулся с какой-то котомкой, тряпками, завернул курицу, мясо, сунул лепешки.
— На!
— Спасибо...
— И вот еще, — хозяин протянул дирхем. — Держи, это твой. Со святого человека нельзя брать.
— Да ладно вам, — возразил Шеравкан. — У меня есть на дорогу.
— Держи, держи, — хозяин силой положил на его ладонь, закрыл пальцы.
— Шеравкан! — сердито крикнул Джафар. — Мне долго тут стоять?!
— Иду, иду! До свидания!
Закинул котомку за спину, поклонился, поспешил к Джафару, протянул руку.
— Держитесь.
Двинулись к воротам.
— Пошли, нечего тут, — ворчал Рудаки. — Вишь ты, все равно ему, слепой я или нет... баран безрогий!.. Ну да, допустим: я не вижу того, что видит он. Зато я вижу то, чего он не видит!.. Ишак разнузданный!.. Ни черта не соображает!.. Простые люди... знаю я этих простых людей — такая сволочь!..
Принялся яростно тыкать перед собой палкой, рассчитывая, должно быть, нащупать воротный столб.
— Правее, — буркнул Шеравкан.
Ему не нравилось, что Джафар обидел хозяина постоялого двора. Тот сам виноват, конечно, но... Он и позавчера накормил за так... вчера хивинец поминальное угощение устраивал, всем хватило... но сегодня снова угощение... И приятные слова хотел сказать, а ему в ответ — его же яствами ему же в физиономию. Неудобно как-то.
Между тем хозяин долго стоял у ворот, глядя вслед слепцу и его поводырю. Слепой шел вскинув голову, будто пытался взглянуть из-под своей повязки. Мальчик поначалу вел его под руку, но потом, перемолвившись парой слов, они поменялись местами: теперь поводырь неспешно шагал впереди, а слепец за ним, правой рукой взявшись за конец поясного платка, а левой помогая себе посохом...
Хозяин постоялого двор качал головой и что-то страдальчески шептал.
Когда путники скрылись за поворотом, он, не переставая бормотать и поглаживая ладонью бороду, побрел вдоль внутренней стены своего караван-сарая.
Остановился, присматриваясь.
И вдруг, встряхнувшись, заорал бодрым и злым голосом:
— Салах, раздери тебя шайтан! Я сколько раз говорил: воду в ведрах не оставлять! Я тебя вожжами отхожу, козел ты рогатый!
— Да это я на минуту поставил, хозяин... что вы так кричите?!
— Что кричите! На вас не кричать, вы вообще шевелиться не будете. Убери! А потом вот что, — он покусал ус. — Возьми осла. Погрузи те два одеяла, что я вчера принес. Поезжай в Кунар. Одеяла Бехрузу отдашь, скажешь — Салар прислал... да он и так поймет. И скажи, что к нему скоро большой человек придет. Царь поэтов Рудаки!
— Сам Рудаки?! — изумился Салах. — Правда, что ли? То-то я слышал, вчера болтали... а я не поверил. Что здесь самому Рудаки делать?
— Не поверил он... баран ты комолый. То-то и оно, что сам Рудаки. От повозки отказался, пешком плетется. С мальчишкой. Ближе к вечеру будут. Так и скажи. И пусть встречает как положено. Понял?
— Как не понять, хозяин, — обиделся Салах.
— Как не понять!.. Знаю я тебя. Смотри не перепутай... Да короткой дорогой езжай, а то позже них приедешь, с тебя станется.
— Да понял я, хозяин, понял...
* * *
По обе стороны от дороги тянулись дувалы, а за ними — зелень деревьев, крыши домов, дымы.
Дорога была пуста, только, не успели они отойти от постоялого двора на сто саженей, их обогнал какой-то человек на осле, а на окраине кишлака увязался пес: сначала облаял, яростно припадая на мощные передние лапы, когда же Шеравкан сделал вид, что, наклонившись, нашаривает камень, кинулся в сторону, поджав хвост, — должно быть, получал уже по горбу булыганом.
Но потом, сочтя, видимо, что исполнил свои обязательства и теперь ничто в родном Вабкенте не держит, потрусил следом, вывалив на сторону фиолетовый язык.
— Что за собака? — хмуро поинтересовался Джафар.
— Собака, — Шеравкан пожал плечами. — Обыкновенная.
— Уши рубленые?
— Рубленые.
— И хвост?
— И хвост.
— Волкодав, — определил Рудаки. — Кобель, сука?
Шеравкан пригляделся.
— Кобель.
— Белый?
— Нет, не белый... желтый такой. Коричневатый. Как вода в паводок.
Рудаки остановился и свистнул.
Пес послушно подбежал и, униженно приседая, полез широким лбом под его ладонь.
— Ах ты зверюга, — бормотал Джафар. Он присел и огладил пса. Тот жмурился, норовя лизнуть руку. По лицу слепого блуждало подобие улыбки.
— Что это он к вам так?
— Чует хорошего человека. Да, зверюга? Как же тебя зовут?
Пес сел, подняв голову и стал с обожанием смотреть на него.
— Имя должно быть звучное, — рассуждал человек. — И оно должно хотя бы отчасти отражать характер предмета. То есть твой характер. Каков же у тебя характер? Несомненно, ты могуч и вынослив. Наверняка смел и предан. Не назвать ли тебя Батинитом?
— Почему так? — удивился Шеравкан. — Разве все батиниты могучи и выносливы? Смелы и преданны?
— Да нет, конечно, — отмахнулся слепец. — Просто на язык навернулось. Глупость, конечно. Ну а как?
— Не знаю...
Джафар вскинул голову.
— Тебя зовут Кармат! — сказал он, как будто разглядев что-то в той тьме, что стояла перед его глазами. — Кармат! Верно? Я угадал?
Пес оглушительно взлаял, закрутил обрубком хвоста.
— Угадал! Имя звонкое. И благородное. И не понравилось бы подлецу Гургану. Вот и хорошо. Ну что ж... Меня ты знаешь. А это Шеравкан, — Джафар протянул руку и привлек Шеравкана к себе. — Тоже хороший человек, будешь с ним дружить. Понял?
Кармат потянулся к Шеравкану (у того сердце замерло: это же собака, что она понимает в человечьих разговорах? а ну как бросится?) и, привстав, дружески боднул тяжелой головой.
Они миновали руины нескольких кибиток. Должно быть, эта окраина Вабкента когда-то подверглась нападению. Много лет прошло — в квадратах оплывших стен густо росли кусты жасмина, молодые урючины, карагачи.
— Арабы почему-то собак не любят, — негромко заговорил вдруг Джафар на ходу. Каждый второй его шаг отмечался хрустом гальки, в которую вонзался посох. — Они охотятся с ними. Даже из Рума привозят каких-то особых для охоты... хвастают друг перед другом. А вот не любят, и все тут. Может быть, потому что в Коране ничего о собаках не сказано? — задался он вопросом и тут же сам себе возразил: — Нет, погоди-ка, как же. Сура восемнадцатая, “Пещера”. Там есть о собаке.
Произнес арабскую фразу, пожал плечами и опять спросил:
— Но что тут сказано о собаке? Собственно говоря, ничего толком не сказано. Сказано, что она лежала на пороге, и если б ты ее увидел, то наверняка бы испугался. А какая она была, эта собака? Добрая? Хорошая? Или злая, непослушная? Помогала людям, защищала их? Или готова была предать в любую секунду? Об этом Пророк умалчивает. Погоди-ка.
Шеравкан остановился. Мелькнула было прежняя мысль, что все-таки надо им шагать бодрее, а то они этак никогда не доберутся до Панджруда, — но оказалось, что прошедшие два дня обесцветили ее, и никакого волнения, раздражения эта мысль в нем уже не вызывала. Днем раньше придут, днем позже... И потом — Рудаки впервые заговорил с ним. Ну, то есть, не по определенному какому-то делу — воды принести или еще что, — а просто так, о собаке, о Коране...
Кармат тут же подбежал под свободную руку человека, которого, вероятно, теперь считал хозяином.
— А в нашей Книге собака — священное животное, — бормотал Джафар, трепля пса по загривку и ушам. — Вот такая собачина священная... у-у-у, зверюга!.. Нам предписывалось даже такое: сначала кормить собак, а потом уж есть самим. В Авесте прямо сказано: голодные собаки очень волнуются, когда видят вкушающих людей, поэтому, как бы голодны вы не были, кормите их первыми... А зубищи-то, зубищи! Сколько ж тебе, года четыре?
Двинулись дальше. Дорога виляла мимо полей проса и пшеницы, легонько брала книзу, потом опять забирала вверх.
— Между прочим, вепрь — тоже священное животное Авесты, — сообщил Джафар. — Священное животное огнепоклонников.
Для Шеравкана это было — как гром с ясного неба.
— Вепрь? — ужаснулся он. — Свинья, что ли?
— Дикая свинья, кабан, — подтвердил Джафар. — Сам понимаешь, как дело обстоит теперь, когда мы должны быть мусульманами. В Коране сказано... — Он произнес фразу по-арабски, потом перевел: — В День воскресения Господь рассудит уверовавших с иудеями, сабиями, христианами, огнепоклонниками и многобожниками. То есть многобожников пророк Мухаммад относит в одну сторону, а всех людей Писания — в другую. Ну и действительно, огнепоклонники — тоже люди Писания, люди Книги — Авесты... Однако возникает неустранимое противоречие. С одной стороны, мусульманин готов согласиться с тем, что огнепоклонники — люди Книги. С другой — никакими силами нельзя ему втолковать, что кабан — то есть свинья — может быть священным животным. Мусульманин взял от иудеев, что свинья — это самое поганое, что может быть на свете. Хотя, честно говоря, лично я не понимаю, чем свинья хуже хорька, или фаланги... или, скажем, даже господина Гургана. Но все равно: правоверный мусульманин никогда не поймет, как это животное может называться священным... а поэтому и к огнепоклоннику будет относиться с подозрением... если не с ненавистью. Что, собственно говоря, и делает.
Джафар фыркнул — не то смешливо, не то презрительно — и замолчал.
Шеравкан повторил про себя: кабан — священное животное! Потом еще определенней: свинья — священное животное!..
— Я не огнепоклонник, — буркнул он, чувствуя тошноту.
— Что? — недослышал Джафар.
— Я не огнепоклонник, — раздельно повторил Шеравкан, повернув голову.
— Ты? — удивился слепец. — А кто говорит, что ты — огнепоклонник? Нет, конечно, ты не огнепоклонник, не зороастриец, ты — мусульманин. Но предки твои были именно огнепоклонниками. Люди Согда — а мы, в сущности, потомки людей Согда, согдийцев — поклонялись огню. В их глазах собака и вепрь несли на себе печать святости. Им даже приносили жертвы.
— Ну и что? — возмутился Шеравкан. — Какое мне дело?! Были и были!.. а я — мусульманин! И отец мой мусульманин! И дед — тоже мусульманин!..
— Но уж у твоего прадеда в доме наверняка был особый очаг, где всегда горел огонь, — с неприятной настойчивостью возгласил Джафар. — Огонь, воплощавший собой божественную силу.
— Да откуда вы знаете-то, что у моего прадеда в доме было?! — возмутился Шеравкан. Он, конечно, ничего не мог сказать про дом своего прадеда. Кто его там знает, какой это был дом. Но все равно: неприятно, когда кто-то берет — и, даже не спросив твоего мнения, тебя, мусульманина, записывает в огнепоклонники. Которые поклоняются свинье. Тьфу, гадость какая!
— Вы под ногами-то у себя ничего не видите, в уж в доме моего прадеда!..
Осекся — да ведь вырвалось уже, вылетело!
— Джафар, простите... я хотел сказать, что...
— Ты можешь заткнуться? — высоким голосом крикнул слепец. — Давай шагай, вот твое дело!
Шеравкан заткнулся.
Джафар тоже молчал.
Молчал и Кармат — трусил следом, а то иногда сбегал с дороги и скрывался в зарослях, спугивая птиц. Потом возвращался и с озабоченным видом снова строился в колонну.
Они давно уж миновали последние строения Вабкента, да и окрестные его поля остались за спиной.
Джафар тяжело дышал, стал часто спотыкаться.
Устал, — решил Шеравкан.
— Может, отдохнем?
— Иди, иди, какое твое дело! — хрипло отозвался Джафар.
Прошли еще пару десятков шагов.
— Я ведь просто хотел... — начал было Шеравкан. Жалость сдавливала ему горло.
Но в этот момент стал слышен стук копыт, и из-за поворота дороги со стороны Бухары показался всадник.
Он был одет в легкий зеленый чапан, а выбившийся конец белой шелковой чалмы весело развевался на ветру. Было похоже, что ему не приходит в голову мысль пощадить коня. Во всяком случае, вылетев из-за кустов, он круче пригнулся к шее жеребца, хлестнул его камчой, и тот, злобно оскалившись и непокорно мотнув головой, наддал еще.
Шеравкан схватил Джафара за рукав и потянул к обочине.
— Джафар, в сторону! Там какой-то сумасшедший!..
Слепой заворчал и нехотя последовал за ним. Кармат тоже сунулся к обочине, но, похоже, приготовился к тому, чтобы с лаем броситься вслед.
Однако вместо того, чтобы с громом пролететь мимо пеших и исчезнуть, оставив только пыль, острый запах лошадиного пота да еще стремительный промельк силуэта, который долго еще будет таять во взгляде, всадник резко натянул поводья, заставив коня с храпом подняться на дыбы.
— Джафар? — крикнул всадник.
Слепой вскинул голову. Шеравкан заметил, что лицо побледнело, рука инстинктивно сжала посох, и весь он напрягся, как будто ожидая, что вслед за окликом из окружающей тьмы последует неожиданный и страшный удар.
— Я, — глухо сказал он.
Весело скалясь, лихой наездник снова поднял на дыбки ошалело заплясавшего жеребца, и бросил какой-то темный комок.
— Это вам! — крикнул он, одновременно поворачивая коня и занося плетку.
Танцуя, конь крутнулся на месте, со звоном ударил копытами о камни — и всадник и лошадь исчезли там, откуда появились. Только прозрачные волокна пыли плавно струились в солнечных лучах.
Джафар перевел дух.
— Ему бы скакуна своего... перековать, — запинаясь, сказал он. — Левая передняя у него... вот-вот отвалится.
На взгляд Шеравкана, скакун был несказанно хорош: буланый, сухой, с небольшой, как у всех карабаиров, головой; и чепрак из белой кошмы; и арчак украшен серебряными гвоздиками; и медные стремена, — разве такому не позавидуешь... Но левая передняя подкова и впрямь болталась на двух гвоздях, грозя вот-вот слететь с копыта. Шеравкан угукнул, мельком подумав, что, пожалуй, не каждый зрячий обратил бы внимание.
— Седло богатое? — озабоченно спросил слепой.
— Богатое.
— И конь хорош... Ну, тогда случайно, — сказал Джафар так, как если бы разрешился вопрос, касавшийся его собственного коня и подковы. — Пустился в путь, тут-то она и оторвись. Бывает.
Шеравкан между тем подобрал кошелек. Протянул:
— Вот, возьмите.
— Что это?
— Кошелек он, что ли, кинул... держите.
— Кошелек? Зачем он мне? Сам посмотри.
Пожав плечами, Шеравкан ослабил неподатливый сыромятный ремень, стягивавший горловину.
— Деньги, — сказал он, не в силах отвести взгляда от яркого золота. — Много.
— Много — это сколько? — брюзгливо переспросил Джафар. — Посчитай.
Стал считать.
Господи! Целое состояние!
— Пятьдесят динаров.
— Записки нет?
— Вот.
Машинально протянул было сложенный клочок бумаги слепому, но вовремя спохватился.
— Прочти.
— Я не умею.
— Не умеешь? Ну хорошо, — равнодушно кивнул Джафар. — Тогда хотя бы не потеряй. И деньги спрячь, пригодятся.
Он стоял, закинув лицо к солнцу, и, судя по всему, не собирался больше поддерживать разговор.
Шеравкан нахмурился.
Ничего себе! — пятьдесят динаров, а старик и ухом не ведет. Как можно такие деньги доверять незнакомым людям?! А если он возьмет сейчас — и деру даст с этим кошельком? На всю жизнь хватит. А слепец — он и есть слепец: так и будет на дороге стоять. Ни догнать, ни даже глянуть, куда это его поводырь побежал. Вот беда-то, господи!..
Вздохнув, сунул записку обратно, затянул горловину. Потом, озабоченно сопя, тем же ремешком привязал кошелек к поясу.
* * *
...то есть гордился ты даром слагать слова и считал себя лучшим среди людей. Не хотел знать, что дар твой — от Господа. Потерян ты был для веры. Никогда в душе твоей не было восторга перед Господом, и никогда ты не мог сказать прямо: верую! Потому-то и хуже ты последнего, потому-то и кровь твоя бесплодно кипит и мучается, потому-то и ад уготован был тебе на земле, и вся жизнь твоя — хождение по его пределам!.. Не видит тебя Господь, как ты не видел Его. Не верит тебе Господь, как ты Ему не верил. И не спрашивай теперь Господа. Никому не нужно твое жалкое существование... даже тебе самому.
Поводырь не мог понять, почему слепец так тяжело дышит — как будто жернова катает. А ведь идут они еле-еле... Дурно ему, что ли?
— Ну все, хватит, пожалуй! — оборачиваясь, произнес он наигранно-бодрым тоном.
Успел заметить, как искажено лицо, как сильно, чуть ли не до крови, закушена губа...
— Слышите?
— А? — Джафар вскинулся, невпопад стукнул посохом, пошатнулся, замер. — Что? Что ты?
— Я говорю, давайте все-таки отдохнем, учитель, — ласково сказал Шеравкан. — Садитесь, вот хорошее место.
Тот стоял, вскинув голову и как будто не решаясь согласиться. Помедлив, все же подчинился чужой воле... нехотя сделал шаг в сторону. Потыкал палкой, пощупал. Камень. Теплый камень. Но в тени. Хорошо.
Сел, перевел дух. Морок отчаяния отступил.
Кармат сел у ног, вывалил язык, поднял морду, ища хозяйского взгляда, потом почти неслышно заскулил.
Джафар положил ладонь на лобастую голову, потрепал загривок.
Господи. Боже ты мой. Великий, Милосердный.
— Почему ты зовешь меня учителем? — хмуро спросил он, пристраивая посох. — Разве я учу тебя чему-нибудь?
— Ну... не знаю.
Шеравкан замялся. Голос Джафара показался ему каким-то едким, что ли... не простил, значит.
— Вы же ученый, — нашелся он.
— Ученый, — слепец хохотнул и покачал головой. Повторил, будто удивляясь этому слову: — Ученый!..
Некоторое время сидели молча. Пес подошел, растянулся у ног, щурясь в ожидании ласки, сунул голову под ладонь слепого.
Джафар вздохнул.
— Вот ты говоришь, что я ничего не вижу даже у себя под ногами...
— Да не хотел я вас обидеть! У меня вырвалось просто. Это же поговорка такая. Все так говорят! Вот и сказал нечаянно...
— Да ладно тебе, — Джафар махнул рукой. — Ерунда какая. Я уж и думать забыл.
“Как же, забыл!” — хотел укорить его Шеравкан. Сдержался.
— Я не злопамятный, нет, — пробормотал Джафар, как будто отвечая на его мысли. И вдруг сказал совсем другим тоном, как будто посмеиваясь: — Под ногами не вижу, это правда... Что делать!
Помолчал. По лицу блуждала усмешка.
— Сейчас ведь день, да?
— Ну да, день, — подтвердил Шеравкан эту самоочевидную, на его взгляд, истину.
— Солнце?
— Солнце.
— Звезд не видно?
Шеравкан хмыкнул. Опять смеется, что ли?
— Не видно, — терпеливо сказал он.
— А вот я вижу, — вздохнул слепец. — Вот они. Вон.
Еще круче задрал голову.
— Вот.
Протянул руку, стал показывать пальцем.
— Вон южная клешня Скорпиона. Видишь? Кривая такая... А вот северная клешня. Вот Ковш. Эти две, что образуют стенку Ковша, называются “Указатели”... вон куда они указывают — на Северную звезду. Последняя в ручке Ковша по-арабски зовется “аль-Каид банатнаш”, а по-нашему — “Предводитель плакальщиц”... Потому что — видишь? — плакальщицы впереди, их ведет предводитель... а уж следом погребальные носилки. Каждая звезда ковша тоже носит собственное имя. “Дубхе” значит “медведь”; “Мерак” — “поясница”; “Фекда” — “бедро”; “Мегрец" — “начало хвоста”; “Мицар” — “кушак” или “набедренная повязка”. Между прочим, совсем рядом с Мицаром, совсем близко — звездочка “Алькор”, то есть “незначительная”. Видишь ее?
— Как не видеть, — буркнул Шеравкан, озираясь.
Солнечный свет заливал зелень, камни на дороге сверкали, волны травы переливались под ветром в дневном сиянии. Происходило что-то колдовское.
— Молодец! — похвалил слепой. — Значит, хорошее у тебя зрение. Еще Искандар Великий проверял зоркость своих солдат на этой звезде... А всего Медведя видишь? Ковш — это верхняя часть его головы и седло. А там, куда упираются его ноги, шесть звезд попарно лежат на одной прямой. Они называются “три прыжка газели”. И впрямь — похоже на отпечатки копытец, да?
Он повернул голову, как будто ища взглядом лицо поводыря.
— Не знаю...
Джафар вздохнул и снова задрал голову к небу.
— Эта яркая звезда — “Ан-наср ал-ваги”, то есть “падающий орел”. Падающий на добычу, нападающий...
А вот созвездие Охотник. Встал на полнеба... Самая яркая его звезда — “Байт ал-джауза”, то есть “плечо охотника”. Когда смотришь на нее зимней безлунной ночью, она кажется красноватой, как Марс[40].
Он замолчал, склонился, оперевшись на посох.
— Понимаешь, иногда проще разглядеть что-то в небе, чем под ногами. Ну да ладно. Нас ждет брат этого, как его...
— Салара, — сказал Шеравкан.
— Салара, да, — кивнул Джафар. — Такой же, должно быть, добрый человек. Тоже небось будет объяснять, что ему наплевать, вижу я что-нибудь или нет...
Шеравкан чувствовал — злость прошла, осталась только насмешка.
— Так что, Шеравкан? Пойдем?
Это предложение прозвучало совсем мягко. Даже почти ласково.
— Пойдемте, — согласился он. — Вы только не спешите. Не надо.
— Да я и не спешу, — пожал плечами слепой. — Куда мне спешить? Пошли, собачище!
Кармат послушно встряхнулся, сел, в ожидании начала вывалил на плечо жаркий язык.
Шеравкан протянул Джафару конец поясного платка.
Другой рукой машинально потрогал кошелек — на месте ли.
* * *
Дорога огибала пологий холм. Казалось, что холм подрагивает, зыблется — но это просто высокая трава на его верхушке волновалась и текла под порывами ветра. Справа лежала степь — широко простиралась вдаль струящейся зеленой тканью. Переливчато вытканная пестрыми нитками цветов, островками кустарника, несколькими рощицами дикой оливы, она жила и двигалась. Ветер выворачивал наизнанку узкие листья джиды, и деревца то серебрились, то снова закрывались густой зеленью. По левую руку сколько хватало глаз тянулась цепь холмов, а где-то совсем далеко, в дымчатой дали горизонта, к которому небо сходилось, как сходится к берегам, мельчая, голубая вода хауза, призрачно прогревались коричнево-бурые неровности гор.