Берлин, 21 октября 1913 г. 1 страница

После долгого перерыва мы вновь встретились нашей берлинской рабочей группой и хотели бы приступить к тому, что можно будет рассматривать этой зимой как своего рода продолжение нашей духовнонаучной работы, которую мы практикуем вот уже на протяжении ряда лет. В Берлине, как выяснилось, наступила продолжительная пауза. Однако на этот раз пауза эта оказалась заполненной не только обычными представлениями и циклом лекций, читавшихся в Мюнхене, но также и закладкой нашего здания в Дорнахе и разнообразными работами, связанными с началом этого нашего строительства. Поэтому сегодня вечером, когда мы впервые после долгого перерыва собрались здесь, в этом помещении, я прежде всего желал бы обратить ваше внимание на то, чем является для нас это дорнахское здание. Следует ведь надеяться, что в этом строении то, чем желало бы быть в мире наше антропософское мировоззрение, сможет обрести также и внешний символ сплоченности для всякого сердца, всякой души, ощущающих в себе внутреннюю связь с духовно-научными устремлениями, культивируемыми нами в рамках этого антропософского течения в мировоззрении. Собственно говоря (и это вытекает из многочисленных наблюдений прошлых лет, которые имели место в том числе и здесь), все в современной духовной жизни указывает на то, насколько человечество в наши дни бессознательно жаждет того, что могло бы ему дать подлинно спиритуальное мировоззрение. И к такому мировоззрению устремляются не одни лишь те, кто в наши дни положительно выражает свою потребность в таком мировоззрении, но еще и многие, многие люди, которые ничего о таком мировоззрении не ведают. И даже такие, что и знать ничего про него не хотят, а, быть может, ныне все еще относятся к нему враждебно, и они все-таки стремятся — бессознательно (можно было бы сказать — исходя из сердечной потребности, которая пока еще не заявляет о себе в сознательных понятиях и идеях, а, возможно, проявляется даже во враждебных понятиях и идеях), — и они стремятся, сами того не ведая, к тому, что может быть дано как раз нашим мировоззрением.

И в самом деле, совершенно необычным было то, что мы переживали при закладке первого камня этого дорнахского здания вместе с нашими немногочисленными антропософскими друзьями, которые как раз в тот момент оказались недалеко и могли присутствовать (поскольку обстоятельства были таковы, что следовало спешить). Это было возвышающее переживание — ощущать, что тем самым ты, в некоторой степени, присутствуешь при рождении здания, которое, так сказать, должно на время сделаться внешним символом наших общих устремлений. Когда мы стояли там, на холме, где должно быть возведено наше здание (и при нашей церемонии открытия все так и произошло), холме, с которого открывается широкий вид на окружающие горы и равнины, а можно направить взгляд и в куда более далекие дали, тут же неизбежно вспоминался вопль человечества — в куда более широком мировом контексте — по духовным истинам, по возвещению спиритуального мировоззрения, которые могут быть даны в рамках нашего духовного течения. И приходилось думать о том, как еще многое сверх того, о чем говорится и что воспринимается, проявляется в современности в качестве указаний на то, что такое спиритуальное мировоззрение действительно плодотворно прививается к душевной жизни человечества. Так что вот каково было самое главное переживание, одушевлявшее нас, когда мы закладывали камень, с которого должно начаться будущее здание. А это здание — оно ведь призвано выразить то, что мы хотим, также и своей формой, так что те, кому доведется однажды осматривать здание, когда оно будет завершено, снаружи или изнутри, будут воспринимать его формы как своего рода знак, в котором выражается, высказывается то, что мы желали бы осуществить в мире.

Когда приходится поразмыслить, попереживать задним числом относительно такой закладки, первое, что приходит на ум — это вспомнить о роли кармы не только в отдельной человеческой жизни, но и во всем ходе земного развития человечества. В отдельной человеческой жизни действует, так сказать, малая карма; в развитии Земли и человечества в целом действует большая карма. Вот великая, возвышенная мысль, которую можно воспринимать: поскольку именно на спиритуальной почве происходит нечто такого рода, в известном смысле ты (а это все участвующие в движении антропософски настроенные люди) оказываешься орудием, пускай даже малым, но орудием духа, действующего через общемировую карму и вершащего ее дела. Это ощущение собственной связанности с духом общемировой кармы — весьма значительное и великое переживание, чувство, в котором вновь и вновь должно воссоединяться все то, что мы можем культивировать посредством антропософских размышлений и анализа. Вот переживание, которым может успокоиться душа, когда она нуждается в покое, переживание, которое может гармонизировать душу, когда она испытывает потребность в гармонии, а сверх того придать ей сил, действенности, выдержки и энергии — когда она нуждается в силе, действенности, выдержке и энергии.

Когда спиритуальные общемировые представления во всей своей истинности вливаются в нашу душу, они делаются в нас чем-то вроде внутренне пульсирующей жизни, претворяющейся в энергию, которую мы способны ощущать и воспринимать, которая действует в нас как на высочайших уровнях, на которые только могут воспарить наши мысли, так и в повседневных мелочах, к которым нас принуждает наша работа. Они становятся чем-то таким, к чему мы всегда можем обратиться, когда нам требуется подкрепить силы, на что мы вновь и вновь можем взирать в поисках утешения в жизни. Вот и подлинная моральность, подлинная нравственная сила возникает в человечестве исключительно из обращения душевного взора на истинную спиритуальность, на подлинную спиритуальную жизнь.

Ибо в настоящий момент общемировая карма несет нас внутри себя совсем иначе, нежели то было с общемировой кармой человечества, когда разыгрывалось то, что мы то и дело характеризуем в качестве центра и средоточия земного развития человека: Мистерия Голгофы. И подобно тому, как в последнее время в иных аудиториях я обращал внимание (а именно в связи с нынешним моментом нашего духовнонаучного развития) на весьма примечательные обстоятельства, связанные с Мистерией Голгофы, мне хотелось бы представить это же вашим сердцам, вашим душам как раз сегодня, когда мы после долгого перерыва вновь собрались в этом помещении.

Мистерия Голгофы, усвоение импульса Христа явилось в мир. В какой момент это произошло? Ныне благодаря нашему спиритуальному углублению мы знаем, что влилось тогда в конкретное человеческое тело, чтобы сделаться достоянием земного развития, развития человечества.

Так вот, если, взирая на четыре первых периода послеатлантического развития, задаться вопросом о том, какая именно из этих четырех эпох была наименее пригодна для того, чтобы понять Мистерию Голгофы, нисхождение Христа, действительно проследить эти вещи спиритуальным пониманием, можно было бы сказать следующее. Когда бы (по законам общемировой кармы это не могло бы произойти, но гипотетически-то мы можем предполагать) Мистерия Голгофы произошла, если бы Христос низошел в человеческое тело в эпоху праиндийской культуры, здесь присутствовали бы бесчисленные души, способные понять это событие, ибо они все еще обладали этим спиритуальным пониманием.

Также еще и в праперсидскую, да, собственно, даже еще и в египетско-халдейскую эпоху, в некотором смысле, понимание Мистерии Голгофы все еще не составило бы затруднений для души, когда бы она могла разыграться тогда по законам общемировой кармы. В четвертый послеатлантический период человеческая душа пребывала в таком состоянии, что это понимание Мистерии Голгофы, это непосредственное спиритуальное понимание было ей недоступно в силу как раз этого этапа развития. Нам еще часто придется говорить о том необычном обстоятельстве, что Мистерия Голгофы дожидалась в послеатлантический период той эпохи, в которую спиритуальное понимание имевшего свершиться факта уже исчезло, его просто не было в наличии. В греческо-латинскую эпоху душа разумная, или душа характера (Verstandes- oder Gemütsseele) претерпевала первоочередное развитие. В первую очередь она направляла свой исполненный любви взгляд на внешний мир, что мы и наблюдаем на греческой культуре в целом. В сущности, вся культура того времени относилась к Мистерии Голгофы точно так же, как те женщины, которые пришли к гробу Иисуса и искали там мертвое тело, однако обнаружили, что гробница открыта и мертвеца там больше нет, а на вопрос о том, куда делось тело Господа, получили ответ: «Того, кого вы ищете, здесь больше нет!»

Подобно тому, как они искали Христа во внешнем мире, и получили ответ: «Того, кого вы ищете, здесь больше нет!», так, вообще говоря, обстояло дело и со всей эпохой — в том, что касается понимания Мистерии Голгофы. Люди четвертой послеатлантической культурной эпохи искали нечто такое, чего не было там, где они это искали. И они все еще продолжали искать тогда, когда этот четвертый послеатлантический период подошел к концу (а завершился он в XV в.) — продолжали искать точно так же. Ибо Крестовые походы были не чем иным, как преобразованием в иной масштаб, то есть в пространственный масштаб, того же самого, что случилось у гроба Христа Иисуса с женщинами. В эпоху Крестовых походов многочисленными душами европейцев овладевает страстное томление: мы должны отыскать то, что нам дорого, у гроба Христа Иисуса! И целые полчища отправились на Восток, чтобы отыскать здесь то, что они желали отыскать, поскольку это соответствовало их ощущениям и восприятиям. И как же можно охарактеризовать ощущения именно тех людей, что отправились на Восток с Крестовыми походами? Все было так, словно весь Восток ответил им: «Того, кого вы ищете, здесь больше нет!» Ну, разве это не глубокое символическое отражение того обстоятельства, что на протяжении всего четвертого послеатлантического периода человечество вынуждено было искать на внешнем чувственно-материальном плане, между тем как искать Христа следовало на плане духовном, при том, что он пребывает в земном мире.

Но где же тогда был Христос, когда женщины искали его в гробу? Он был в духовном, там, где мог явиться на Земле. То, что было нами предпринято в качестве подготовительных упражнений, сделало для нас возможным до некоторой степени постигнуть значение Мистерии Голгофы. Будущие эпохи, как мы это неоднократно подчеркивали, постигнут ее еще отчетливее. Но возникает вопрос: а как обстояло дело с пониманием Мистерии Голгофы именно тогда, когда она разыгрывалась? Речь то ведь идет о том, что мы понимаем эту Мистерию Голгофы в ее фактической стороне, что мы понимаем, о чем тогда в самом деле шла речь. Не в том ли тогда здесь дело, какой именно урок получило тогда человечество? Если бы все так и обстояло, тогда, быть может, на правоту до какой-то степени могли бы притязать те, кто утверждает, что учение Христа по большей части наличествовало уже в предыдущие эпохи, при том, что, как нам известно, это не вполне так. Однако вопрос этот — вовсе даже не первоочередной важности, и речь здесь идет о чем-то совершенно ином, а именно о следующем: что все-таки произошло на Голгофе и в связи с ней такого, что должно было произойти даже если бы ни единая человеческая душа в обширном земных пространствах этого не поняла. Ибо дело вовсе не в том, что некий факт был тут же понят, но в том, что он свершился. Значение факта Голгофы прежде всего связано не с тем, что в нем поняли люди, но с тем, что именно — применительно к человечеству — случилось тогда такого, что течение этих событий нашло выражение в общекосмических спиритуальных фактах.

Но на какое же время выпала Мистерия Голгофы? Она и в самом деле пришлась на примечательное время. Рассмотрим лишь, чтобы оценить примечательность этой эпохи, послеатлантическое развитие. Мы часто указывали на то, что в эту послеатлантическую эпоху человечество развивалось поначалу в рамках праиндийской культурной эпохи. Мы указывали на высоту, на значительность праиндийской культурной эпохи, указывали на то, какими совершенно иными свойствами обладали тогда души, насколько доступнее и ближе были они для спиритуальной жизни, и как далее от эпохи к эпохе эта доступность снижалась и снижалась. Затем мы указывали на то, как в праперсидскую культурную эпоху, в египетско-халдейскую эпоху непосредственное участие человека в духовных мирах становилось все меньшим и меньшим. Ибо в праиндийскую культурную эпоху человек вобрал в свое эфирное тело все, что был в состоянии ему сообщить мир, и человек пережил это в своем эфирном теле. По крайней мере, пережили те, кто в подлинном смысле слова приняли участие в этой индийской эпохе в те древние времена. То, что переживает здесь человек в эфирном теле, в значительной степени носит характер ясновидения. В праперсидскую эпоху душевное начало переживалось в теле ощущающем, что переживалось уже с ослаблением ясновидения.

В египетско-халдейскую эпоху душевное переживалось в душе ощущающей; и здесь опять-таки присутствовала еще уменьшенная способность к ясновидению. Далее наступила четвертая, греческо-латинская культурная эпоха: на нее-то и пришлась Мистерия Голгофы. То была культурная эпоха, в которую человеческая душа перешла к восприятию исключительно на внешнем материальном плане. Возникает культура рассудка, связанного с внешними вещами. Душа развивает силы, связанные с внешним миром.

В нашу эпоху, в пятый послеатлантический культурный период переживание человечества пока что сводилось к наблюдению внешнего мира, к переживанию чувственных впечатлений. Однако этот пятый культурный период должен вновь привести к новой, обновленной восприимчивости спиритуальной жизни, ибо он должен полностью изжить жизнь в душе сознательной.

Апостолам, когда они раскрыли свои сердца, свои души, чтобы не посредством одних только чувственных сил созерцать Христа, который какое-то время после Мистерии Голгофы странствовал все еще в эфирном теле.

Но где же был Христос тогда, когда крестоносцы искали его внешним образом на материальном плане на Востоке? Мы видим, как в то же самое время, когда крестоносцы искали его на Востоке, он тем самым способом, каким может реально проникать в человеческие души, вселялся в мистиков Запада. Вот где была эта сила Христа, вот где этот Христов импульс! Между тем как крестоносцы отправлялись на Восток, чтобы искать Христа на свой лад, живой импульс Христа (насколько он мог возродиться в тогдашней Европе) оживает в душах таких людей, как Иоганн Таулер, Майстер Экхарт и других, которые могли воспринять его насколько это позволяли тогдашние условия, оживает в духовном. Он перебрался в западную культуру, пропав из тех мест, где был и где те, кто его искал, должны были услышать ответ: «Того, кого вы ищете, здесь больше нет!»

Пятый послеатлантический культурный период — это время формирования «Я», то есть, по сути, он посвящен душе сознательной. Но человек-то следует через свою сознательную душу для того, чтобы полностью осознать свое «Я». Об этих духовно-научных истинах мы говорили уже неоднократно. Но теперь я говорю о них с совершенно особым чувством.

Ничего удивительного в том, что выступая с такими воззрениями в наше время, вы наживаете себе без числа противников и врагов. И все же знаменательным в том чувстве, о котором я веду речь, остается следующее. Вот, допустим, пришлось бы мне сказать так: видите ли, возникла необходимость подготовить второе издание моей книги «Воззрения на мир и жизнь в XIX в.» Но книга эта, когда она в свое время выходила в свет, была «книгой века», ретроспективным взглядом, брошенным на завершившееся столетие. Естественно, что второе издание не может точно повторять первое, поскольку писать ретроспективу прошлого столетия в 1913 году — занятие совершенно бессмысленное. Так что этой книге пришлось претерпеть множественные перемены в своей внешней структуре. Среди прочего мне пришлось предпослать книге в качестве вступления пространное рассуждение, призванное служить обзором состояния дел начиная с древнейшей греческой эпохи и вплоть до XIX в. Так что как раз в это последнее время я оказался вынужден также и в данном — более философском отношении — пропустить перед своим взором разные мировоззрения — начиная с Фалеса, с Ферекида Сирского и т.д. (причем как раз таки в большей степени в философском плане), вплоть до нашего времени. Здесь нам открывается не только спиритуальность, но и то, что представляет собой историческую традицию; а я как раз поставил себе задачу отражать лишь то, что связано с прогрессом философии, религиозные же импульсы отсеять целиком. Тут-то и сделалась до конца ясной подлинность того в высшей степени примечательного переворота, что произошел на исходе греко-латинского периода, когда из образного постижения мира, присутствовавшего еще в

египетско-халдейскую эпоху, развилось мысленное постижение мира, и как затем, начиная с XIV, XV в.в. и дальше, из этого развилось сознание ипульса «Я» (но не сам импульс «Я», который проникает в человечество еще раньше).

В то же самое время при проработке отдельных философов на предмет того, что в них истинного, становится явственно заметно, исторически явственно заметно то, насколько это справедливо. По этой причине я рассуждаю сегодня относительно этих вещей под совершенно иным углом зрения, нежели то могло бы иметь место в книге, и с совершенно особенным чувством. Но также и по внешней истории можно наблюдать, как приблизительно в XV столетии в человеческую душу вторгается сознание «Я», чувство «Я».

Так что с указанного времени эта новейшая эпоха предназначается преимущественно для того, чтобы принудить человека вывести энергии и силы своего «Я» на поверхность, все больше и больше осознавать собственное «Я». Особенно хорошо этому служит ограничение взгляда исключительно внешними чувственными явлениями, такое ограничение, которое проявляется в развитии современного естествознания.

И вот человек более не обнаруживает в окружающем его мире того, что открывалось в египетско-халдейскую эпоху в виде величественных имагинаций и образов, или того, что во всей своей красе проявляется в греко - латинскую эпоху — как исполинские мыслительные полотна, подобные тем, что мы находим у Платона и Аристотеля и мыслителей их круга. И тогда этому человеку — вне каких-либо имагинативных полотен и вне полотен мысли, как мы все еще видим это у Аристотеля в греко-латинскую эпоху — предписано усматривать в круге, доступном его созерцанию, лишь то, что предлагают ему чувства, и тогда «Я», поскольку единственное духовное начало оно может отыскать лишь в самом себе, должно постичь себя в своей сущности и отыскивать истоки своего сознания. И все достойные внимания философы, начиная с XV в., если попробовать выделить в них главное, борются за то, чтобы выстроить мировоззрение, в котором возникнет такая картина мира, что в ней возможно и способно существовать человеческое «Я», самосознающая душа.

Четвертая послеатлантическая культурная эпоха, занимавшаяся развитием рассудочной души, или души характера, пускай даже ей было очень и очень далеко до постижения Мистерии Голгофы, все же располагала чем-то таким, что позволяло ей приблизиться к Мистерии Голгофы. Мы называем рассудочную душу также и душой характера, ведь душа эта и в самом деле представляет собой двоицу, потому что в человеческой природе в ту эпоху, что мы называем четвертой послеатлантической, наряду с разумом, действовали также и нрав, эмоции, чувства. А поскольку действовал также и нрав, то, что было недоступно для ума, могло быть прочувствовано сердцем, почему и возникло то понимание Мистерии Голгофы на уровне чувств, которое можно назвать еще и верой, то есть человеческая душа внутренне ощущала импульс Христа. Люди чувствовали, что они свыкаются с импульсом Христа, они чувствовали, что внутренне, душевно связаны с импульсом Христа, пускай даже они не были в состоянии понять его значение и сущность. Христос реально присутствовал в них. Однако в эпоху культуры «Я», в которой мы пребываем теперь, это реальное присутствие (Dа - Sein) должно было еще ослабиться. Ведь именно с тем, чтобы «Я» всецело постигло себя в своей особенности, оно должно обособиться от всего того, что пробивается непосредственно к душе в качестве спиритуальных импульсов. Так что мы становимся свидетелями чрезвычайно любопытного зрелища. Именно, с наступлением Нового времени, стоит ему только заявить о себе, мы с полной ясностью наблюдаем, что к прежнему непониманию добавляется еще и новое непонимание, причем такое непонимание, которое продвигается еще дальше, чем прежнее. И всякий подвергший проверке факты спиритуальной жизни убедится в том, насколько все-таки логично, что четвертый послеатлантический культурный период был способен воспринимать импульс Христа лишь на уровне чувств, но духовно его постигнуть на деле не мог. Однако благодаря тому, что удавалось воспринять, имелось знание того, что Христос здесь реально присутствует, что он действует в развитии человечества. Такое ощущение присутствовало.

С наступлением новой, пятой эпохи, проявилось нечто совершенно иное. У людей развилось непонимание не только в отношении существа Христа, но и в отношении божественно-духовного как такового. А каково доказательство того (доказательств можно отыскать множество, однако одно из них говорит в пользу этого особенно ясно и отчетливо), насколько далеко зашло человеческое непонимание, а именно того, что люди более не могли воспринимать не только принцип Христа, но также и божественно-духовный принцип вообще? В XII в., как бы заранее возвещая культуру «Я», Ансельм, архиепископ Кентерберийский, измышляет так называемое доказательство существования Бога; а это значит, что данный человек оказался вынужден «доказывать» божество. Но что доказывают таким образом? То, что нам известно, или же то, что нам неизвестно? Если, например, мой сад обокрали, а я в окно смог увидеть вора, когда он непосредственно воровал, тогда мне нет нужды доказывать, что именно этот человек — вор. Я пытаюсь доказывать лишь тогда, когда я его не знаю. Тот факт, что Бога пытаются доказать, говорит о том, что его более не знают, больше не переживают. Ибо, то, что переживаешь, ты не доказываешь, но доказываешь лишь то, что не переживаешь. А затем непонимание, в сущности, продвигалось все дальше и дальше, и сегодня мы в данном отношении оказались у весьма примечательного рубежа. Уже неоднократно с этой кафедры затрагивался вопрос о том, какие бесконечные недоразумения нагромоздились за последние века, но прежде всего за прошлое столетие, — недоразумения в отношении понимания того, чем является Мистерия Голгофы, кто такой Христос Иисус. Этот процесс проходил вплоть до нынешнего момента, когда уже и с теологической точки зрения Христа Иисуса не только лишают достоинства, не только обесценивают до уровня всего лишь человеческого проповедника, пусть выдающегося, но и полностью отказывают ему в существовании — даже в плане теологии.

Но ведь все это связано с куда более глубинными и специфическими свойствами нашей эпохи. Вот только лихорадочная атмосфера нашего времени не готова к тому, чтобы принимать во внимание особенно характерные черты нашей эпохи. Однако тому, кто желает видеть, факты говорят отчетливым, даже чересчур отчетливым языком.

Возьмем только один факт (я привожу в пример мелочи, однако такие мелочи представляют собой симптом). Недавно в одном широко известном еженедельнике появилась в высшей степени примечательная статья, на которую нередко теперь

ссылаются, причем ссылаются с пиететом. Суть ее весьма необычна, а именно здесь говорится следующее.

Если подвергнуть рассмотрению мировоззрения, появившиеся за последние столетия, мы сталкиваемся здесь, собственно говоря, с переизбыточностью «понятий», а понятия эти, мол, слишком ненаглядны. Если перевести сказанное на наш язык, это означает следующее: их невозможно постигнуть в том чувственном мире, которым мы желали бы ограничиться. Так, данный автор, как это ни странно, находит, что философа Спинозы трудно понять, когда он пытается постигнуть мир исходя из своего одного единственного понятия, а именно понятия божественной субстанции. И здесь этот автор выдвигает некое предложение с целью реформы философских представлений нашего времени, которое сводится к тому, чтобы наглядно изобразить, как верхнее понятие образует вершину, и как от него, расщепляясь, расходятся прочие понятия. Короче говоря, он предлагает сделать систему идей Спинозы настолько «наглядной», как это нередко представляют в виде схемы, чтобы больше не было нужды прослеживать то, как формировались мысли в душе Спинозы, а можно было просмотреть все в кино на чувственном уровне. Так что, быть может, если такие «идеалы» осуществятся, мы уже вскоре будем ходить в кинотеатры, чтобы наблюдать и прослеживать кинематографические — нет, не съемки, но «интерпретации» мыслительных и идейных построений

выдающихся людей!

Это чрезвычайно важный симптом того, до чего в наше время дошла человеческая душа, симптом, который, пожалуй, следует упомянуть по вполне определенной причине. Именно, никто здесь не ощутил того, что обязан был ощутить, воспринимай мы такой симптом на здоровую голову: да ведь в ответ на такую глупость, на безумие, заключенное в такой реформе философии должны были раздаться раскаты язвительного хохота! Ибо пыл, который отразился бы в таком язвительном смехе, следовало бы назвать, пожалуй, священной необходимостью.

Это всего лишь единичный симптом (и как раз в качестве симптома его и следует рассматривать) того, насколько необходимо для нашей эпохи спиритуальное углубление, именно подлинное спиритуальное углубление. Необходимо ведь не просто спиритуальное углубление, но то спиритуальное углубление, которое, если оно настоящее, должно привести к истине. Вот в нем-то и нуждаются современные души. Наше время излишне склонно (причем как раз там, где образование и даже мировоззренческое образование должны были бы быть как нельзя более кстати) довольствоваться тем, что уводит от настоящей спиритуальности очень и очень далеко. Ибо наше время с легкостью довольствуется видимостью. А видимость каким-то образом, когда она выступает как проявление течения, как в данном случае, приводит к внутренней лжи и несостоятельности.

Вот еще один симптом этого. В наши дни часто приходится выслушивать похвалы мировоззрению, наделавшему немало шума, а именно принадлежащему философу Эйкену. Дело не только в том, что за свое мировоззрение Эйкен получил всемирно известную премию, Нобелевскую премию, но его превозносят еще и как человека, отважившегося вновь заговорить с людьми о духе. А слава происходит не оттого, что этот самый Эйкен рассуждает о духе как-то особенно изящно и красиво, но оттого, что люди, если только речь заходит о духе, склонны теперь удовлетворяться самым ничтожным, лишь бы только им проповедовали что-то такое «о духе», и ещё оттого, что Эйкен то и дело, на разные лады, говорит о том положении, которое то и дело встречается в его книгах, да вот только люди не замечают, что это вечные повторы. А именно, говорится, что недостаточно понимать, что мир материален, но человек должен постигать себя внутренне и таким образом — внутренне — воссоединяться с духом. Итак, вот с чем мы имеем дело: человек должен внутренне себя постигнуть и внутренне воссоединяться с духом! Вновь и вновь натыкаешься в книгах Эйкена на эту мысль, да не по три-четыре раза, но по пять, по шесть кряду: вот, значит, что представляет собой «духовное» мировоззрение! Такие симптомы важны, поскольку по ним мы видим, в чем сегодня могут усматривать «великое» как раз те люди, которые могут причислять себя к наиболее понимающим. Но если бы только они могли читать! А ведь стоит раскрыть последнюю книгу Эйкена «Можем ли мы продолжать быть христианами?», как наталкиваешься на примечательную фразу, которая звучит приблизительно следующим образом. Современные люди вышли из той стадии, чтобы все еще верить в демонов, как непосредственно верили в демонов во времена Христа; ныне требуется иное представление Христа, которое более не изображает демонов и не считает их реальными. В современную просвещенную эпоху всякому человеку весьма лестно сознавать, что великий наставник Эйкен предполагает про него, что теперь он оставил веру в демонов далеко позади. Но читая книгу дальше, наталкиваешься на весьма примечательную фразу: «Соприкосновение божественного и человеческого порождает демонические силы». Я бы хотел все-таки спросить, действительно ли все те, кто прочитал книгу Эйкена, рассмеялись по поводу его наивности, или, лучше сказать, «мудрости», которая побуждает его утверждать на одной странице, что вера в демонов осталась позади, а на другой — рассуждать о «демоническом». Конечно же, сторонники Эйкена скажут, что речь про демоническое заходит здесь в переносном смысле, что всерьез здесь об этом речи нет. Но в том-то как раз и дело, что люди пользуются словами и идеями, а ничего серьезного за ними нет. Да, в этом заключается глубинная внутренняя неправда! К настоящему же духовно-научному мировоззрению относится также и то, чтобы осознавать, что слова следует воспринимать с полной серьезностью и не говорить про демоническое, если в твои намерения не входит относиться к нему всерьез. В противном случае с людьми всегда будет случаться то, что произошло с председателем одного религиозно - философского общества, в котором мне довелось выступить с докладом. В докладе я указал, что в книге Адольфа фон Гарнака написано, что не столь важно узнать о том, что произошло на Голгофе: этот вопрос можно оставить в стороне; а вот что оставлять без внимания не следует, так это что с того момента берет начало вера в Мистерию Голгофы — вне зависимости от того, стоит ли за этой верой что-то реальное или же нет. Так вот, этот человек (он был председателем религиозно - философского общества в Берлине и, само собой разумеется, протестантом) сказал мне: «Я прочел книгу, однако ничего подобного там не нашел, Гарнак не мог такого сказать, потому что это ведь католическая идея. Ведь католики говорят, например: «Неважно, что стоит за Священной ризой в Трире, важна вера в нее». Тогда мне пришлось выписать ему страницу, на которой эта фраза значится. Возможно, со многими людьми случается так, что они читают книгу, однако не вычитывают в ней как раз важного, того, что симптоматично.