Dus manibus. Vivio marciano militi legionis si cundae augustae. Ianuaria marina conjunx pien tissima posuit memoriam. 27 страница

Здесь была собрана элита четвероногих. На расстоянии двадцати шагов друг от друга были привязаны двенадцать благороднейших арабских жеребцов, каких только Робу доводилось видеть. Гордые, нетерпеливо бьющие копытами, они косили карими глазами, в которых светилась отвага. Сбрую коней стоило рассмотреть пристальнее: у четырех уздечки были украшены изумрудами, у двух рубинами, у трех алмазами, а еще у трех разнообразными самоцветами, которых Роб даже не знал. Кони были покрыты свисающими чуть не до земли попонами из парчи, усаженной жемчугом, а привязи из шелковых и золотых нитей продеты в кольца, прикрепленные к вбитым в землю толстым золотым столбикам.

В тридцати шагах от коней помещались дикие звери: два льва, тигр и леопард, — замечательные образчики своих пород. Каждый зверь лежал на отдельной алой подстилке, привязанный таким же манером, как и лошади, а перед ним стояла золотая миска с водой.

Чуть поодаль, в загоне, сбились в кучку шесть антилоп с прямыми как стрела рогами (что отличало их от английских оленей и ланей). Они встревоженно смотрели на хищников, а те в ответ сонно моргали.

Роб, однако, недолго разглядывал всех этих животных и совсем не обратил внимания на гладиаторов, борцов, лучников и прочих — он протолкался сквозь их толпу к замеченному им большому зверю, который сразу приковал все его внимание. И вот Роб оказался на расстоянии вытянутой руки от первого увиденного им живого слона.

Зверь оказался куда мощнее, чем представлял себе Роб, намного превосходя размерами те бронзовые статуи, которые ему довелось увидеть в Константинополе. Ростом слон был раза в полтора выше очень высокого человека. Его четыре ноги напоминали массивные колонны и заканчивались абсолютно круглыми ступнями. Морщинистая кожа, казалось, была великовата зверю, а цвет имела серый, с большими розовыми пятнами, словно наросты мха на скале. Выгнутая дугой спина поднималась еще выше, чем плечи и бедра, а похожий на канат хвост заканчивался растрепанной щетинистой кисточкой. Красноватые глазки казались маленькими по сравнению с огромной головой, но на деле были не меньше, чем у лошади. На крутом лбу выделялись два небольших бугорка, будто там безуспешно пытались пробиться рога. Уши, которыми слон слегка помахивал, были величиной со щит воина каждое, но самым необычным в этом животном был его нос, который и длиной и толщиной далеко превосходил хвост.

Присматривал за слоном низкорослый щуплый индиец в серой блузе с белым поясом, в белом тюрбане и таких же штанах. На вопрос Роба он отвечал, что зовут его Харша и что он махаут, то есть погонщик слонов. Этот — личный боевой слон шаха, на котором Ала восседает в битвах, зовут его Зи — сокращенно от Зи-уль-Карнейн, то есть «двурогий», в честь двух грозного вида изогнутых костей, выступавших из верхней челюсти страшилища на длину роста Роба.

— Когда мы отправляемся на битву, — гордо поведал индиец, — на Зи надевают специально для него сделанную кольчугу, а к бивням привязывают остро заточенные мечи. Он обучен наступать, и когда его величество мчится в битву на трубящем боевом слоне, от этих звуков и его вида у врагов кровь стынет в жилах.

Махаут без конца подгонял слуг, подносивших ведра воды. Ее переливали в большой золотой сосуд, а слон набирал воду носом и пускал струей себе в рот!

Роб не отходил от слона до тех самых пор, пока грохот барабанов и цимбалов не возвестил о прибытии шаха. Тогда вслед за другими гостями он возвратился в сад.

Шах Ала был в простой белой одежде, в отличие от гостей, которые нарядились, как на парадный прием во дворце. Повелитель кивком ответил на традиционный рави земин , после чего занял свое место у бассейна, в вычурном кресле, приподнятом над подушками для гостей.

Увеселения открыли фехтовальщики, которые наносили удары кривыми саблями с такой силой и изяществом, что все присутствующие затаили дыхание, завороженные тем, как сталь ударялась о сталь; круги боевого упражнения были так же строго регламентированы, как фигуры в танце. Роб заметил, что кривая сабля легче английского меча, но тяжелее французского. От поединщиков требовалось большое искусство при колющем ударе, а при рубке — сильные плечи и запястья. Жалко, что это выступление скоро подошло к концу.

Акробаты-фокусники разыграли великолепное, полное трюков представление. Они посадили в землю зернышко, полили его и накрыли куском ткани. Стена кувыркающихся тел заслонила его от зрителей, привлекла их внимание каскадом трюков, а тем временем один из фокусников быстро сдернул ткань, воткнул в землю покрытую листьями веточку и снова накрыл тканью. Роб — он внимательно наблюдал за происходящим — отлично заметил и то, как отвлекалось внимание зрителей, и то, как был проделан сам фокус. Его очень позабавило, как бурно аплодировали зрители, когда в конце ткань сняли, а под нею оказалось «волшебно выросшее дерево».

Когда начались схватки борцов, шах Ала стал проявлять беспокойство.

— Лук! — потребовал он.

Принесли лук, и шах стал натягивать его, отпускать тетиву и снова натягивать, показывая придворным, как легко он сгибает тяжелое боевое оружие. Сидевшие поближе вполголоса вскрикивали от восхищения его силой, остальные же воспользовались передышкой и стали беседовать. Тут Роб понял, почему удостоился приглашения: он, европеец, был тоже своего рода диковинкой, и его, наряду с артистами и зверями, показывали гостям. Персы засыпали его вопросами:

— А у вас тоже есть шах в твоей стране... как она называется?

— Англия. Да, у нас король. Его зовут Канут.

— А мужчины в твоей стране — воины, наездники? — с любопытством спросил один старичок с мудрым взглядом.

— Да, да, великие воины и отличные наездники.

— А что погода, климат какой?

Он ответил, что там гораздо холоднее и более влажно, чем здесь.

— А едят что?

— Совсем не то, что вы здесь, пряностей гораздо меньше. И плова у нас нет.

Это их поразило.

— Нет плова! — возмущенно повторил старик.

Роба тесно обступили, но не из приязни, а из любопытства, и внутри их круга он чувствовал себя одиноким.

— По коням! — нетерпеливо вскричал шах, вставая из кресла. Толпа устремилась вслед за ним к находившемуся рядом полю, забыв о борцах, которые все еще сопели, обхватив друг друга.

— Поло! Поло! — закричал кто-то, и все захлопали в ладоши.

— Что ж, сыграем, — согласился шах и отобрал трех человек в свою команду и четырех — в противную.

Лошадки, которых конюхи вывели на поле, были крепкими пони, по крайней мере на пядь ниже гордых белых жеребцов. Когда все были в седлах, игрокам раздали длинные гибкие клюшки с крючком на конце.

На противоположных краях длинного поля стояло по паре каменных столбов, шагах в восьми друг от друга. Обе команды галопом помчались к своим столбам и выстроились перед ними в линию. Игроки замерли лицом друг к другу, как две армии, готовые к сражению. Один из военачальников, которому выпало быть судьей, отошел к краю поля и вбросил в центр деревянный шар размером с эксмутское яблоко[152].

Зрители закричали, лошади бешеным галопом устремились навстречу друг другу, всадники завопили, размахивая клюшками

«Боже мой! — мысленно воскликнул перепуганный Роб. — Тише, тише!» Три лошади столкнулись, раздался леденящий душу звук, одна из них упала и покатилась по земле, а ее всадник вылетел из седла. Шах размахнулся клюшкой и громко шлепнул по деревянному шару, лошади устремились вслед за шаром, перепахивая траву гулкими ударами копыт.

Упавшая лошадь пронзительно ржала, пытаясь встать на ногу с порванными поджилками. Несколько конюхов выбежали на поле; лошади перерезали горло и уволокли прочь раньше, чем всадник успел встать на ноги. Он держался за левую руку и усмехался сквозь плотно стиснутые зубы. Роб решил, что рука, вероятно, сломана, и приблизился к пострадавшему.

— Помочь?

— А ты лекарь?

— Я цирюльник-хирург, сейчас учусь в маристане.

Благородный господин скривился от удивления и презрения.

— Нет-нет, надо позвать аль-Джузджани, — ответил он и ушел, опираясь на слуг.

В игру сразу вступил новый всадник. Все восемь участников явно позабыли, что это игра, а не настоящее сражение. Они нещадно колотили лошадей, направляя их на противников, а в попытках попасть по шару и загнать его между столбов едва не попадали по своим соперникам и их лошадям. Даже их собственные лошади могли попасть под удар их же клюшки — шах, например, не раз наносил удар по шару совсем рядом с летящими копытами и чуть пониже брюха своего пони.

Шаху не давали никаких поблажек. Те самые люди, которых, несомненно, казнили бы за один косой взгляд на их лучезарного повелителя, сейчас, казалось, изо всех сил стараются его искалечить. Из отрывистых реплик и шепотков зрителей Роб сделал вывод, что они были бы, пожалуй, даже довольны, если бы Ада ад-Даула получил хороший удар клюшкой, а то и был сброшен с седла.

Однако этого не случилось. Как и все остальные, шах носился по полю сломя голову, но с потрясающим искусством, от которого у Роба замирало сердце, он управлял конем, лишь слегка сжимая его бока коленями, без помощи рук, крепко державших клюшку. При всем том Ала держался в седле уверенно, прочно, так, словно они с конем составляли одно целое. С таким искусством наездника Роб до сих пор не встречался. Со смущением, от которого ему сделалось жарко, он подумал о старике, который спрашивал об английских конниках и в ответ получил заверения в их высоком мастерстве.

Кони были настоящим чудом — они с поразительной скоростью мчались повсюду за шаром, но при необходимости легко разворачивались и летели галопом в противоположном направлении. Нередко только это чутье позволяло и лошадям, и их всадникам не врезаться в каменные столбы.

Все поле заволокло густым облаком пыли, а зрители надсаживались в крике. Когда кто-нибудь забивал шар между столбов, грохотали барабаны, взахлеб звенели цимбалы, и вот наступил момент, когда на счету команды шаха было пять забитых шаров против трех у команды соперников. Игра окончилась. Когда шах Ала спешился, глаза у него блестели от удовольствия — два ша-Ра он забил сам. Коней увели, а в центр поля, чтобы отпраздновать победу, вывели двух молодых бычков. На них спустили двух львов. Но борьба оказалась на удивление несправедливой: не успели отпустить львов с привязи, как слуги, которые вывели бычков, тут же сами повалили их на колени и размозжили головы топорами. Большим кошкам позволили терзать еще трепещущую плоть.

Роб догадался, отчего потребовалось вмешательство людей. Ведь шаха Ала называли Львом Персии. Какой был бы конфуз, какое дурное предзнаменование, если бы по несчастной случайности во время развлечения шаха простой бык одержал бы верх над символом непреоборимой мощи Царя Царей!

***

В саду, под напевы дудок, раскачивались и плясали четыре женщины с закрытыми лицами. Тем временем поэт воспевал в стихах гурий — юных чувственных дев, обитающих в раю.

Придраться к танцовщицам не смог бы и имам Кандраси, хотя нет-нет, да и угадывались изгиб бедер или колыхание грудей под легкой тканью их просторных черных одежд. Обнаженными оставались только руки, непрестанно взлетавшие и изгибавшиеся во всех направлениях, и стопы ног, натертые красной хной — на эти стопы жадно глазели собравшиеся здесь знатные господа: они думали о других накрашенных хной местах, скрытых под черными одеждами.

Шах Ала поднялся из кресла и пошел прочь от сидящих вокруг бассейна, мимо евнуха с обнаженным мечом, прямо в гарем.

Подошел Хуф, Капитан Ворот, и вместе с евнухом стал охранять Третьи Врата. Из всех присутствующих никто, кроме Роба, не стал бросать удивленные взгляды вослед шаху. Блестящая беседа сделалась более оживленной. Поблизости военачальник Ротун ибн Наср, развлекавший царя хозяин, господин в своем доме, преувеличенно громко хохотал над собственными шутками, будто Ала ад-Даула и не прошествовал сию минуту в его гарем на глазах всех придворных.

«Интересно, полагается ли так поступать Могущественнейшему Повелителю Вселенной?» — подумал Роб не без удивления.

***

Через час шах возвратился в самом благостном расположении духа. Хуф исчез со своего поста у Третьих Врат, незаметно подал кому-то знак, и началось пиршество.

На расстеленных штуках кумской[153]парчи были расставлены тончайшие белые блюда. Подали лепешки четырех различных видов, одиннадцать сортов плова в серебряных мисках — таких больших, что и одной хватило бы, чтобы утолить голод всех собравшихся. В каждой миске рис различался по цвету и вкусу, в зависимости от того, был ли он приготовлен с шафраном или сахаром, перцем или корицей, гвоздикой или ревенем, или же с соком граната, или с лимонным, мандариновым, апельсиновым соком. На четырех громадных подносах лежало по двенадцать тушек птицы, на двух — тушеные филейные части антилоп, на одном подносе горкой громоздились куски вареной баранины, а на четырех других — по целому ягненку, зажаренному на вертеле. Мясо было нежным, сочным, с хрустящей корочкой.

Цирюльник, Цирюльник, ах, как жаль, что тебя здесь нет!

Для человека, которого подобный знаток научил ценить любовно и умело приготовленную еду, Роб в последние месяцы слишком уж часто жевал что попадется, наспех, мало, лишь бы побольше времени выкроить на учебу. Сейчас же он только вздыхал и с наслаждением отдавал должное каждому блюду.

Тени удлинились, легли сумерками. Рабы укрепили светильники на роговых панцирях живых черепах, зажгли. Из кухни принесли на длинных шестах четыре котла неимоверных размеров. В одном были взбитые куриные яйца, в другом — густой прозрачный травяной отвар, третий был наполнен мелко накрошенным мясом, острым от обилия специй, а в четвертом находились белые пластины жареной рыбы незнакомого Робу вида — мясо белое, слоистое, как у камбалы, но по нежности напоминающее форель.

Сумерки сменила ночная тьма, послышались голоса ночных птиц. Из других звуков доносились только приглушенное бормотание, отрыжка, чавканье. Время от времени какая-нибудь из черепах вздыхала и ворочалась, и тогда колебалось и мигало пламя укрепленного на ее спине светильника, как дрожит на водной ряби лунный свет.

Пиршество продолжалось.

Подали блюдо зимнего салата из выдержанных в рассоле корней и трав, большую миску летнего салата, в котором были листья латука и еще много какой-то горькой, наперченной зелени — ее Роб раньше не пробовал.

Перед каждым гостем поставили глубокие чаши и наполнили кисло-сладким шербетом. Затем слуги внесли мехи с вином и кубки, печенье, варенные в меду орехи и соленые семечки.

Роб сидел в одиночестве и потягивал тонкие вина; никто не обращался к нему, он тоже не пытался ни с кем заговорить, а лишь смотрел и слушал все происходящее с тем же интересом, с каким отведывал новые блюда.

Мехи опустели, вместо них тут же принесли полные — этот поток лился из неисчерпаемых запасов самого шаха. Гости вставали с подушек, отходили в сторону облегчиться или вырвать. Некоторые уже напились до бесчувствия.

Черепахи поползли друг к другу — возможно, их тревожили люди, — свет переместился в один уголок, погрузив остальную часть сада во тьму. Мальчик-евнух запел высоким красивым голосом под аккомпанемент лиры — о воинах, о любви. Он не обращал внимания на то, что сидевшие рядом двое мужчин затеяли драку.

— Ты, дырка продажной девки! — пьяно мычал один.

— Морда ты еврейская! — не остался в долгу второй.

Они схватились и стали тузить друг друга; их разняли и утащили прочь.

Вскоре и самого шаха стало тошнить, потом он впал в беспамятство; его почтительно унесли в карету.

Роб после этого улизнул. Луна не светила, и дорогу из поместья Ротуна ибн Насра в город отыскать было нелегко. Жестокая необходимость заставила его идти по той стороне дороги, которая предназначалась для шаха. Один раз он остановился и долго мочился на цветы, которыми была усыпана эта сторона дороги.

Его обгоняли всадники и конные экипажи, но никто не предложил подвезти, так что дорога до Исфагана отняла не один час. Страж у городских ворот уже привык к потоку людей, которые возвращались с шахского праздника, он лишь устало махнул Робу рукой.

Пройдя полгорода, Роб остановился, присел на низкую стену, ограждавшую чей-то сад, и подивился Исфагану, где многое было запрещено Кораном и тем не менее спокойно совершалось людьми. Мужчине позволено иметь четырех жен, и все же многие мужчины готовы рисковать жизнью, лишь бы переспать с чужой, а шах Ала, не скрываясь, берет любую, какую только пожелает. Пророк ясно указал, что употребление вина греховно, и запретил его, и все же вся Персия охотно пьет вино, а немалая часть жителей напивается сверх всякой меры, у шаха же хранятся огромные запасы этого греховного напитка.

Так, размышляя о непостижимых загадках Персии, Роб на заплетающихся ногах добрался до своего дома, когда небо уже приобретало жемчужный оттенок, а с минарета Пятничной мечети лился сладкий голос муэдзина.

43

Медицинский отряд

Ибн Сина привык к мрачным пророчествам благочестивого имама Кандраси. Тот не мог управлять шахом, но его советникам говорил не раз, и все резче и резче, что употребление вина и распутство навлекут кару той силы, что выше всякого трона.

В предвидении этого визирь повсюду собирал сведения и сообщал придворным явные предвестия того, что Аллах (велик Он и могуч!) гневается на грешников, расплодившихся на земле.

Путешественники, прошедшие по Великому шелковому пути, принесли весть о катастрофических землетрясениях и тле- -творных туманах в той части Китая, которая омывается водами рек Цзян и Хоай[154]. В Индии за засушливым годом последовали обильные весенние ливни, однако богатый созревающий урожай пожрали тучи саранчи. Страшные бури обрушивались на побережье Аравийского моря, вызывая наводнения, из-за чего Утонуло множество людей, а в Египте начался голод, ибо разлив Нила не достиг обычной отметки. В одном горном королевстве в Гималаях открылась дымящаяся гора и выплюнула целую реку расплавленного камня. Два муллы из Наина донесли, что во сне им явились демоны. А ровно за месяц до великого поста Рамадан[155]произошло частичное затмение солнца, а потом весь небосвод словно запылал. Странные огни на небе наблюдались и после этого.

Худшее же предзнаменование гнева Аллаха узрели астрологи. С великим трепетом они сообщили, что через два месяца предстоит великое сочетание трех главных планет: Сатурна, Юпитера и Марса, — в созвездии Водолея. Астрологи спорили о точном дне, на который придется это событие, однако были целиком согласны в том, что оно сулит грозные беды. Даже Ибн Сина был обеспокоен такими известиями, ибо знал, что еще Аристотель писал об угрозе, исходящей от сочетания Марса и Юпитера.

Поэтому, когда однажды ясным и недобрым утром Ибн Си-ну призвал к себе Кандраси и сообщил, что в Ширазе, крупнейшем городе провинции Аншан, разразился мор, лекарь воспринял это как неизбежное.

— Какой именно мор?

— «Черная смерть», — ответил имам.

Ибн Сина сделался белым как полотно и мог лишь надеяться, что имам ошибся — ведь Персию «черная смерть» не посещала уже триста лет! Но ум его начал работать, решая задачу.

— Необходимо сегодня же направить воинов по Пути пряностей, дабы они поворачивали назад все караваны и всех путников, идущих с юга. А в Аншан нам следует послать медицинский отряд.

— Не так-то много налогов поступает к нам из Аншана, скривил губы имам, но Ибн Сина решительно покачал головой.

— В наших собственных интересах не допустить распространения болезни, потому что «черная смерть» легко распространяется повсюду.

К тому времени, когда Ибн Сина вернулся к себе домой, он уже решил, что не может послать в Шираз группу коллег-лекарей: если чума придет в Исфаган, они все потребуются здесь. Придется послать одного лекаря и группу лекарских помощников.

Нужно использовать эти чрезвычайные обстоятельства, решил он, чтобы закалить самых лучших и самых сильных. После некоторого размышления Ибн Сина взял перо, чернила, бумагу и написал:

Хаким Фадиль ибн Парвиз, начальник

Сулейман аль-Джамал, учащийся третьего года

Иессей бен Бенъямин, учащийся первого года

Мирдин Аскари, учащийся второго года

В отряд надо включить и кое-кого из самых слабых учеников, чтобы дать им единственную, самим Аллахом ниспосланную возможность исправить неутешительные учебные результаты и двигаться дальше, к получению звания лекаря. Поэтому он добавил в список еще несколько имен:

Омар Нивахенд, учащийся третьего года

Аббас Сефи, учащийся третьего года

Ала Рашид, учащийся первого года

Карим Гарун, учащийся седьмого года

Когда все восемь молодых людей собрались и выслушали главного лекаря, который отправлял их в Аншан бороться с «черной смертью», они не в силах были смотреть ни на него, ни друг на друга — так велико было их замешательство.

— Вы должны иметь при себе оружие, — сказал им Ибн Си-на. — Невозможно предвидеть, как поведут себя люди там, где свирепствует чума.

Раздался тяжкий вздох дрожащего Ала Рашида. Этому пухлощекому юноше с нежными глазами было всего шестнадцать лет, он отчаянно скучал по своей семье, живущей в Хамадане днем и ночью рыдал от тоски и не мог заставить себя заниматься науками.

Роб усилием воли заставил себя внимательно слушать, что говорит Ибн Сина.

— ...Мы не можем объяснить вам, как бороться с этой болезнью, потому что на нашем веку она ни разу не появлялась. Но у нас есть книга, составленная триста лет тому назад лекарями, которые в разных местностях пережили эпидемии чумы. Эту книгу мы вам дадим. Нет сомнения в том, что она содержит много размышлений и рекомендаций, не представляющих большой ценности, но там может встретиться и такое, что вам пригодится. — Ибн Сина потеребил бороду. — Некоторые утверждают, что «черная смерть» вызывается заражением воздуха вследствие гнилостных испарений. Чтобы бороться с этим, я полагаю, вы должны разводить огромные костры из поленьев ароматических деревьев, и находиться эти костры должны невдалеке как от больных, так и от здоровых. Здоровым надлежит обмываться вином или уксусом и разбрызгивать уксус в жилищах, а также вдыхать камфару или иное летучее вещество.

Вам, ухаживающим за больными, также следует все это соблюдать. Когда приближаетесь к больным, закрывайте нос губкой, смоченной в уксусе; воду перед тем, как пить, непременно кипятите, дабы очистить ее и отделить все вредные примеси. К тому же надо ежедневно тщательно чистить ногти, ибо сказано в Коране, что под ногтями прячется шайтан. — Ибн Сина откашлялся. — Те, кто переживет чуму, не должны сразу возвращаться в Исфаган, дабы не занести заразу сюда. Вы отправитесь в дом, что стоит у Скалы Ибрагима, это в одном дне пути к востоку от города Наина и в трех днях к востоку отсюда. Там вы месяц будете отдыхать и лишь после этого вернетесь в Исфаган. Это понятно?

Все кивнули.

— Понятно, господин, — дрожащим голосом ответил за всех Хаким Фадиль ибн Парвиз как старший в отряде. Юный Ала молча всхлипывал. На красивом лице Карима Гаруна лежала тень дурных предчувствий. Наконец заговорил Мирдин Аскари:

— У меня жена и дети... Я должен сделать необходимые распоряжения. Чтобы быть уверенным: они будут обеспечены, если...

Ибн Сина кивнул в ответ:

— Те из вас, у кого есть свои семьи, имеют всего несколько часов, чтобы сделать все необходимые распоряжения.

Роб даже не знал, что Мирдин женат и имеет детей. Его товарищ-еврей был скрытен, ни от кого не зависел, уверенный в своих силах как на лекциях, так и в маристане. Но сейчас он беззвучно молился, только чуть шевелились побелевшие губы.

Роб Джереми не меньше других был напуган предстоящей поездкой, из которой вполне можно было и не вернуться, однако старался собрать все свое мужество. «По крайней мере, — утешал он себя, — в таком случае больше не придется выполнять обязанности тюремного лекаря».

— Еще одно, — сказал Ибн Сина, глядя на них, как отец на сыновей. — Вы обязаны вести подробные записи для тех, кому придется бороться с такой же эпидемией в будущем. И оставить эти записи там, где их отыщут, случись что с вами.

***

На следующее утро, едва первые лучи солнца окрасили багрянцем верхушки деревьев, копыта их коней простучали по мосту через Реку Жизни. Каждый из восьмерых сидел на добром коне, а в поводу вел либо вьючную лошадь, либо мула.

Через недолгое время Роб предложил Фадилю, чтобы один человек скакал впереди как дозорный, а другой ехал бы позади, отстав от остальных, для охраны тыла. Молодой хаким сделал вид, что обдумывает это предложение, а потом прокричал соответствующий приказ.

Зато вечером он сразу согласился на предложение Роба вставлять сменяющихся по очереди часовых, как это было

заведено в караване керла Фритты. Сидя вокруг костра, в котором горели ветки боярышника, они по очереди то оживлялись, то впадали в уныние.

— Думаю я, что Гален высказал самую мудрую мысль, когда рассуждал о том, как лучше всего поступить лекарю во время эпидемии чумы, — мрачно сказал Сулейман аль-Джамал. — А сказал Гален, что лекарю надлежит бежать от чумы, дабы иметь возможность лечить людей в другое время. Именно так он сам и поступил.

— А мне кажется, что еще лучше сказал великий врачеватель ар-Рази[156], — сказал Карим и процитировал:

Три кратких слова могут от чумы спасти.

Ты «быстро, долго, далеко» запомнить постарайся.

Скорей беги, спеши подальше ноги унести,

Подольше выжди и попозже возвращайся.

Смеялись они, слушая это, чересчур громко.

Первым на часах стоял Сулейман. И не стоило на следующее утро, когда они проснулись, сильно удивляться тому, что ночью он сбежал, прихватив своих лошадей.

Но их это поразило и преисполнило печали. Когда вечером они снова разбили лагерь, Фадиль назначил часовым Мирди-на Аскари, и этот не подвел. Сторож он был хороший.

Но на третью ночь часовым в лагере был Омар Нивахенд. Этот последовал примеру Сулеймана и ночью бежал, не забыв и лошадей.

Как только обнаружилось второе дезертирство, Фадиль созвал всех на совет.

— Нет греха в том, чтобы испугаться «черной смерти», — обратился он к товарищам, — иначе всякий из нас был бы навеки проклят. Не грех и бежать, если вы согласны с Галеном и Разесом, хотя лично я согласен с Ибн Синой в том, что лекарю приличнее бороться с эпидемией, нежели бежать от нее со всех ног.

Грех в том, чтобы оставить своих товарищей без охраны. А еще хуже по-воровски забрать с собой вьючное животное с запасом лекарств, в которых нуждаются больные и умирающие. — Он заглянул в глаза каждому. — Итак, я говорю: если кто еще желает покинуть нас, пусть уходит сейчас. Клянусь честью, что ему будет позволено уйти без всякого стыда или осуждения.

Слышно было, как дышит каждый. Вперед никто не выступил.

Заговорил Роб:

— Да, всякий может свободно уйти. Но если он уйдет, оставив нас без охраны, если возьмет с собой припасы, необходимые пациентам, к которым мы едем, то я говорю: мы должны догнать его и убить!

Снова воцарилось молчание.

— Согласен, — сказал Мирдин Аскари, облизнув пересохшие губы.

— И я, — сказал Фадиль.

— Я тоже согласен, — проговорил Аббас Сефи.

— Я тоже, — прошептал Ала.

— И я! — громко заключил Карим.

И каждый знал: это не пустое обещание, это торжественная клятва.

***

Через две ночи наступила очередь Роба дежурить. Лагерь они разбили в каменистом узком ущелье, где в лунном свете высокие скалы казались страшными чудовищами. Ночь в одиночестве была долгой, но Робу выпала возможность подумать о тех грустных вещах, которые в иное время ему удавалось прогонять из своих мыслей. Он вспоминал своих братьев и сестру и всех тех, кого уже не было на свете. Долгими были его думы о женщине, которую он упустил, как песок сквозь пальцы.

Перед рассветом он стоял в тени большой скалы, недалеко от спящих, и вдруг понял, что кто-то один из них не спит и, кажется, собирается удрать.

По лагерю тенью проскользнул Карим Гарун, осторожно, стараясь не разбудить спящих. Отойдя подальше, он легким шагом побежал по дороге и вскоре скрылся из виду.

Что ж, Гарун не бросил лагерь без охраны, не взял ничего из запасов, поэтому Роб и не пытался остановить его. Но чувствовал он горькое разочарование, потому что ему начинал нравиться этот красивый насмешник, который уже столько лет провел в медресе.

Не прошло и часа, как Роб вытащил из ножен меч, заслышав приближающиеся в сером предрассветном сумраке гулкие и быстрые шаги. Он поднялся во весь рост и столкнулся с Каримом, который остановился в шаге от него; Карим увидел обнаженный меч, и у него челюсть отвисла. Грудь тяжело вздымалась, а лицо и блуза были мокры от пота.

— Я видел, как ты уходил. Думал, ты решил бежать.

— Я и бежал, — ответил, задыхаясь, Карим. — Убежал... и прибежал назад. Люблю пробежаться, — проговорил он и улыбнулся, когда Роб спрятал меч.

Карим бегал каждое утро, возвращаясь в лагерь взмокшим. Аббас Сефи рассказывал смешные истории, пел непристойные песенки, умел и жестоко передразнивать других, подражая голосам и жестам. Хаким Фадиль был отличным борцом, и по вечерам в лагере начальник повергал их всех по очереди наземь. Правда, с Робом и Каримом ему приходилось повозиться. Мир-дин был лучшим среди них поваром, он с радостью взял на себя обязанность готовить ужин. Юный Ала, в ком текла кровь бедуинов, был потрясающим наездником и ничего так не любил, как ехать впереди дозорным, далеко обгоняя товарищей. Вскоре его глаза блестели уже не от слез, а от воодушевления, и его юношеская энергия всем пришлась по душе.