В девятый час мы должны возвращать кни­ги и после трапезы до вечерни работать или в саду, или там, где понадобится

Подобные предписания существуют во всех мона­стырских уставах. Они предусматривают время для чтения, для возвращения книг, определяют, каким об­разом нужно их возвращать, назначают епитимии тем, кто возвращает книги позже срока, порванными или запачканными. Если человек задержал у себя книгу, это свидетельствует о том, что он нерадив, не уважает ближнего и уж тем более все братство, которое ему эту книгу доверило. В монастырях не дозволялась частная собственность, все было общим. Святой определяет время, когда следует возвращать книги, — с одной стороны, для того, чтобы не нарушалось благочиние обители, с другой — чтобы библиотекарь успел рас­ставить книги по местам.

После трапезы до вечерни святой Августин запове­дует снова трудиться в саду или в другом месте, потому что после еды едва ли кто может молиться или читать. Эта практика сохраняется и сегодня как на Западе, так и в греческих монастырях, что проявляется в прове­дении малых и больших панкиний. Для этой работы святой также устанавливает временные рамки, чтобы никто не работал дольше положенного. Если монах работает дольше, то его духовная жизнь превращается в руины, и он чувствует душевный разлад.

После этого пункта устава святой Августин пере­ходит к важному вопросу частной собственности.

Никто пусть не требует себе что-либо, на­стаивая на том, что это его собственное: ни одежду, ни иное что, поскольку мы избра­ли апостольскую жизнь. (4)

В уставе всего одиннадцать пунктов. Тем не ме­нее святой чувствует необходимость посвятить теме частной собственности отдельный пункт среди этих весьма немногих. Почему? Потому что наше отноше­ние к частной собственности показывает, апостолы ли мы или никчемные люди, которые бродят по дворам и коридорам монастыря. Монах — это апостол. Следо­вательно, как апостол, он обязан исполнять заповедь Господа, преподанную Им Своим ученикам в то вре­мя, как Он посылал их проповедовать Царство Божие: Ничего не берите на дорогу: ни посоха, ни сумы, ни хле­ба, ни серебра, и не имейте по две одежды. Апостолу позволено владеть только одеждой, которую он носит, шествуя своим апостольским путем. Поэтому в мо­настырях у монахов не было ничего. А приобретение даже самого малого имущества, заключалось ли оно в деньгах или в вещах, приводило к утрате внутренне­го единства с братией, отлучению от причастия, ухо­ду из монастыря. Равно и получить подарок, и самому что-либо подарить считалось уничижением монаше­ской жизни и отпадением от апостольского звания.

В монастырях святого Пахомия и святителя Васи­лия Великого каждый монах брал одну одежду из тех, которые хранились в особо отведенном месте. Одеж­да изготовлялась из шерсти или подобного ей мате­риала, и все носили примерно одно и то же. Конечно, монахам дозволялось носить более теплые или более легкие одежды, но не разрешалось требовать, что­бы они подходили по размеру. Желание одеваться со вкусом, свойственное нашей эпохе, естественным об­разом проистекает из духа нашего времени, но одновременно оно становится и причиной греха. Ведь если мы выбираем себе одежду или подгоняем ее точно по мерке, чтобы она сидела красиво, это обнаруживает в нас чувственность, а не Божественный образ мыслей, в таком случае от нас отдает тлением. Человек пользу­ется одеждой, чтобы защититься от холода и прикрыть члены тела, в этом ее назначение, как учит апостол Па­вел и вообще Церковь. Склонность выбирать одежду и обувь означает растление нашего монашеского духа и совести, и это прискорбно, ведь таким образом раст­левается наше существо. Легкость, с которой мы тре­буем или отдаем вещи, тоже не соответствует монаше­скому жительству.

Настоящее правило показывает красоту общежи­тия, возглавляемого святым Августином, стремление святого научить монахов не заботиться о материаль­ном и мыслить духовно. Монах, у которого есть что-то свое, за исключением книг, которыми он пользуется постоянно, перестает быть монахом. Поскольку эти книги нужны ему всегда, ему позволяется их иметь, но они не его собственность, а монастырская. Книга или любой другой предмет, присвоенный монахом, прино­сит радость лукавому демону и лишает монаха дерзно­вения пред Богом.

В нашем монастыре я часто захожу в кельи мона­хов, днем или ночью, чтобы посмотреть, бодрствуют они или спят. Я это делаю не для контроля, но для того, чтобы насладиться видом своего чада, которое, как я уверен, молится или читает. Иной раз, если дверь не хлопнет и братья меня не заметят (у нас двери и окна — все старое и производит шум), я вижу, как иные склоняются, чтобы сделать поклон, иные поднимаются с пола после поклона, иные, чтобы не заснуть, читают стоя, положив книгу на маленький аналой или на стол. Признаюсь вам, что все это меня глубоко трогает. Зимой некоторые не растапливают печку, а закутываются в одеяло, чтобы не замерзнуть, и ставят рядом с собой настольную лампу. Прекрасны эти картины, особенно когда монахи молятся. Те, кто не могут исполнять большое правило и долго читать, по благословению игумена занимаются рукоделием. Это вполне отвечает преданию, и монахи могут де­лать это по мере необходимости. В древности отцы- пустынники проводили и ночное время за рукодели­ем, тем самым храня себя от рассеянности, и молитва их восходила к Богу, а глаза источали слезы.

Так вот, я радуюсь, удостоверяясь в том, что у моих монахов ничего нет в келье. Но если я вижу лишнюю книгу или другую вещь, я забираю ее или прошу при­нести мне в игуменскую, или на склад, или отдать в библиотеку. Лучше впустить в свою келью дьявола, чем принести туда какую-то собственность или ненужные вещи. Что ты будешь с ними делать? — «А вдруг они мне когда-нибудь понадобятся?» — Что значит «по­надобятся»? Лучше умереть, чем держать ненужные вещи в своей келье. Быть монахом — значит быть всецело нестяжательным. В этом вопросе требуется большое внимание, потому что, увлекшись стяжани­ем, монах очень легко может из ангела превратиться в демона, а из демона — в самого денницу. Здесь нуж­на большая щепетильность. Поскольку мы избрали жизнь апостольскую, в которой нет места частной соб­ственности, нам нужно знать, что старец может про­стить нам все грехи, но он не может простить грехи, связанные с тем, что мы даем, принимаем, приобрета­ем какие-либо вещи или пользуемся ими, пусть даже речь идет о самой простой вещице. Только Бог может простить такие грехи при условии искреннего покая­ния. Монах, который считает своей пусть и малую ве­щицу, сам себя отлучает от Церкви. А мы понимаем, что отлучение может быть снято только тогда, когда виновный прольет потоки слез. Поэтому игумен не не­сет никакой ответственности за души монахов, если они занимаются стяжательством, пусть даже с самы­ми добрыми мыслями, пусть даже с самой благой це­лью. Церковь никогда с этим не мирилась.

Конечно, когда ты, монах, спрашиваешь игумена, можно ли тебе взять для себя то, что дал такой-то че­ловек, игумен ответит утвердительно. Но зачем тебе это нужно? И правда ли этот человек дает тебе вещь по собственному почину? Может быть, он знает, как ты это любишь, как ты этого ищешь, как сильно жела­ешь? Может быть, ты сам дал ему понять, что тебе это нужно? Может, он тебя об этом спросил? Невозможно, чтобы нам дали или мы дали что-то и этому не предше­ствовала взаимная договоренность, общее впадение в грех. Поэтому только Бог может тебя простить, если ты сам завел в келье какие-то вещи. Игумену такого права от Бога не дано. И даже за то, что ты имеешь не­что с разрешения (но не по благословению), простить тебя может только Бог. Лишь то, что дается нам после серьезной духовной беседы со старцем, не упраздняет нашего апостольства. За все остальное мы будем отве­чать пред Богом. Ведь разве не рухнет все здание, если ты выломаешь камень из его стены? Самая малость может сделать нашу жизнь бесплодной.

Еще надо обратить внимание вот на что. У тебя есть, например, «Добротолюбие» или Ветхий Завет. Ты даешь эту книгу кому-то почитать, а он капает на нее маслом, и ты огорчаешься. Ты должен понять, что с того момента, как ты огорчился, «Добротолюбие» или Священное Писание стали твоей собственностью. Конечно, тот, кто испачкал книгу, согрешил пред Го­сподом, нельзя портить чужую вещь. Нужно брать ее с благоговением и возвращать в два раза более чи­стой. Малейшее повреждение чужой вещи — грех по отношению к Самому Богу. Но если ты огорчился из-за того, что книга испорчена, она для тебя уже не Священное Писание, а твоя собственность, идол тво­его сердца. Между тем даже ряса, которую ты носишь, не твоя собственность, ее даровала тебе Церковь, ею тебя благословил игумен, тебе дал ее в церковном со­брании Сам Христос. Так вот, с того момента, как ты огорчился, потому что брат небрежно обошелся с тво­ей книгой и испачкал ее, с того самого момента книга стала для тебя богом.

Как некоторые употребляли Божественные Дары для магических обрядов, так и мы можем полученное от Бога, от игумена употребить для угождения дьяволу, если будем с пристрастием заботиться о том, как бы не потерять, не испачкать, не испортить какую-либо вещь. Как мать любит свое дитя, так и мы любим свою книгу.

Но мать за внебрачного ребенка отвечает меньше, чем мы — за любовь к книге или к любой вещи, которую нам дали. Стяжательство для монаха — прелюбодея­ние в худшем виде. Прелюбодеяние нельзя оправдать никакими причинами, следовательно, нет оправдания и стяжательству. У святого Августина удивительно яс­ное понимание подлинной монашеской жизни.

Затем, желая более четко обозначить условия люб­ви к Богу, святой переходит к теме ропота, на которую обращали внимание и преподобный Пахомий Вели­кий, и святитель Василий Великий, и все отцы, гово­рившие о монашеской жизни. Действительно, издрев­ле все человеческие страсти известны, в особенности те, которые характерны для того или иного общества, в том числе и для общества монашеского. Такова и страсть ропота.

Никто пусть ничего не делает с ропотом, чтобы не умереть, подвергшись тому же осуждению, что и роптавшие в пустыне. (5)

Настоящее правило напоминает нам об иудеях. Немного времени прошло с той поры, как Бог обла­годетельствовал их, выведя из Египта и проведя че­рез Чермное море, не высохло еще на устах их молоко благодеяний Божиих, как они начали роптать, требуя мяса и лука, которые они ели в Египте. Бог подавал им это, а они требовали чего-нибудь еще. Поскольку они не прекращали роптать, Он покарал бы их всех и ис­требил бы их огнем, если бы сам пророк и вождь наро­да Моисей не воздел свои руки, умоляя Бога пощадить народ. Вот какое великое зло ропот.

Ропот проявляется в том, что мы нерадиво рабо­таем, жалуемся на игумена или брата под предлогом, что нам нужно открыть свое сердце, высказать свою боль или получить совет. Ропот проявляется также в усмешке, в обидных словах, сопротивлении, кри­тике и во многом другом. Ропот относится к числу смертных грехов, потому что он показывает, что у меня только один бог — я сам. Всякий другой бог и даже Бог Единый меркнет перед этим богом — моим «я». Если вы со вниманием прочтете Ветхий, а потом Новый Завет, то увидите, что ропот относится к вели­чайшим произвольным грехам. Ропотник не может исполнять заповеди и оправдания Божии. Поэтому святой Августин, рассмотрев вопрос о собственности, переходит к теме ропота, желая показать, что только тот, кто все принимает радостно от игумена, от стар­шего по послушанию, от брата, даже самого млад­шего, может непостыдно и дерзновенно предстоять пред Богом.

Братья должны слушаться без рассуждения, после Бога почитать своего отца, а игумена чтить, как чтут святых. (6)

Игумен не всегда был духовным отцом братии, так бывает и сегодня. Игумен — общий отец, а отец зани­мает место Бога. В монастырях был главный игумен, управляющие, их помощники, помощники игумена. Братство могло подразделяться даже на четверки или на пары монахов, во главе которых стоял свой млад­ший игумен. Следовательно, слова «отец» и «игумен» не всегда равнозначны. Иногда эти понятия совпада­ют, а иногда расходятся.

«Братья должны слушаться без рассуждения». Не­допустимо, чтобы в твоей жизни господствовал рас­судок. Ты можешь опираться на рассудок до тех пор, пока не выберешь себе старца. После того как ты его выбрал, даже если ты ошибся в выборе, даже если ты считал, что он ангел, а он оказался демоном, с этих пор для тебя существует только послушание без рас­суждения. С этого момента и далее действует благо­дать Божия. Если же ты открываешь для действий рассудка хотя бы самое крохотное оконце — высказы­ваешь свое мнение, суждение, то не сомневайся: твоя жизнь управляется твоей человеческой волей, и все твои доводы основываются на ней. Твои рассудочные построения разлучают тебя с Богом, потому что Бог «непостижим, и одно в Нем постижимо человеческим рассудком — Его непостижимость».

Духовную жизнь невозможно заключить в тесные границы человеческой личности, она подвластна не рассудку, но Божественной благодати, а благодать — Божественное действие, приобщающее нас Богу. Сле­довательно, духовная жизнь, как и Бог, выше любой человеческой мерки. Значит, и разумного послушания не существует. Невозможно слушаться своего старца и ждать логичности, желать, чтобы твое собственное мнение было признано правильным, справедливым. Нельзя сомневаться в том, что Христос ждет от тебя именно того, чего требует от тебя старец. Ты пришел слушаться не Бога, а своего старца. Хочешь слушать­ся Бога напрямую, без наставника? Значит, ты хочешь быть протестантом. Читай тогда Священное Писание и толкуй его, как сам понимаешь. В протестантизме Церковь отвергается, и ее место заступает рассудок, индивидуальный опыт любого человека, — и община управляется человеческими законами. Но подвиг по­слушания состоит в том, чтобы быть готовым принять любое слово старца, даже такое, которое кажется тебе безрассудным и, по твоему мнению, может повредить тебе; даже когда тебе кажется, что старец пренебрега­ет тобой или посылает тебя на смерть. Ты стал мона­хом, чтобы умереть, чтобы терпеть. Если ты стал им для того, чтобы хорошо проводить время и иметь свои права и личное мнение, то было бессмысленно давать те страшные клятвы, которых страшится и Сам Бог, пред которыми трепещут ангелы, записывая наши слова при постриге.

«Должны слушаться без рассуждения». Послуша­ние, совершаемое телесно, — это, тем не менее, поня­тие исключительно духовное. Послушание — это духовный орган, с помощью которого мы внимаем воле Божией. Послушание — это сознание, образ мыслей, который дарует нам Бога, иначе говоря, это то сред­ство, с помощью которого мы в своей повседневной жизни можем воплощать слово Божие. Слово Божие сегодня —тишина, а завтра — ураган, сегодня — огонь, а завтра — прохлада, сегодня — ночь, а завтра — день. Слово Божие объемлет все. Оно роса Аермонская, но оно же и меч разящий. Никто не может сказать, что слово Божие представляет собой только то или только это. Таково и слово игумена или распоряжение стар­шего брата в монастыре: ты не можешь предугадать, каким оно будет. Ты говоришь что-нибудь старшему по послушанию и не знаешь, ответит он тебе «да» или «нет». Если мы захотим предугадать, скажет он нам «да» или «нет», нам придется оценить ситуацию рас­судочно. Но доводы рассудка не оставляют места по­слушанию и обесценивают наше общение. Они раз­деляют всех и обособляют человека, изолируя его от остальных. Ведь у каждого свой образ мыслей, а зна­чит, сколько людей, столько и рассудочных постро­ений. А уж если это греки, то таких измышлений в три раза больше. Там, где есть помыслы, доводы, причины и следствия, нет истинно здравого смысла, поэтому все нами перечисленное не имеет никакого значения. Причина послушания одна — Небесный Отец, одно и следствие — Царство Небесное.

Между нами и Богом не должно стоять ничего. Единственно возможные отношения между нами — это полная отдача Ему нашего существа. И эта жерт­ва возможна только тогда, когда я принимаю все, что скажет мне другой, — не зная заранее, что именно он мне скажет. Если же у меня есть мнение, желание, воля, если я жду чего-то от другого человека, моя жизнь наполнится скорбью, болью и неведением Бога, станет тьмой, внутренним несчастьем или превратит­ся в череду перемен: радость будет сменяться печа­лью, а чувства — бесчувственностью. Так наша жизнь становится похожей на игральную кость: на ней вы­падает то чет, то нечет, она никогда не показывает од­ного и того же. Тогда пропадает радость Святого Духа, дерзновение перед Богом, мир сердца. Но как только ты удаляешь все эти разрушительные начала и начи­наешь слушаться без рассуждения, ты дышишь Богом. «Без рассуждения» означает, что нет никакой логики и никакого здравого смысла, никаких условий для того, чтобы можно было судить о данном нам распо­ряжении, ведь никакое распоряжение не будет для нас тем, чего мы заранее желали. Единственно желанное для нас — это Царство Небесное.

Если святой Августин подчеркивает необходи­мость такого послушания для людей своего времени, то представляете, что значит оно для нас, монахов се­годняшних? С тех пор прошли целые века, и человече­ство обрело бесчисленные знания и земные блага. Но все это духовно нас не возвышает, а низводит до ада, раздробляет на множество частей, делает черствыми, заставляет заниматься всем подряд. Эти познания раз­брасывают нас по всему свету, мы теряем внутреннее единство, не знаем, какими мы будем в следующую минуту. Поэтому суть послушания не в здравом смыс­ле, не в правоте, не в правильности, не в справедливо­сти или несправедливости, а в спасении.

Только в одном случае святые отцы позволяли оказать непослушание — при столкновении с ересью. Иными словами, в том случае, когда братство принуж­дали отделиться от Церкви и провозгласить учение, противоположное церковному. Но одно дело — непо­слушание еретическому учению и другое — наше же­лание сделать все «правильно». В действительности

правильно только наше собственное возвращение к первозданной красоте через непрестанное покаяние.

«Должны после Бога почитать своего отца, — гово­рит святой, — а игумена чтить, как чтут святых». Сло­ва эти замечательны по смыслу и одновременно про­сты. После Бога стоит твой отец, и вместе со святыми находится твой игумен. Если к отцу и игумену у нас нет таких чувств, демон вложит нам помысел: «Мой игумен не таков, как святой Антоний, как такой-то святой. Откуда мне знать, что его слова — это слова Божии?» Поэтому блаженный Августин напоминает: как ты чтишь святых, поклоняешься им, воскуряешь им фимиам и совершаешь крестное знамение при упо­минании их имени, точно так же веди себя и по отно­шению к твоему старцу, даже если он первый из греш­ников. Поскольку он игумен, его нельзя ни с кем и ни с чем сравнить, можно только уподобить его святым. А если он не свят? Это его дело. Ты не сможешь мирно и счастливо жить в монастыре, если не будешь считать его святым.

Изложенное учение не оставляет места никакому сомнению, собственному суждению, самочинному праву человека творить свою волю. Когда я исключаю из сонма святых своего игумена, отца, или старшего на послушании, или того, кто больше меня преуспел в духовной жизни, тогда я самочинно присваиваю себе право судить об их ошибках. Но если я кого-то из них сужу, единое тело братства непрестанно подвергается разделению. Поэтому блаженный Августин говорит: «После Бога ты должен почитать своего отца и чтить своего игумена, как чтишь святых».

«Как чтишь святых». Слово «святой» в ту эпоху еще сохраняло свой древний смысл: оно означало людей не только освятившихся при жизни и уже находящихся на небесах, но и тех, кто еще живет и подвизается. Тот, кто пребывал в винограднике Христовом, в единстве

с общим телом Церкви, был свят, потому что свята ее Глава. Сейчас мы разделили Церковь на обычных ве­рующих и святых, и в нашем сознании между ними огромная разница. Мы считаем святыми тех, кто ка­нонизирован. Но в древности святым был всякий, кто пребывал в единстве с Церковью. У каждого святого, вероятно, были грехи и падения, но от них его восста­вил и искупил единственный Святой — Бог.

Итак, своим правилом блаженный Августин за­прещает всякий суд над настоятелем, чтобы показать, что спасение человека зависит от его послушания.

***

Во всех предыдущих правилах видно стремление святого Августина сохранить единство и сплочен­ность братства, ради того чтобы монастырь никогда не переставал быть настоящим церковным собра­нием. Монастырь может жить только как церковное собрание. Далее блаженный переходит к седьмому пункту устава, который также относится к монаше­скому общежитию.

За трапезой мы должны молчать, слушая чтение. Если за трапезой чего-то недоста­ет, об этом должен позаботиться игумен. Те, кто желают, в субботу и воскресенье могут выпить вина, как это было решено. (7)

Хотя святой Августин жил в первые века христиан­ства и не знал ни греческого, ни еврейского, он серд­цем впитал восточное предание и воплотил его в той же мере, что и мы. Выражение «как это было решено» напоминает о той монастырской практике, которая была принята в последующие века. Когда монаше­ствующие хотели составить устав, они рассматривали, согласуются ли правила, преподанные им игуменом, с преданием или духом братства, и сообща принима­ли их, после чего устав становился чашей напоевающей, сильной, из которой они пили каждый день пред Господом. Так и монахи святого Августина приняли одиннадцать пунктов своего устава, и один из них от­носился к трапезе.

«За трапезой мы должны молчать, слушая чтение». Уже в те времена установилась практика чтения за трапезой. Этот обычай соблюдается и сейчас ради того, чтобы мы хранили молчание. Кроме того, мы обязаны внимать чтению. На трапезе мы переживаем прекрас­нейшие, таинственнейшие и удивительные минуты, потому что слышим слово Божие и узнаем о жизни и опыте святых. Если мы не слушаем чтения, то теряем драгоценное время. Когда мы разговариваем за трапе­зой или наблюдаем за тем, как выскальзывает нож из рук брата, не умеющего резать фрукты, несомненно, в этот час мы едим не как монахи. Когда мы рассма­триваем, как сидит на другом его клобук, или когда наш помысел рассеивается, мы не монахи. Преподоб­ный Пахомий Великий приказывал монахам надви­гать кукуль на брови, чтобы никого не видеть и чтобы легче было молчать.

Разговоры влекут за собой проблемы. Они нару­шают целостность внутреннего и внешнего человека: внешнего отделяют от всех прочих людей, а внутрен­него — раскалывают. Когда мы разговариваем, наши мысли, ум и рассудок рассеиваются, и мы не можем ни молиться, ни быть сосредоточенными. Чтение — наи­более подходящий способ соблюсти за трапезой тиши­ну и сохранить внутреннюю собранность.

Молчание необходимо и еще по одной причине. Если бесноватых демон держит в своих руках, то над нами у него нет такой власти, и наши разговоры — это единственная возможность для него входить и выхо­дить через наши открытые уста, сеять внутри нас свои «слова» в виде помыслов, нечистых пожеланий, чувств, представлений, страстей, затруднений, идей, жела­ний. Мы же считаем, что это наши собственные мне­ния, наши собственные желания. Как рыбак забрасы­вает сети и уходит отдыхать, а утром возвращается, вытягивает их и смотрит, что в них попалось, так и де­мон, когда видит, что мы разговариваем, делает свое дело и уходит, а потом возвращается проверить, что из этого получилось. Между тем мы и понятия об этом не имеем. Вот почему святой Августин желает, чтобы за трапезой царило молчание.

«Если чего-то недостает, об этом должен позабо­титься игумен». Игумен может назначить себе в по­мощь отдельного человека, чтобы следить за трапезой было легче. Но если тебе чего-то и не хватит, что ты потеряешь? Даже если тебе не хватит еды и ты поешь только фруктов, и тогда ты не потеряешь ничего. На­оборот, это будет для тебя величайшей удачей, и ты доставишь огромную радость Богу и ангелам. С помо­щью этого правила святой хочет сделать монаха бла­городным человеком, понимающим, что имеет значе­ние не столько пища, сколько его единство с братьями, которые едят вместе с ним. Игумен же заботится о том, чтобы по возможности соблюдалось равенство и спра­ведливость: вся еда должна быть одинаковой или со­ответствующей нуждам братьев.

В некоторых монастырях заботятся о том, чтобы предлагались блюда и скоромные и постные и сверх того особая еда для больных в специально отведенном месте. Соблюдается общежительный устав, но в то же время присутствует и допустимое человеческое сни­схождение. Однако не будем забывать, что не посла­бление, но подвиг и страдание введут нас в рай. Вос­ходит на небо агница страдающая, потому что именно страдание «зовет велиим гласом», а не комфортная жизнь, не оправдания, не угощения, не внимание к нам игумена. Будем радоваться, когда о нас не помнят, когда нам даже и еду забывают поставить. Многие терпели дурное обращение, ели испорченную, про­тухшую, подгоревшую пищу и ничего не говорили, не видно было недовольства ни во взгляде их, ни на лице.

«Те, кто желают, в субботу и воскресенье могут выпить вина, как это было решено». Очевидно, мо­нахи святого Августина обсудили, когда им можно употреблять вино, и решили пить его по субботам и воскресеньям. На Святой Горе по разным причи­нам распространился обычай ставить вино на трапезу почти каждый день. Многие, чтобы объединить древ­нее предание, запрещающее монахам вино, с новой традицией, выставляют его на столы только в субботу и воскресенье. Таким образом, нет крайностей и ни­кто не держится своей воли. Этот порядок напомина­ет нам о той истине, что за исключением редчайших случаев посвященный Богу не пьет вина и сикера — и в то же время дает право пить вино тому, кто в этом нуждается.

«Те, кто желают». Это выражение показывает, что братья в общине святого Августина вина не пили. Они решили последовать древнему монашескому преда­нию — совсем не употреблять вина, и только тот, кто обессилел, мог пить вино по субботам и воскресеньям. Да и в этом случае пили лишь желающие, потому что, по преданию, даже немощному лучше не пить вина. Конечно, пост и воздержание ослабляют организм, но, несмотря на это, монахам дозволялось изнурять тело как можно более, до тех пор пока это не вредило ду­ховной жизни.

Человека побуждает пить вино пристрастие или желание удовольствия, поэтому тот, кто его пьет, — это личность не цельная, его духовные силы раздроблены, он не живет внимательной духовной жизнью. Одна­ко невозможно отделить сильных от немощных. Не все могут понести постоянное воздержание от вина; не всегда в обители может присутствовать та свобода духа, которая бывает в братстве небольшом (таком, например, как у святого Августина) или новообразо­ванном, где общий дух еще горяч. Это ослабление духа повлияло на сегодняшнюю святогорскую практику — ставить вино на столы по субботам и воскресеньям.

Настоящее правило показывает воздержность и духовность святого Августина, желавшего вдохновить на то же своих монахов, и одновременно его стремле­ние помочь братьям в их нуждах.

Несмотря на то, что устав краток, он отражает все главные условия общежительной жизни. Святой хочет, чтобы монах обладал ангельским умом, неустанно предстоящим пред Богом, был умной сущностью, мол­чаливым слушателем небесных гласов, которые дохо­дят до нас, подобно волнам.

Нет наречий, на которых не слышны были бы го­лоса их. Небесные наречия раздаются повсюду. Сло­во Божие одушевляет всю вселенную, и все творение внимает гласу Господа. Возможно ли, чтобы этот глас не приняло наше сердце — украшение природы, соз­данное руками Божиими? Все творения Бог создал и одушевил одним только Своим словом, к человеку же Он склонился Сам и коснулся его. Так может ли че­ловек не жить глаголом Божиим?

Когда мы, монахи, будем жить Божиим словом, тогда Бог будет нас видеть, любить, оправдывать. Ста­нем любить Бога в тайне своего убогого и смиренно­го сердца, затворившись в келье, в этой сокровенной клети. Только так можно сохранить любовь к Богу, а если извлечь ее наружу, она становится бессильной. Когда же она сильна, то управляет миром и возводит на небо. Но она потеряет свою силу, если ты ее откро­ешь. Будем хранить свою любовь. Любя Господа, бу­дем любить Его на деле.

Если будет необходимость нам выйти из монастыря ради какого-то монастырского дела, мы должны идти вдвоем. (8)

Когда мы выходим из монастыря, то мы окружены уже не братьями, а мирскими людьми. И одно это пред­ставляет серьезную опасность для монаха, не говоря уже об опасностях нравственного характера, подсте­регающих в миру. При выходе в мир он подвергается тяжкому испытанию. Настоящий монах привык рано вставать, исполнять правило и идти на службу, он по­стоянно пребывает в бдении и атмосфере молчания. Вообще, он живет в смиренной обстановке. Но ког­да он выходит из монастыря, условия жизни меня­ются, и он не знает, как себя вести. Если бы человек мог жить по Евангелию среди мира, у него не было бы повода становиться монахом. Так вот, когда монах выходит из монастыря, он те­ряет присущую ему силу. Поэтому святой Августин повелевает, чтобы с ним шел кто-нибудь еще. Так монах сможет получить поддержку, пережить это чрезвычайное событие, выход из обители, и ско­рее вернуться в мона­стырь, — если возможно, в тот же день, как запове­дают святые отцы. Вдво­ем быть предпочтитель­нее еще и ради того, что­бы не вызывать нарека­ний. Когда ты один, про тебя можно много чего наговорить. А когда ря­дом с тобой и другие, то, как бы на тебя ни наго­варивали, это не вызовет доверия.

Кроме того, святой Августин подразумевает, что общежительный монастырь живет своей особой, вну­тренней жизнью, которая исключает выходы из оби­тели. Когда мы выходим из монастыря, то нарушается цельность братства, возникают некие пустоты, кото­рые, можно сказать, заполняются демонским присут­ствием. Когда монахи часто покидают ограду обители, это ведет монастырь к самораспаду. Между тем, иноку необходимо постоянно пребывать не просто в мона­стыре — а в келье. Жизнь вне монастыря лишает его внутренней цельности, дробит его личность.

До недавнего времени монахи не выходили в мир, даже если того требовало состояние здоровья. Когда им был нужен врач, они приглашали его в монастырь. Но со временем правильное восприятие монашеско­го жительства утратилось, и теперь монашество вос­принимается просто как образ жизни. Сегодня никто не удивится, увидев монаха, который ждет своей оче­реди у кабинета врача или выходит в мир по другим причинам. Причины могут быть уважительными, но это не значит, что за этим не последует катастрофа. Пустое место, где сидел монах в обители, займет де­мон. А если мы уберем из трапезной или из церкви стул брата, чтобы он не пустовал, демон сядет нам на шею и погонит куда хочет. Это самое страшное, но мы дали ему на это право — тем, что не придаем значения цельности братства и не обеспокоены от­сутствием брата.

Монахам позволялось выходить в мир ради дел, связанных с управлением обителью, ради покупок или продажи рукоделия. То есть монахов посылал монастырь. Монахи не ездили домой, словно ка­кие-нибудь служащие, которые берут отпуск, чтобы отдохнуть, оставив, наконец, ту скучную жизнь, кото­рой они жили весь год.

Всякий выход в мир обнаруживает, что монах со­вершенно не удовлетворен своим монастырем, поэто­му он пытается передохнуть, выходя из обители под разными предлогами. Конечно, игумен не может по­стоянно ему отказывать: чтобы между монахом и им самим не пролегла пропасть, он вынужден почти всег­да соглашаться, да еще и оправдывать поступок брата. Однако это не меняет сути дела. Истина в том, что вы­ход в мир — дело совершенно немонашеское, потому что приучает монаха к мирскому духу. С того момента, как монах вышел в мир, например для лечения, у него появляется беспокойство, на него влияет новый темп жизни, иной закон — закон страдания и неудачи. «По­правлюсь я или нет? Может быть, откроют какое-ни­будь новое лекарство? Не поехать ли мне за границу?» Он ни на чем не может остановиться.

Тление человеческой природы — естественный за­кон. Но насколько тлеет внешний человек, настолько обновляется со дня на день внутренний. И если тле­ние — это природный и духовный закон, то попытка избавиться от всех болезней противоречит закону Бо­жию. Так мы противимся силе природы: мы не позво­ляем себе болеть или умирать, иначе говоря, не позво­ляем себе вечно обновляться во Христе со всеми святы­ми. Мы не допускаем, чтобы Бог управил наш путь, но вносим в жизнь собственное беспокойство, сомнения, желания, нужды, и из-за этого у нас появляется необхо­димость выходить в мир непрестанно.

В монастыре всегда сочувственно относятся к бо­лезням монахов, особенно игумен. Но наша любовь к самим себе и собственной жизни, наш страх, как бы не умереть, переходят все границы. Если монах выра­зит желание поправить здоровье, а я ему откажу, он больше не сможет чувствовать во мне отца, любить и уважать меня. Он непрестанно будет сопротивляться всем моим словам. Его ум будет работать противопо­ложно моему уму. И как все мироздание непрерывно делится и подвергается тлению, так и отношения игу­мена и послушника начнут непрестанно истончаться и рваться. Монах и игумен будут двигаться в разных направлениях. По малейшему поводу между ними бу­дет возникать противостояние, потому что у монаха появилось какое-то небольшое желание.

Кроме того, мы должны помнить, что игумен — это не жандарм, который своим свистком подает нам сигнал «да» или «нет». Игумен — не страшилище, что­бы каждый день нас путать. Любовь изгоняет страх. Если мы любим игумена, братство (а оно наше тело) и Бога, то страха больше нет. Тогда не будет ни жела­ний, ни своеволия, ни требований. Запрет выходить из монастыря должен иметь для нас такую же безус­ловную и несомненную силу, как послушание, безро­потность, апостольское нестяжание, молитва, бого­служение и все прочее.

Если, несмотря на все это, кому-то понадобит­ся выйти в мир, то монастырь должен послать с ним какого-то брата, потому что монаху не следует пока­зываться на людях одному. Обычно в таких случаях в монастырях старались, чтобы эти два монаха были людьми разными. Если бы их объединяло родство душ или сходство происхождения, то они завязали бы осо­бенную дружбу. Одной поездки до Фессалоник хватит, чтобы связать две разделенные прежде души. Однако два человека, которые любят только друг друга и вле­кутся друг к другу особенной любовью, раскалывают братство, они словно отрезаны от его одеяния. Отрежь

у платья один рукав — никто не сможет его носить. Та­ким отрезанным рукавом становятся и эти два выхо­дящих в мир монаха. Поэтому в монастырях обращали большое внимание на то, кого посылать в мир. Чаще всего посылали человека, способного исполнить пору­чение, вместе с кем-то из пожилых братьев. Первый исполнял порученное дело, а пожилой находился ря­дом с ним. У пожилого человека другой дух, он прожил 244 жизнь иначе, чем молодой, потому между ними не за­вязывается дружба — это два разных мира. Иными словами, игумены заботились о том, чтобы верность преданию, хранимая пожилым братом, сочеталась с практическими способностями юного, опыт одного соединялся с силой другого, ради того чтобы все было сделано правильно.

Однако если монах выходит в мир ради домашних дел или по любви к родственникам, то пусть он идет один, помня при этом, что поступает вопреки свято­отеческим правилам. Если он, зная традицию и дух монастыря, все же испытывает игумена и просит дать ему сопровождающего, игумен, конечно, соглашает­ся на это. По своему долготерпению и снисхождению он скрывает от брата истину, чтобы тот не превратил­ся в демона, а то и в самого денницу. В древних мо­настырях было принято поминать имена вышедших в мир, но мы не следуем этому порядку. Случаи, ког­да следовало бы поминать имена братьев, вышедших подлинно ради Христа, очень редки. Так редки, что их исключительность привела бы прочих к зависти. Бра­тья замучили бы не только игумена, но и Самого Бога своими подозрениями и противлением, раскололи бы весь монастырь! Поэтому, чтобы избежать такого противления Богу, мы покрываем вышедших брат­ской любовью и отеческим расположением сердца и не объявляем о том, кто выходит в мир ради Бога, а кто — по своему желанию.

В женских монастырях про­дажей рукоделия или различны­ми покупками, согласно уставам, должен был заниматься монах- эконом, назначаемый из мужской обители. В монастыре святой Макрины таким монахом был ее брат, святой Петр. Но в те времена муж­чины не заходили в женский мо­настырь. Они приносили покупки к воротам монастыря, куда выхо­дила игумения с какой-либо по­жилой сестрой — сама игумения обычно была не старой, — прини­мала покупки, переписывала их и передавала эконому монастыря.

Поскольку выход в мир связан с необходимостью где-то питать­ся, та же самая статья устава про­должает: