Ссора из-за денег. Свадьба. Масхарабозы. Застолье 2 страница

— Сильно гуляют, — заметил Санавбар, когда шумное веселье отдалилось.

Шеравкан его слов не услышал.

Он смотрел вслед удалявшемуся вдоль по улице шествию, и его глаза были затуманены, а свет радужно искрился на каплях непрошеной влаги. Непонятно, чего больше было в его остром, сладком переживании: то ли несчастья и горечи (как несправедливо! как жаль! как щемит сердце! ведь он мог бы сам ехать на белом коне в новой одежде! это ему вслед кидали бы на счастье пшеницу и просо! это его друзья танцевали бы с бубнами в руках, распевая веселые и озорные песни! и это его мать стояла бы сейчас, прижав руки к груди и со слезами на глазах провожая свадебный караван своего сына!), то ли предчувствия чего-то еще неведомого, одновременно манящего и грозного, что начнется, когда он (да, ведь именно он мог быть на месте этого рослого сутуловатого парня!) через считанные часы войдет в комнату, где ждет суженая... Как это будет? Он скажет ей: “Сабзина! Любимая моя! Наконец-то!” Что дальше? Она его поцелует? Нежно прильнет? Или, наоборот, испугается, забьется в угол?..

Он на мгновение задохнулся и переспросил, отводя затуманенный взгляд:

— Что?

— Говорю, гуляют хорошо, — повторил Санавбар.

Шеравкан кивнул.

— Хорошо-то хорошо, — скрипуче сказал Джафар. — Но...

— Что, учитель?

— Вы бы, Санавбар, подошли к старосте... м-м-м... или к кому там?

— Зачем?

— Пусть кувшин вина принесут.

— Ах, вина, — повторил Санавбар. — Вы хотите вина, учитель?

— В чем дело? — насторожился слепой, наклоняя голову. — Ну да, я хочу выпить вина. Нельзя?

Санавбар покивал с такой печалью, как если бы Царь поэтов своей последней фразой неопровержимо подтвердил его самые черные подозрения. Шеравкан подумал, что сейчас он заведет разговор насчет того, что можно пить мусульманину, а чего нельзя, и заранее заскучал.

Но Санавбар, покивав, неожиданно просветлел, как если бы у него появилась совершенно иная идея.

— Да, конечно, учитель, конечно... почему бы нам не выпить? Думаю, староста не настолько крепок в своей вере, чтобы устоять перед звоном серебра.

— Серебра? — озадаченно повторил Джафар. — Ты думаешь, что...

— Или золота, — уточнил Санавбар. — Ну да, учитель. На мой взгляд, староста производит впечатление весьма правоверного мусульманина. Похоже, он не пропускает ни одного намаза. Вряд ли его порадует роль поощрителя запретных удовольствий. В данном случае — потатчика пьяниц. Однако небольшая мзда поможет ему иначе взглянуть на дело.

— Ну хорошо... Шеравкан, дай денег.

— Опять денег! — сказал Шеравкан.

С чего это, вообще, Санавбар взял насчет старосты? Староста как староста. Не хуже других. И что за странная мысль насчет покупки кувшина вина? Готовы от радости под ноги стелиться, а вином не могут даром угостить?

— Ты слышишь? — поторопил Санавбар.

— Надо просто так сходить, без денег, — хмуро посоветовал Шеравкан. — Кувшин вина они и бесплатно дадут.

— Вы слышите? — саркастически вопросил Санавбар. — Приятно узнать мнение опытного человека. Вы его слушайте, учитель, слушайте. Он вас научит.

— Что ты упрямишься, Шеравкан? — досадливо бросил Джафар. — Дай денег.

Шеравкан вздохнул.

— Сколько?

Джафар пожал плечами.

— Ну сколько стоит в этом захолустье кувшин вина? Дирхем дай.

— Лучше динар, — озабоченно поправил Санавбар. — Что десять раз туда-сюда бегать.

— Верно, дай динар, — согласился слепец.

— Динар?! — изумился Шеравкан. — Учитель, вы что! Что ж мы то и дело динарами бросаемся?! Актерам дали, теперь за вино должны давать! Это где такое видано? За динар весь этот несчастный кишлак можно вином запрудить.

— Тебе что учитель сказал! — Санавбар повысил голос. — Твое какое дело? Сказали “дай”, значит дай!

— Не ори!

— Учитель, вы слышите?!

— Тихо, тихо! Шеравкан, ты чего? Дай, пожалуйста, деньги Санавбару.

— Эх! — сказал Шеравкан в бессильном негодовании и, не найдя больше слов, нехотя начал отвязывать кошелек. — Навязался на нашу голову!

— Что ты там ворчишь?

— Ничего.

— Нет, ты скажи. Кто навязался?

— Отстаньте, уважаемый, — буркнул Шеравкан.

— Вы прекратите препираться или мне обоих палкой отходить? — рассердился Джафар. — Ждете, пока я от жажды умру?!

— Я-то ничего, учитель, — с готовностью пояснил Санавбар. — Я-то молчу. Это ваш милый поводырь все бухтит чего-то. Честное слово, молодой парень, а хуже деда. Да жадный какой: как до денег доходит, так прямо спасу нет.

И, ловко выхватив из пальцев Шеравкана тяжеленькую золотую чешуйку, он удалился, сокрушенно качая головой и что-то еще на ходу договаривая.

* * *

Вино принесли скоро: не успел Джафар в шестой раз нервно поинтересоваться, куда запропастился этот чертов жулик Санавбар, как сосредоточенный юноша поставил на дастархан два пузатых кумгана.

— Пожалуйста, господин Рудаки, — сказал он. — Староста прислал. Вам налить?

— Что? Где? Что прислал? Вино прислал? — забеспокоился Джафар.

У Шеравкана сжалось сердце: так жалко слепец тянул сейчас шею, так смешно задирал голову, как будто надеясь хоть что-нибудь увидеть из-под повязки.

Он быстро наполнил ему пиалу.

— Пожалуйста, учитель... держите.

Джафар осторожно отпил... почмокал... снова припал.

— М-м-м. Райская влага!

— Сейчас и угощения поспеют, — сообщил парнишка и добавил так, будто приводил исчерпывающий сомнения довод: — Суруш-ака с утра хлопочет.

Дело, похоже, и впрямь шло к тому: со стороны взгорка, где белый яблоневый цвет менялся розовым сливовым, давно уж тянуло дымом и будоражащими запахами.

Не успел парнишка удалиться, как будто в подтверждение его слов пришли два мальчика: давешний, что поил чаем, доставил стопку горячих лепешек, а его такой же серьезный товарищ — вместительную плошку с жареным мясом. Затем последовала зелень (лежала на чистых лопушиных листьях), кислое молоко, вареный горох с луком и маслом, а также здоровущее блюдо ячменной каши, заправленной шкварками, — все в бедняцкой глиняной посуде, но такое свежее и пахучее, что у Шеравкана стало мутиться в глазах.

Но едва он успел проглотить кусок, как вернулся Санавбар — и не один, а в сопровождении старосты и еще нескольких немолодых и столь же смущенных людей.

— Прошу вас, прошу! — повторял Санавбар, рассаживая визитеров. — Учитель будет рад. Не стесняйтесь!

Это ведь мы у вас в гостях, а не вы у нас. Рассаживайтесь, угощайтесь. Чувствуйте себя как дома! Это, учитель, уважаемые люди. Хотят вам еще раз почтение засвидетельствовать.

— Хорошо, хорошо.

— Простите, если что не так, господин Рудаки, — шепеляво повторял староста, беспрестанно кланяясь. — Вы привыкли, наверное, к богатым приемам... а мы люди простые... деревенщина. У нас все по-старинке... уж вы не гневайтесь.

— Господь с вами! — отвечал Джафар. Он протянул ладони, нашаривая, и староста тут же с новым поклоном взял их в свои. — Что вы говорите! Все замечательно. Невесту привезли?

— Слава богу, слава богу!.. все своим чередом, — говорил староста. — Такой праздник у нас сегодня, видите. Большой праздник!

— Кстати, Санавбар. Налей-ка вина.

— Как не поднять чашу за счастье молодых! — шумел Санавбар, разливая по пиалам.

Шеравкан только сейчас обратил внимание, что он обут в новые сапоги; ну, может, не совсем новые, но все равно едва ношенные. А уходил в дырявых. Откуда взялись?

— Прошу вас! Свадьба — большой праздник. Самый главный в жизни. Кто-нибудь, конечно, скажет, что самый главный — это рождение. На том основании, дескать, что пока человек не родился, у него и свадьбы быть не может. Верно?

— Да, да, конечно, конечно, — несмело соглашались пришедшие.

— Но ведь перед рождением все равно должна быть свадьба? — напирал Санавбар. — А иначе откуда дети возьмутся? Разве не так, уважаемые?

— Конечно, конечно...

— Вот и получается, что свадьба главнее.

— Урок греческой философии, — одобрительно заметил Джафар, протягивая Санавбару пустую пиалу. — Что было раньше — яйцо или курица? А скажите, уважаемые, невеста из вашего кишлака?

— Нет, из соседнего. Вон ту горку обойти — там кишлак Сангияр. Оттуда она.

— Но из хорошей семьи? — озабоченно поинтересовался поэт.

— Из хорошей, — кивнул староста.

— Отлично, — встрял Санавбар. — Семья — корень жизни! Если корень крепкий, то и невеста — лучше не бывает. Давайте выпьем за здоровье ее уважаемого отца!

— Корень-то крепкий, — согласился староста, принимая полную пиалу.

— Да вот с самим отцом несчастье случилось.

Он горестно покачал головой. Пришедшие с ним покивали, а седобородый старец в синей чалме сказал со вздохом:

— Бедный, бедный Бахрам!..

— А что стряслось?

Староста свел брови, по-видимому подбирая слова. Потом расстроенно сказал:

— Видите ли, учитель, сад у него был хороший.

— Сад?

— Ну да, сад.

— И что же? — поторопил Санавбар. — Что за причина для несчастья — хороший сад! При хорошем саде жить нужно да радоваться.

— Так-то оно так, — согласился староста. — Да вот только понравился этот сад одному богатому мулле.

— Бухарскому?

— Верно, бухарскому. Захотел в наших краях летний дом построить.

— Вот-вот, летний дом, — подтвердил кто-то. — А что ж? — у нас прохладно.

— Предложил продать. Бахрам отказался.

— Бахраму зачем продавать сад? — пояснил седобородый в синей чалме.

— Он с этого сада жил. Ему детей поднимать.

— Вот именно.

— Кто последнее продает?

— Мулла этот и говорит: ага! Не хочешь, значит? И купил выше кусок земли. У Варшаба-ложечника. Плохая земля. Варшаб-ложечник всю жизнь на этих камнях бился, лоскутками сеял.

— С хлеба на воду перебивался.

— Понятно: на такой-то земле.

— А мулла-бухарец ему хорошую цену дал. На, говорит.

— А зачем ему выше? — спросил Санавбар. — Какой смысл? Вы же говорите, он сад хотел купить?

Переглянувшись с односельчанами, староста снова горестно покивал. Потом все же пояснил:

— Через землю Варшаба-ложечника ручей шел.

Санавбар пожал плечами.

— Бухарец землю купил — и запруду построил. Понимаете, уважаемый Вода в сторону пошла.

— Ах подлец! — сказал Джафар. — Мимо сада?

— Ну да, мимо сада. Два года Бахрам с ним ссорился. К эмиру жаловаться ездил. А когда сад засох, сам пришел к мулле: ладно, говорит, уважаемый, добили вы меня. Согласен, покупайте. А тот смеется. Какой, говорит, сад? Где сад? Это? Не смеши меня, такой сушняк только на дрова годится. Иди, говорит, другому кому предложи. Раньше, говорит, думать надо было.

— Вот так.

— Такой мулла оказался.

— Бахрам не стерпел... но дело темное. Потом говорили: с ножом кинулся.

— Может быть, может быть, — вздохнул старец в синей чалме. — Горячий человек был. А может, и сами просто так избили.

— В общем, привезли его оттуда. Дня три полежал и умер.

Все молчали.

— Боже мой, боже мой! — негромко протянул Санавбар.

Он сжал виски пальцами и обвел присутствующих блуждающим взглядом.

— Это что же делается-то, Господи!

Все молчали.

— Поистине, благо увяло, а зло расцвело!.. рассудок сбился с дороги!

— Золотые слова вы говорите, уважаемый, — заметил староста. — Лучше не скажешь. Позвольте, я налью вам вина.

— Истина, потерпев поражение, обратилась в бегство, — продолжил Санавбар, невидяще глядя на розовую струю, наполнявшую чашу. — А ее преследует по пятам торжествующая ложь. Смеется порок, и плачет добродетель. Справедливость обессилела, и насилие берет верх. Благородство погребено во прахе, а низость воскресла. Попрано великодушие, ликует скупость. Слабеют узы любви и дружбы, крепче становятся силки ненависти и злобы, унижают праведников и возвеличивают злодеев. Пробуждается коварство, и заснула честность; обильно плодоносит ложь, и засыхает правда; униженно опустив голову, влачится справедливость, и горделиво шествует тиранство!..

Шеравкан сглотнул слюну и мельком взглянул на Джафара: по его лицу почему-то блуждала улыбка.

— Мудрецы будто нарочно совершают деяния, далекие от мудрости! — воскликнул Санавбар, жестом отчаяния сцепляя пальцы на груди. — Обиженный кается в грехах, проявляя покорность и смирение, а обидчик буйствует, не зная преграды своим порокам. Отовсюду грозит широко раскрытый зев алчности, что поглощает и близкое, и далекое. Люди забыли время, когда довольствовались своей долей. Удачливый злодей превознесен выше неба, а добрые люди из страха перед ним желали бы укрыться в земные недра. Благородство швыряют с вершины горы на обочину дороги, и низость попирает его, опьяненная собственной силой!..

— Да, да, уважаемый, — прошепелявил староста, едва сдерживая слезы. — Вот я вам потом расскажу, какой случай в нашем собственном кишлаке был.

— Удалилась власть от мужей достойных, и ее подхватили разбойники и лиходеи. И мирская жизнь ликует, словно наглая блудница, говоря: “Ушли прочь добродетели, и встали на их место пороки!”

Санавбар замолк и обвел присутствующих таким взглядом, как будто только что проснулся и не может понять, не является ли то, что он видит, продолжением его прежних видений.

— Точно, точно! А дальше: и я погрузился в раздумья о дивных делах этого мира, — негромко сказал Джафар.

— Что? — переспросил Шеравкан, наклоняясь. — Что вы говорите?

— И не мог я понять, почему человек — самое благородное и совершенное из земных созданий — всю жизнь свою влачит в печали и в заботах, — пробормотал слепец. — Понимал я, что всякий разумный муж желал бы любыми средствами достигнуть спасения, но видел, что люди бездействуют, и не было конца моему удивлению...

После чего распрямился, усмехаясь, и воскликнул, протягивая в пространство пиалу:

— Молодец, Санавбар. Хорошие слова! Отличная память! За это надо выпить.

Утро. Айары

Санавбар угрожающе тянул к нему руку, рогами растопырив пальцы, и повторял:

— Козочка, чи-ги, чи-ги!

“Уважаемый, вы зачем Джафара обманули?!” — хотел спросить Шеравкан.

Но белый свет переливался и трепетал, как трепещет пленка на стынущем молоке, и все плыло и смазывалось.

В мгновенном испуге распахнул глаза: перед ними обнаружилось бескрайнее золотое пространство.

Моргнул, и оказалось, что это всего лишь пятно солнечного света на глиняной стене; а он лицом к ней и лежит.

Вздохнул, заворочался, неслышно потянулся.

Солнце било сквозь щелястую, связанную из ивовых жердей дверь.

Утро. В комнатенку доносился привычный шум жизни: петух прокричал... еще... где-то вдалеке монотонно лает собака: уф, уф!.. и опять: уф, уф!

Едва слышно пошуршав сеном, повернулся на другой бок.

Джафар спит: левая рука под головой, ладонь правой прикрывает лицо, как будто защищаясь.

Другой тюфяк пуст, но хранит очертания тела. Куда-то Санавбар улепетнул спозаранку... ох уж этот Санавбар.

Мысли спросонья медленные, ленивые.

Давеча Бехруз, который их ночевать устроил... хорошая комната, чистая... брат каравансарайщика Салара... да, так вот Бехруз сказал, что вино, конечно, бесплатным было. Прямо на смех Шеравкана поднял, когда тот, помогая набивать тюфяки свежим сеном, спросил невзначай. Кто же, говорит, с гостей деньги будет брать... мол, смешно и думать даже, у нас в кишлаке такого не водится. Это, говорит, староста всю компанию угощал.

А сапоги Санавбар у него самого купил, у Бехруза. Бехруз хотел бесплатно отдать — ношеные сапоги-то, а человек — друг Царя поэтов, а на ногах у него — труха. Почему же ему сапоги не подарить? Но Санавбар настоял — дескать, не надо ему бесплатно ношеных сапог, он человек небедный, деньги водятся, может и купить. Разгорячился весь: нет — и все тут. Ну, он гость, гостю нужно уступать... согласился Бехруз взять за сапоги десять фельсов — сумму по нынешним временам скорее символическую, чем вещественную. Но Санавбар и впрямь человек небедный — мельче динара ничего нет. Поди еще разменяй. Короче говоря, сошлись на том, что несчастные эти фельсы Санавбар занесет на обратном пути: когда отведет Царя поэтов в Панджруд и будет возвращаться.

Возвращаться он будет!.. Его и туда-то никто не звал. Вот и опять видно, что жулик.

Ну ничего, динар-то отдаст, никуда не денется. Вчера-то все пьяные были, не с руки, а сегодня Шеравкан до него доберется. Так и так, Санавбар, я все узнал, вино бесплатное. Давай динар обратно, а то сейчас учителю пожалуюсь. Ничего, отдаст как миленький.

Вчера... да, вчера.

По мере того как юноша, ведавший кумганами, уносил пустые, чтобы вернуть их полными (сделал это трижды, если не четырежды), застолье прошло все положенные фазы развития: и радостно-приветливое оживление, и приступы нежности, во время которых только правила приличия мешали новообретенным друзьям заключить друг друга в объятия, и припадки буйного веселья, а затем и беспричинного раздражения (в частности, Санавбар, задетый каким-то совершенно невинным замечанием, вспылил и хотел немедленно покинуть не только компанию, но и кишлак; однако в конце концов поддался на дружные уговоры и передумал, ударившись вместо того в слезливые и путаные воспоминания обо всех когда-либо понесенных им незаслуженных обидах).

Часа через полтора разговор, будто полноводная река, пропадающая в пустыне, окончательно разбрелся на отдельные высказывания, совершенно не связанные друг с другом. Один из уважаемых людей прикорнул, положив голову на колени другого, третий сидел, бессильно обмякнув после очередной неуспешной попытки увлечь друзей в огневой танец.

Санавбар, качаясь как китайский болван, бормотал обрывки стихов, сам себя поправлял, проговаривал заново и опять сбивался.

Только староста по-прежнему пытался поведать о целом ряде ужасных случаев, что происходили некогда в кишлаке Кунар, но его и раньше-то не вполне внятная в силу шепелявости речь по мере пополнения кумганов окончательно испортилась, и чем дальше, тем труднее было понять, о чем же он все-таки толкует; впрочем, слушать его давно уже никто не пытался.

В конце концов их привели сюда. Санавбар два раза падал. А Джафар ничего, твердо шел. Шеравкан его маленько только поддерживал.

Санавбар сразу повалился — как мертвый.

А Джафар сел на тюфяк и стал пьяно куражиться.

— Шеравкан!

— Что, учитель?

— Это мы куда пришли?

— Как куда, учитель? Ночевать пришли... вы ложитесь.

— Ночевать, говоришь?

— Ну да.

Джафар надменно оттопырил нижнюю губу:

— Это что же за ночевка такая? Опять клоповник?

— Почему клоповник? Чистенько. Я же говорю: Бехруз, брат каравансарайщика Салара...

— Брат каравансарайщика... и сам каравансарайщик... и дети его будут каравансарайщиками. Чисто, говоришь?

— Чисто, учитель. Мы с Бехрузом свежего сена в тюфяки напихали. Пощупайте.

Недовольно потыкал кулаком. Подозрительно наклонил голову.

— А храпит кто?

— Санавбар.

— Любитель поэзии... казалось бы, утонченное существо... а храпит, как сапожник. Ну хорошо... хорошо. Чисто, говоришь. А вот я сейчас сам посмотрю, как тут чисто. Знаю я этих каравансарайщиков... и братьев каравансарайщиков... грязь всюду непролазная. А то что ж это я как крот...

И с этими словами вдруг на самом деле взял — и стянул повязку с лица.

Шеравкан содрогнулся.

— А то водят меня куда-то... ночевать, туда-сюда... а я ни черта не вижу... крот кротом.

Но секунда прошла — и ничего.

Шепча что-то горестное, Джафар осторожно ощупал два глубоких шрама. В келье было сумрачно, и Шеравкан не разглядел толком.

Слепец вздохнул.

— Ах господи. Вот так, значит... ну понятно, — с пьяным разочарованием махнул рукой. Посидел, свесив голову. Снова надел повязку. Поправил. — Шеравкан!

— Что?

— Так чисто здесь?

— Чисто, учитель.

— Ну, если ты говоришь — чисто, значит, так тому и быть... ты человек надежный. Шеравкан!

— Да, учитель.

Голос прежний, будто и не пьяный вовсе.

— Будь добр, принеси пиалу воды... поставь сюда. Принесешь?

— Принесу.

— Я спать буду, Шеравкан. Ладно?

— Спите, учитель.

— Погоди, а собака где? Кармат куда делся?

— На поляне был. Потом не знаю... не следил.

— Пошел любви искать, — вздохнул слепой. — Ну ничего. Хлебнет — и вернется.

Шеравкан отправился за водой, а когда вернулся, Джафар уже мирно посапывал.

Да, вот так было вчера... праздник кончился. Что ж... надо вставать.

Он еще раз на славу потянулся. Сел, чувствуя приятную утреннюю легкость. И, еще не поняв, что, собственно говоря, случилось, похолодел от пяток до кончиков волос на макушке.

Легкость!

Вот тебе и легкость: кошелька-то нет! Был привязан к поясу тяжелый кошелек с деньгами Джафара! Где он?!

Вскочил, переворошил тюфяк.

Нет кошелька!

Злые слезы брызнули из глаз.

Мало ему было динара! Подлый человек! Он все украл, все у них украл!

— Учитель! — трубно воззвал Шеравкан. — Учитель, беда!

Выскочил из кибитки наружу, дико огляделся.

Кармат лежал в траве у крыльца. Поднялся, приветливо мельтеша обрубком хвоста, припал на передние лапы, скуля и потягиваясь.

Тишина, покой. Дымы над домами... легкий туман лежит в складке холмов... стадо коров рассыпалось на зеленом склоне, будто горстка разноцветных камушков.

Украл! Все деньги украл!

— Учитель!

Ворвался в каморку.

Джафар заворочался, сел.

— Что ты орешь? Пожар? Наводнение?

— Учитель, беда!

— Да что случилось, черт тебя возьми!

— Санавбар сбежал! И деньги украл!

— Какие деньги?

— Ну деньги же! Вам привезли! Вы что, не помните?! Я из них вчера ему динар давал! На вино!

Слепец зевнул.

— Ах, деньги...

Почесал голову.

— Ну понятно. Кармат пришел?

— Какой Кармат?! Учитель, у вас деньги украли!

— Да понял я... ты ему дай что-нибудь.

— Кому?

— Собаке. Хлеба дай хотя бы.

— Да что вы все про собаку, учитель, — Шеравкан чуть не разрыдался от обиды и горечи. — Я же говорю вам: Санавбар деньги украл. А вином староста угощал. Тоже не нужно было никаких денег!

— Староста угощал? — удивился слепой.

— Староста!

— Ну что тут скажешь... Не перевелись еще добрые люди на свете.

— Что он за человек?! — бушевал Шеравкан. — Он какие слова вчера говорил, скорпион!!

Джафар зевнул и снова почесался.

— Какие слова?

— Вчера! Говорил!

— Если ты про весь этот бред, то лучше забудь, — вздохнул Джафар. — И у трезвого-то нечасто найдется разумное слово, а уж у пьяных!..

И безнадежно махнул рукой.

— Еще не пьяные были! Когда он про алчность! Когда про отца невесты староста рассказывал! Справедливость обессилела! Низость воскресла! Ведь говорил?!

— Ну и что? — Джафар пожал плечами. — Думаешь, он сам это придумал?

Вопрос сбил Шеравкана с толку.

— А кто?

— Это из предисловия, — пояснил Джафар. — “Калила и Димна” имеет предисловие. Санавбар оттуда наизусть читал.

— Наизусть... ну и что? какая разница! Ведь говорил?! Сам говорил, а сам вон чего: дождался, пока усну, и деньги спер! Он же вор, вор! В Бухаре ему руку бы отрубили!

Слепой хмыкнул.

— А сколько, говоришь, было?

— Пятьдесят!

— Пятьдесят? Гм... за пятьдесят могли бы и голову. Но мы ведь что-то уже потратили?

— Что мы потратили?! Динар масхарабозам... да динар ему самому вы велели дать. Ему руки надо рубить, а вы деньги даете. Чужими словами! — кипел Шеравкан. — Вот и видно, что сволочь! Еще и чужими словами! Чтобы всех заморочить! Пусть знают, какой он честный! Какой добрый! Справедливость обессилела! Низость воскресла! А сам кошелек попятил!

Джафар вдохнул и снова почесался — на этот раз запустив обе пятерни в бороду.

— Бесчестный человек! Бессовестный! Говорит чужие слова о чести — а сам ворует!

— Что ты привязался к этим чужим словам? — недовольно перебил слепой. Пошарил возле себя, нашел кулях. Посадил на голову. — Будь к нему снисходительней. У него хотя бы есть слова, которые он может сказать. Он знает, где их найти. Большинство не имеет об этом ни малейшего представления.

— Ага, знает он, где слова найти! Чтоб честным людям глаза отвести! А мы теперь без денег!

— Не горячись так, мой дорогой, — посоветовал Джафар. — Ты уже стихами говоришь. Если будешь так кипятиться — вообще невесть до чего дело дойдет.

— Какими стихами?

— Пока еще простенькими: “Слова найти, чтоб глаза отвести”. Но лиха беда начало, — Джафар усмехнулся. — Хватит. Как-нибудь образуется. Может, еще вернутся твои деньги.

— Ну конечно: вернутся! Вот вы смешной, честное слово!..

Они помолчали.

— Слушай, — задумчиво сказал Джафар. — А записка тоже в кошельке лежала?

— Ну да, — покаянно кивнул Шеравкан. — Тоже в кошельке.

— Так и не прочли. Вот и выходит: слепой — все равно что неграмотный. А неграмотный — все равно что слепой. Я-то уж вряд ли когда-нибудь прозрею. Так надо хотя бы тебя грамоте обучить.

— Меня?

Шеравкан потрясенно молчал.

Предложение Рудаки прозвучало так просто, как будто речь шла о чем-то совсем немудреном — ну, скажем, научиться месить тесто или стирать белье. Но обучиться грамоте! Стать чтецом! И даже, может быть, уметь писать!..

— Времени у нас хоть отбавляй. Правда, я не смогу проверять твою писанину... но что-нибудь придумаем. Можно палочкой на земле... я буду водить твоей рукой, а ты — смотреть, что получается.

— Палочкой, — завороженно повторил Шеравкан.

— Кто твой отец? — неожиданно спросил Джафар.

— Отец?

— Ну да, отец. Кто он? Ткач, кожемяка? Портной?

— Он стражник, — сказал Шеравкан. — Его Бадриддином зовут. Это он вас в Панджруд отправлял... сказал, что я с вами пойду. Помните?

— Нет, не помню... я никого не видел, — он вскинул голову и добавил, хмыкнув: — По вполне понятным причинам. Кстати, скажи-ка...

— Что?

Покрутил головой, как будто нервно озираясь.

— Там ведь были какие-то всадники?

— Да, были. Трое.

— И Гурган среди них?

Эх, зачем сюда разговор повернулся! Надо было молчать, что отец стражник. Нечистый за язык потянул.

— Ну да, был, — нехотя сказал Шеравкан. — С двумя нукерами. Как вас привели, они сразу уехали.

Так и есть: не ослышался он. Узнал по голосу. Это был голос Гургана: “Вот он каков теперь, полюбуйтесь!..”

Джафар вздохнул.

— Ну ладно. Взгляни-ка, там не осталось глотка?

Шеравкан потянулся, качнул кумган: вчера Бехруз принес, когда разводил гостей.

— Осталось.

— Налей, пожалуйста.

Шеравкан наполнил пиалу.

— Значит, стражник, — пробормотал поэт, отпив.

— Стражник, — подтвердил Шеравкан. — Вообще-то мы из ремесленников. Отец в молодости айаром был.

— Айаром? — удивился Джафар. — Если он был айаром, то как стал стражником? Айары стражников ненавидят.

— Да, он был правой рукой головы айаров, удальца из удальцов, — сказал Шеравкан, немного волнуясь.

— Серьезно?

— Да!

От волнения и гордости перехватило горло, и Шеравкан, поскольку не мог ничего сказать, только подтверждающе кивнул.

— Вот как, значит. Ты тоже хочешь стать айаром?

Что за вопрос! Кто же не хочет стать айаром?!

Всякий хочет стать айаром, да не у каждого получается.

Во-первых, ты должен быть крепким веселым парнем, уметь за себя постоять, да чтоб острое слово всегда наготове. Если станешь таким, овладеешь приемами боя, применяемыми в состязаниях, докажешь дружбу, проявишься в деле, выкажешь храбрость и удальство, закалишься в схватках с соседними кварталами — тогда, если тебя приметит кто-нибудь из старших по братству, лет в семнадцать станешь на первую ступень: наденешь рубаху с закрытым воротом, обуешь на босу ногу кожаные калоши на высоких каблуках, плотно-плотно навьешь чалму с “мышиным хвостом” коротко отпущенного конца и повесишь на поясной платок пару небольших ножей в лаковых ножнах.

Весной, когда земля и природа ждет определения, каким быть будущему урожаю, когда она мается, как роженица, ожидая подмоги от людей и животных — пусть бы своей яростью и мощью помогли проснуться ее дремлющим силам! — за городскими воротами собираются партии удальцов.

Поначалу соперники все вместе становятся в большой круг. Первыми выпускают бойцовых кекликов — горных куропаток.

Ах, как наскакивают они друг на друга, как сшибаются, как бьют крыльями, вздымая вихри! Сколько чувства в криках болельщиков, сколько радости одних и разочарования других при конце яростной битвы!

Когда свежий ветер уносит пестрые перья, выходят петухи; за петухами бараны — круторогие красавцы, бьющие друг друга так, что лопаются лобные кости.

Сколько азарта, сколько ожесточения! Хватит ли птиц и животных, чтобы позволить страстям выплеснуться из этих разгоряченных, из этих то ликующих, то готовых плакать людей?

Куда там!

Выступают первые молодцы — один на один. Договариваются, как бить: кулаком ли, ладонью, коленом или головой. Долго манерничают, предлагая сопернику право первого удара. Вот наконец один берется руками за ворот собственного халата, расставляет ноги пошире.

— Очень прошу вас, уважаемый, сделайте свое дело!