Ссоры и брань до добра не доводятъ. 14 страница

две пары. 211

ловкимъ, трезвымъ парнемъ, грамоту выучилъ хорошо. Люди советовали Власьевне отослать сына на сторону, но ей жаль было разстаться со своимъ сокровищемъ, да и къ тому же частенько она слыхала и видала, какъ молодежь, бывшая на стороне, кормилась и возвращалась не утехою, а великимъ огорченiемъ для родителей.

„Пускай, дома хозяйствомъ правитъ, да крестьян-ствуетъ, решила она, если будетъ трезвъ и трудолюбивъ и отъ крестьянства можно сытыми быть". Самаго Василiя тоже не тянуло въ люди, съ детства онъ любилъ родную хату и тихую, сельскую природу, привыкъ къ крестьянскимъ трудамъ, не тяготился ими и находилъ большое удовольствiе устроять избушку, да улаживать свое небольшое хозяйство. Пришла пора жениться, не сталъ онъ съ матерью искать невесты, да высчитывать и соображать, сколько у ней добра, сколько за нею дадутъ денегъ, а решили прямо обратиться къ родителямъ той самой разумной и кроткой Тани, на которую заглядывался и Петръ Михеичъ. Родители Тани были люди хорошiе, разсудительные, они не посмотрели на то, что Василiй не богатъ и охотно согласились отдать за него свою дочь.

Туманъ совсемъ скрылъ окрестности, когда несколько саней подъехали къ Ключевской церкви. Это Василiй съ Таней прiехали венчаться. Въ довольно просторной церкви толпился уже народъ. Началось венчанiе. Несколько свечей мерцали предъ образами, но ихъ сiянiе не вполне разгоняло мракъ. Несмотря на такую скромную обстановку, отрадно было смотретъ на венчающуюся пару. Оба серьезные, задумчивые, но спокойные стояли они и съ верою крестились и повторяли слова читаемыхъ молитвъ, взирая на лики святыхъ угодниковъ. Во время пенiя „Отче нашъ" слезы умиленiя брызнули изъ добрыхъ глазъ Тани, она изъ всей своей неиспорченной, юной души молилась Отцу Небесному и у Него испрашивала благословенiе на предстоящую новую жизнь. Также тихо и скромно уехали молодые, какъ и прiехали.

212 две пары.

Спустя какой-нибудь часъ после ихъ венчанiя, въ церкви замелькали огни, зажгли паникадила, толпа народа хлынула въ отворенныя двери, городскiе певчiе протеснились на клиросъ. На улице послышался звонъ колокольчиковъ и бубенчиковъ, кони дружно подкатили къ ограде десятокъ экипажей съ фонарями — женихъ вышелъ изъ коляски, дружнымъ концертомъ встретили его певчiе. Вотъ и невеста,—опять шумный концертъ, опять шопотъ толпы, восклицанiя, удивленiя и восхищенiя. Венчанiе началось. Стройно лилось пенiе подъ сводами храма. Иконостасы и кiоты ярко блестели при полномъ освещенiи. Женихъ съ невестой стояли сiяющiе счастьемъ. Изредка крестились они, но видно молитвенное настроенiе было чуждо имъ, слова песнопенiй и читаемыхъ священникомъ молитвъ скользили мимо ихъ слуха, не проникая въ душу. Петя стоялъ какъ очарованный. Толпа, блескъ, пенiе, смешанное благоуханiе ладона и духовъ слилось въ одно что-то радостное, светлое, отъ чего восторгомъ наполнялось его сердце; счастливыми глазами блуждалъ онъ по толпе, какъ бы говоря: „посмотрите, каковы мы, где вамъ всемъ до насъ"... Невеста изъ подъ новаго, блестящаго венца, тоже по временамъ украдкой взглядывала на окружающихъ, она не трепетала отъ восторга, подобно Пете, но вполне сознавала себя виновницею совершаю-щагося торжества, она знала, что служитъ предметомъ вниманiя и удивленiя всей собравшейся толпы, и жадно ловила слова похвалы и восхищенiя, на которыя не ску­пились пораженныя необычнымъ зрелищемъ крестьянскiя женщины и девушки.

Не одинъ уже годъ прошелъ со времени этихъ двухъ свадебъ. Много разъ блекли, обнажались и вновь распуска­лись окружавшiя церковь кудрявые тополи. Много счастливыхъ и несчастныхъ паръ встретили и проводили они тихимъ шелестомъ своихъ листьевъ. Съ годами изменились тополи, повыросли они, пошире раскинули свои душистыя ветки. Многое изменилось и въ участи Ключев-

две пары. 213

скихъ крестьянъ. Теплый, августовскiй день клонился къ вечеру. Нашъ старый знакомый, Василiй съ женою Татьяной доваживалъ последнiе яровые снопы. Быстро и весело шли они за грузными возами, о чемъ-то дружелюбно разговаривая. Изъ-за пригорка показались широко раскинувшiеся „Чистые Ключи", недалеко отъ края, между пожелтелыхъ деревьевъ, виднелась белая тесовая крыша ихъ новой, просторной избы. Едва только поровнялись они съ рекой, какъ навстречу имъ выскочило изъ сада трое белоголовыхъ, розовыхъ мальчугановъ и, окруживъ отца съ матерью, на перебой просились покатать ихъ... „Опоздали, опоздали", ласково трепля ихъ по щекамъ, говорилъ отецъ, „давайте-ка лучше убирать снопы въ ригу", — воза мигомъ были развязаны и маленькiе, чуть не меньше самыхъ сноповъ, труженики дружно начали помогать отцу съ матерью убирать хлебъ. По уборке, отпрегъ Василiй лошадей и со всей семьей отправился въ садъ, где подъ яблоней играла лопухами маленькая Грушатка, а недалеко оть нея старенькая Власьевна ста­рательно раздувала самоваръ. Василiй тряхнулъ кудрявую сливу и десятокъ румяныхъ сливъ очутились на траве, мальчуганы мигомъ подхватили ихъ и куда-то съ визгомъ и смехомъ побежали. Самоваръ уже пыхтелъ на столе подъ широколиственнымъ кленомъ, и Василiй съ женой, помолившись на сiяющiй отъ лучей солнца крестъ сельскаго храма, уселись за столъ. Ихъ потныя, загорелыя лица ласково опахивалъ свежiй ветерокъ; крестясь и улыбаясь подсела къ нему и Власьевна, а тутъ запыхавшiеся мальчуганы воротились и набросились на толстыя лепешки, подсдобить которыя для своихъ внучатъ не поскупилась добрая бабушка... Въ это время изъ-за частокола показался мужичекъ.—„Здорово, Василiй Сергеичъ", проговорилъ онъ, „я къ тебе, съ докукой, слыхалъ, что у тебя ржица заводская, хорошая, не обменяешь ли мне на семена мешечка два? охота завести хорошiя-то семена"...— „Что жъ, изволь, можно", и Василiй быстро зашагалъ къ

214 две пары.

амбару... видно, весело было ему услужить человеку, чемъ могъ. Едва Василiй уселся за столъ, какъ подошелъ другой соседъ.—„Беда, братъ Василiй, телега совсемъ развалилась", заговорилъ онъ, „а снопы все въ поле — заведро не увезешь, чего добраго, пропадутъ, не выручишь ли ты"?.. „Что-жъ, возьми, вонъ телега-то подъ навесомъ стоитъ, управляйся съ Богомъ, а я сегодня, слава Богу, последнiе привезъ, мне она покаместъ не нужна", и крестьянинъ, поблагодаривъ, пошелъ вывозить телегу, а Татьяна одобрительно посмотрела на мужа.

Попрежнему надъ всеми Ключевскими избами возвышался домъ Михея Ильича, но въ жизни его обитателей многое уже съ техъ поръ изменилось. Самого старика не стало, оставилъ онъ деткамъ свое богатство, но не оставилъ онъ вернаго спутника счастью—привычки къ разумному труду, и не принесла богатая невеста съ собою въ семью радости и мира. Обладая богатствомъ, она скоро проявила все свои качества. Избалованная и своенравная, она сменяла одну прихоть на другую, отъ мужа своего не терпела никакихъ возраженiй и противоречiй. Прежде у скромнаго Михея Ильича въ домъ бывали только люди деловые, степенные, а теперь обычную тишину сменило непрерывное веселье, съ ранняго утра до полуночи почти ежедневно домъ былъ полонъ такихъ гостей, у которыхъ кроме праздности не имелось никакихъ занятiй, не было иныхъ привычекъ, кроме разгула да навыка топить время въ вине и пересудахъ. Измученный сумасбродствомъ жены, часто осмеиваемый ею при ея легкомысленныхъ гостяхъ, Петръ Михеичъ пересталъ почти совсемъ бывать дома, и все время проводилъ въ разъездахъ по своимъ заведенiямъ, виномъ да жаждою къ новой наживе заглушалъ свое горе. Были у нихъ и дети, но несчастные были эти малютки. Брошенные на произволъ прислуги, не-видя почти отца, безъ материнской ласки, въ довольстве, но безъ разумнаго ухода, своенравные, золотушные, росли они, съ колыбели впитывая въ себя испаренiя отъ той

две пары. 215

гнилой, безсмысленной жизни, которою жили ихъ роди­тели...

После ряда особенно безотрадныхъ и въ то же время пьяно проведенныхъ дней, Петръ Михеичъ съ болью въ голове и страшною тоскою въ душе бродилъ по задамъ села—незаметно для себя добрелъ до садика Василiя, и, сквозь редеющую листву акацiи, ясно увиделъ счастливое лицо той самой Тани, которую онъ когда-то выгналъ изъ своего сердца, ради пышной богачки, теперешней его губительницы и мучительницы, какъ называлъ онъ ее обыкновенно. Долго, долго стоялъ Петръ Михеичъ и слушалъ дружелюбный, веселый семейный разговоръ, и онъ богачъ, предметъ зависти чуть не всего уезда, почувствовалъ себя жалкимъ, несчастнымъ въ сравненiи съ этимъ обыкновеннымъ мужичкомъ — Василiемъ. Съ слезами на глазахъ отвернулся онъ, и еще более опечаленный побрелъ по направленiю къ сельскому кладбищу. Здесь онъ опустился на траву подъ высокими липами, недалеко отъ него посреди убогихъ крестовъ возвышался красивый, мраморный памятникъ на могиле его отца. Долго и внимательно смотрелъ онъ на памятникъ, „спасибо тебе, батюшка, за избранницу", злобно прошепталъ онъ, „въ твой и мой домъ одну только погибель принесла она вместе съ тысячами своими". И опустилъ голову на колени. Долго сиделъ онъ въ такомъ положенiи. Листочки дре­весные тихо шелестели надъ нимъ, птички въ воздухе ве­село чирикали, недалеко на дороге поскрипывали воза, наконецъ Петръ Михеичъ всталъ и, съ решимостью въ голове, проговорилъ: „нетъ, родимый, рубль-то не Богъ, а мы-то ему молимся, мы-то на него жадничаемъ,—мы-то думаемъ, что съ нимъ непременно и счастье къ намъ привалитъ, такъ нетъ же, нетъ и нетъ"!.. и угрюмый, раздраженный направился онъ къ своему красивому дому, где слышались по обыкновенiю смехъ, песни, звонъ посуды, а люди постороннiе все-таки любовались на этотъ домъ, и пожалуй, многiе и многiе, не раздумывая, поже-

216 простилъ!..

лали бы быть на месте Петра Михеича и его супруги. Но было ли, добрый читатель, въ немъ такое счастье, ради котораго стоило стать его обитателемъ?.. Это счастье было но не здесь, а подъ стройнымъ кленомъ въ садочке Василiя; но кудрявыя сливы заслонили его отъ глазъ людскихъ, не все бы, впрочемъ, если бы даже и видели его, и погнались за нимъ—ведь не всемъ по вкусу чест­ный, постоянный трудъ—этотъ непременный и необходи­мый спутникъ истиннаго счастiя...

Простилъ!..

(Изъ разсказовъ о добрыхъ мужьяхъ).

На Гороховой улице въ Петербурге былъ большой домъ, похожiй на огромный улей, наполненный сверху до низу рабочимъ народомъ.

Вотъ уже съ полгода въ одной комнатке этого дома поселился Антонъ Громовъ, работавшiй наборщикомъ въ типографiи. Все соседки считали его вдовцомъ, но не за-старевшимся вдовцомъ, потому что сыну его, съ которымъ онъ жилъ одинъ, было не более шести летъ. Мальчикъ былъ всегда чисто умытъ и одетъ, какъ будто за нимъ ходила мать.

Однако, хотя и думали соседи про Громова, что онъ недавно овдовелъ, но не видать было, чтобы онъ и сынокъ его носили трауръ ¹), по которому можно было бы судить, что его жена умерла не такъ давно.

Каждый день, рано утромъ, Громовъ уходилъ въ свою типографiю. Онъ бралъ на руки еще заспаннаго ребенка и, по дороге, заносилъ его въ прiютъ, где можно было оставлять детей на целый день подъ присмотромъ прiют-

¹) Трауромъ называется черное платье, которое носятъ въ знакъ горя по по­койнику.

простилъ!.. 217

скихъ нянекъ. По окончанiи рабочаго дня опять заходилъ за мальчикомъ, и они отправлялись въ лавки за своей провизiей. Отецъ велъ сына за руку, а мальчуганъ несъ корзинку, въ которую накладывались мясо, овощи и все, что нужно было на ужинъ. Прiйдя домой, оба запирались и уже никуда больше не выходили до следующаго утра.

Кумушки глядели на беднаго отца и жалели его,— ведь онъ такой еще не старый человекъ,—летъ сорока за глаза,—а лицо такое грустное, бледное, черная борода съ сильною проседью, тихiе печальные глаза!

Сострадательныя соседки говаривали ему вследъ:

— Такому человеку непременно надо опять жениться.
Какой славный малый!.. Никогда не бываетъ пьянъ. Право,
онъ легко нашелъ бы хорошую девушку, которая стала
бы его беречь, да за малышомъ смотреть! А заметили
ли вы, какъ мальчикъ всегда опрятно одетъ? Ни пятнышка, ни дырочки на платье! Обстоятельный мужчина,
по всему видно. Пожалуй, въ день-то все два рубля зара­ботаетъ.

Каждое воскресенье отецъ и сынъ, въ вычищенномъ платье отправлялись куда нибудь гулять. Ихъ видели въ музеяхъ ¹), въ ботаническомъ ²) саду. Передъ обедомъ, въ четыре часа, случалось, что ихъ встречали въ маленькой кофейне въ ихъ квартале.

— Нетъ, сударыни, — сказала разъ соседкамъ жена
домоваго швейцара, женщина съ чувствительнымъ серд-
цемъ, — нетъ, этого вдовца не женишь во второй разъ.
Недавно была я на Волковомъ кладбище; смотрю: онъ
идетъ съ мальчикомъ, уже такой-то жалкiй, что и сказать
нельзя. Верно у него тамъ жена схоронена. Обожалъ ее,
покойницу, должно быть. На редкость такая любовь, а слу­чается. Неутешный, значитъ.

¹) Музеемъ называются такiя места, где собраны и показываются разныя ред­кости и диковинки.

²) Ботаническимъ садомъ называется место, где насажены разныя редкiя и любопытныя породы деревьевъ изъ разныхъ земель.

218 прости лъ!..

Увы!—это была правда. Да, Громовъ крепко любилъ свою жену и не могъ утешиться, что потерялъ ее. Только онъ не былъ вдовцомъ.

Проста и не радостна была исторiя Антона.

Онъ всегда былъ крайне добросовестнымъ рабочимъ, но не особенно способнымъ; поэтому много прошло времени, прежде чемъ онъ сталъ хорошимъ наборщикомъ и могъ зарабатывать порядочныя деньги. Оттого-то и вышло такъ, что онъ вздумалъ жениться уже за тридцать летъ.

Ему бы надо было выбрать разумную девушку, видавшую бедность, какъ и онъ самъ, но любовь не слушается разсудка, не соображается съ благоразумiемъ. Громовъ встретилъ девятнадцатилетнюю девушку, съ очаровательнымъ личикомъ, — онъ потерялъ голову и безумно влюбился, а девушка, хотя и была хорошаго поведенiя, но была легкомыслена и думала больше всего о нарядахъ; действительно, она умела одеться въ самыя дешевыя тряпки, какъ принцесса. Громовъ успелъ сколотить немного денегъ; онъ могъ скромно, но мило устроить свое семейное гнездышко. Первое время после свадьбы было временемъ безоблачнаго счастья. Какъ они любили другъ друга!

Они поселились въ двухъ комнаткахъ въ пятомъ этаже, изъ оконъ котораго открывался видъ на весь Петербургъ. Каждый вечеръ Громовъ, кончивъ работу въ своей типографiи на правомъ берегу реки Невы, надевалъ поверхъ блузы пальто, придававшее ему видъ почти что наряднаго барина, и переходилъ Николаевскiй мостъ, где поджидалъ свою молоденькую жену, возвращавшуюся изъ своей цветочной мастерской съ Морской улицы. Они шли подъ руку домой, где ждалъ ихъ веселый ужинъ и теплый, уютный вечеръ на ихъ вышке.

Да, чудно имъ жилось!

Но скоро настали и заботы. Въ первый же годъ у нихъ родился сынокъ, котораго пришлось отдать кормилице въ деревню, чтобы мать могла продолжать работать въ мастерской. Они навещали разъ въ две недели своего

простилъ!.. 219

ребенка въ одной изъ пригородныхъ деревень. Дитя, однако, недолго жило, — оно умерло отъ зубовъ, до года. Богъ послалъ имъ скоро утешенiе: новаго младенца, тоже мальчика, котораго назвали Адрiаномъ. Мать захотела сама его кормить и бросила свою мастерскую. Она брала работу на домъ, при чемъ, конечно, зарабатывала вдвое меньше противъ прежняго. Несмотря на то, ее все тянуло къ нарядамъ... А бедному Антону между темъ приходилось очень тяжело. Какъ онъ ни трудился, взявъ еще ночную работу въ одной газете, все-таки они не сводили концы съ концами. Начались долги...

Дитя подрастало, его отдали въ прiютъ, матери же стало скучно сидеть дома безъ дела. Легкомысленная молодая женщина привыкла безпрестанно уходить изъ дома, гулять безъ всякаго дела по улицамъ и бульварамъ. Долго ли тутъ до греха?

Странно и грустно было видеть эту неподходящую парочку. Онъ—преждевременно состарившiйся въ тяжелой работе, заваленный всякими заботами, и она—это шальная хорошенькая головка.

Какъ-то вечеромъ, вернувшись домой съ мальчуганомъ, за которымъ онъ заходилъ въ прiютъ, Антонъ увидалъ на столе письмо, адресованное на его имя. Когда онъ распечаталъ его и вынулъ изъ конверта, изъ него выкатилось обручальное кольцо его жены. Въ письме безсердечная женщина прощалась съ нимъ и съ ребенкомъ, умоляя простить ее!

Антонъ вместо злобы, почувствовалъ только горе, огромное горе. Можетъ быть, это было малодушiемъ съ его стороны, но онъ горько и много плакалъ. Когда сынъ спрашивалъ его потомъ:

— Когда же мама вернется?

Онъ страстно обнималъ малютку и отвечалъ ему:

— Не знаю.

Несчастье случилось весной, когда на улицахъ везде

220 простилъ!..

сладко пахло сиренью! Опасное время,—время искушенiй для слабыхъ людей, для легкомысленныхъ женщинъ.

Когда въ iюле пришлось платить за следующую треть квартиры, Антонъ продалъ почти все домашнiя вещи, чтобы заплатить долги, и переехалъ на Гороховую улицу, желая переменить совсемъ место жительства. Тутъ онъ и жилъ со своимъ мальчикомъ, тихо, скромно, съ достоинствомъ и молча перенося свое горе. Въ конце сентября онъ получилъ письмо отъ жены. На четырехъ страницахъ въ отчаянныхъ безсвязныхъ словахъ, залитыхъ слезами, она разсказывала ему, что ея любовникъ, студентъ-медикъ, уехалъ на летнiе месяцы въ деревню, куда-то на югъ къ своимъ роднымъ, и съ техъ поръ о немъ не было слуха. Онъ бросилъ ее; онъ, въ свою очередь, изменилъ изменнице мужа. Она умоляла Антона простить ее, горько раскаивалась, прося позволить ей вернуться домой.

Но на этотъ разъ гордость взяла верхъ — Антонъ остался непреклоненъ. Онъ не отвечалъ своей виновной жене. Съ техъ поръ о ней ничего не было слышно.

Подошло Рождество. Накануне праздника Антонъ, по заведенному имъ уже несколько летъ обычаю, пошелъ съ сыномъ на кладбище, где былъ схороненъ его старшiй ребенокъ. Въ первый разъ еще ему приходилось итти одному, безъ жены. Они всегда вместе ходили туда и относили маленькому покойнику венокъ изъ еловыхъ ветокъ на праздникъ.

Войдя въ ворота кладбища, Антонъ почувствовалъ въ этотъ серый, печальный декабрьскiй день хуже, чемъ когда-либо, тоску по той, которой не было подле него.

„Где-то она теперь? Что съ ней?"—думалъ онъ, и сердце его горько сжималось.

Дойдя до могилки сына, онъ остановился удивленный: на камне лежалъ венокъ, совершенно свежiй; его, очевидно, принесли очень недавно, сегодня, должно быть.

Вдругъ онъ почувствовалъ, что мальчикъ прижался къ его ногамъ, и услыхалъ его испуганный шопотъ:

простилъ!.. 221

— Папа, вонъ мама!

Онъ взглянулъ и увидалъ недалеко отъ того места, где онъ стоялъ, подъ деревьями, женщину, очень бедно одетую: въ старенькое платье и плохонькую шаль. Она глядела на него глазами, полными слезъ, и протягивала къ нему молящiя руки.

Судите Антона, какъ знаете, но въ эту минуту въ его простой, доброй душе не нашлось места для злой памяти и мести. Онъ весь задрожалъ, — не отъ воспоминанiя о перенесенной обиде, а отъ жалости при виде нищеты той, которую онъ такъ нежно любилъ. Онъ толкнулъ сына по направленiю къ матери и сказалъ:

—Подойди, поцелуй маму!

Она обняла ребенка и покрыла лицо его и волосы безумными поцелуями. Она вся замерла отъ радости. На-конецъ, она очнулась и, глядя на мужа, проговорила:

—Какъ вы добры!

Онъ былъ уже подле нея и съ пересохшимъ горломъ произнесъ почти резко:

—Не говори ничего. Давай руку, пойдемъ!

На пороге дома стояла жена швейцара. Проходя около нея, Антонъ остановился и сказалъ:

— Вотъ моя жена. Она жила последнiе полгода въ про-
винцiи у своей больной матери. Она вернулась теперь домой.

Ему пришлось почти внести на лестницу совершенно ослабевшую отъ волненiя и радости жену.

Войдя въ бедную комнату, Антонъ посадилъ ее въ единственное кресло, снова толкнулъ къ ней сына, а самъ пошелъ къ столу, изъ котораго вынулъ обломанную коробочку. Изъ нея онъ вытащилъ обручальное кольцо и, надевъ его на палецъ жены, не говоря ни слова, тихо, торжественно поцеловалъ ее въ лобъ.

Прошлое было забыто. Бедная заблудившаяся странница поняла, что получила полное великодушное прощенiе и съ блаженствомъ почувствовала себя дома, въ тепломъ родномъ гнезде.

222 одинъ изъ многихъ.

Одинъ изъ многихъ.

(Разсказъ).

I.

Филатъ Кочкинъ стоялъ на перекрестке двухъ улицъ, спокойно поглядывая на прохожихъ, на проезжихъ, на переменчивое лице неба; иногда покрикивалъ на зазе-вавшагося извозчика: „держи правей", да и то только для порядка, чтобы те не забывали, что онъ есть сторожъ и имели бы должное уваженiе къ его отличительнымъ знакамъ: къ медной бляхе на шапке и пронзительному свистку, висевшему на толстомъ желтомъ шнурке. Терпеливо выстаивалъ онъ свои часы среди мостовой и только подъ конецъ дежурства позевывалъ и крестилъ ротъ. Онъ пользовался крепкимъ здоровьемъ и имелъ видъ человека дороднаго. Издали видно было его плечистую фигуру въ синей блузе и черную окладистую бороду. На этомъ перекрестке дедко-морозъ не разъ заставлялъ его кутаться въ овчинный тулупъ, не разъ мочилъ осеннiй дождь и ласково пригревало летнее солнце. По небу онъ съ детства привыкъ узнавать, когда ведро, когда ненастье. Нередко, стоя на часахъ, его мысли переносились въ родную деревню, где осталась жена съ троими детьми справлять всю черную крестьянскую работу. Положимъ, хозяйство у него было самое ничтожное, потому онъ и ушелъ въ Москву, благо хорошее место отыскалъ землякъ; отсюда онъ скорее поможетъ жене рублями, чемъ сидя дома своими руками; вотъ онъ и пришелъ. Первое время, нетъ-нетъ да и взгрустнется о своей семье; какъ-то они тамъ сердечные? а потомъ ознакомился со всеми въ своемъ околодке и ничего привыкъ. Ночью-ли, днемъ-ли стоитъ на часахъ, все знакомые лица видитъ. Одному улыбнется, другому головой кивнетъ, третьему по солдатски подъ козырекъ сделаетъ, а то и покалякаетъ о городскихъ

одинъ изъ многихъ. 223

новостяхъ, о томъ, что теперь въ деревне делается и при этомъ непременно на небо взглянетъ, потому что вся надежда православнаго крестьянина на одного Бога, живущаго на небесахъ; стало быть и ждать всего приходится съ неба, что Богъ пошлетъ.

— Теперь чай въ деревне навозъ возятъ, говоритъ онъ дворнику, облокотившемуся на метлу.

— Да, въ деревне его берегутъ на удобренiе земли, а здесь метлой гонятъ.

— Какъ то теперь моя баба справляется, вздыхаетъ Филатъ и опять взглядываетъ на небо съ надеждой, что Господь ей поможетъ, а онъ, какъ только получитъ жалованье, такъ непременно пошлетъ ей пятерочку.

— И диковинное дело, снова обращается Филатъ къ дворнику,—въ деревне, всякой благодати ждешь съ неба, отъ Бога, а здесь, въ городе, все больше въ землю смотрятъ, да по сторонамъ глазами рыщутъ, все другъ отъ друга высматриваютъ, выпытываютъ, къ кому выгоднее пристать, тому и служатъ, а не то чтобы по Божьи, по правде.

— Правды-то нынче мало въ людяхъ, отвечаетъ двор-никъ и уходитъ въ свою калитку.

Филатъ остается одинъ со своими думами о правде, о Боге, и о своей семье, о суетности городской жизни и дивится на бездомовность беднаго люда, живущаго одной минутой. „Ишь ведь какъ, разсуждаетъ онъ про себя, есть въ кармане двугривенный и веселъ человекъ, и заботушки нетъ о завтрашнемъ дне; ахъ бездомовники этакiе, еще песни поютъ, а за уголъ гляди, не заплачено". Такъ разсуждалъ онъ первое время, присматриваясь къ безпечно живущимъ людямъ и осуждая ихъ въ душе, но, видно и за нимъ наблюдалъ врагъ своимъ лукавымъ окомъ. Мало по-малу, не замечая того самъ за собою, и онъ сталъ меньше думать о завтрашнемъ дне. Случилось это не вдругъ, а постепенно, подъ шумокъ суетной городской жизни, такъ какъ все вниманiе его было поглощено наблюденiемъ другихъ, а не самого себя. Русыя головки ребя-

224 одинъ изъ многихъ.

тишекъ и озабоченное лицо жены, стали какъ-то далеко, словно сквозь туманъ иногда мелькали въ его воображенiи. а передъ глазами ключемъ кипела веселая жизнь бездо-мовниковъ, съ песнями за бутылкой пива на последнiй гривенникъ, съ гармоникой и пляской, несмотря ни на посты, ни на праздники Божiи. И какъ ведь живутъ такiе люди: сейчасъ вместе гуляютъ, гляди ужъ и подрались, а тамъ опять пьютъ на мировую и снова дерутся. Филату не разъ приходилось водворять тишину въ такихъ компанiяхъ и случалось, что защищенная имъ отъ побоевъ какая-нибудь баба считала его уже своимъ благодетелемъ и звала къ себе на угощенье въ хозяйскую кухню, где она жила въ кухаркахъ. Кочкинъ въ порядочномъ количестве обзавелся знакомствомъ съ такими вострухами и дивился ихъ уменью стрекатать языкомъ какъ сороки, а больше всехъ на Ефросинью, у которой уже не разъ пивалъ чай съ хозяйскимъ вареньемъ.

„Ишъ ведь, думалъ онъ уходя отъ нея, тажъ баба, да не та: въ какомъ угодно обчестве въ карманъ за словомъ не полезетъ, а моя Лукерья, словно пень не отесанный". И сталъ онъ частенько похаживать къ веселой Ефросинье со своими гостинцами. Въ деревню все реже и реже приходили пятерочки, и семья Филата начала сильно нуждаться. Лукерья не разъ писала мужу письма, жалуясь на недостатки, но ответа не было. Натерпевшись вдоволь и голода и холода, она, заняла на дорогу у трактирщика и поехала въ Москву. „Письма можетъ и не доходятъ, думала она, сидя въ вагоне,—а какъ сама прiеду, да разскажу ему, какъ мы маемся, такъ ужъ наверно дастъ сколько нибудь деньженокъ, на поправку; можетъ на лошадь копитъ да домой сряжается, а люди болтаютъ, не знамо что, про семейнаго мужика". Такъ думала Лукерья, шагая съ котомкой за спиной съ вокзала по Московскимъ улицамъ, то и дело показывая прохожимъ лоскутокъ бумажки, на которомъ былъ записанъ адресъ мужа.

Она еще въ деревне слышала, что Филатъ обмоскви-

одинъ изъ многихъ. 225

чался и что семья родная ему уже не дорога и не нужна, но не хотела верить дурнымъ слухамъ и спешила къ мужу. „Чай обрадуется, какъ скажу ему, что Степка поправился и сталъ ходить, а Захарка грамоте учится, Аленке косу заплетать стала, все подросли".

Занятая предстоящимъ свиданiемъ съ мужемъ, Лукерья шла торопливо, съ сильно бьющимся сердцемъ. Но вотъ и конецъ ея пути; ей указали квартиру Филата.

Онъ спалъ передъ дежурствомъ, когда вошла жена и очень былъ недоволенъ, что входная дверь съ визгомъ заскрипела.

— Кто тамъ, грубо спросилъ онъ, не поворачивая
лица отъ стены.

— Это я, Филатъ, здравствуй соколикъ; отъ детокъ поклонъ привезла тебе. Соскучнились мы по тебе, ни слуху, ни духу сколько времени, вотъ я и надумала.

— А-а, ну здравствуй Лукерья.

— Какъ здоровъ, родимый?

— Ничего.

— Поди не ждалъ меня?

— Нетъ.

— Можетъ не во время прiехала, да ничего неподе-лаешь, нужда выгнала, задолжала Мефодьевичу много.

— За деньгами? усмехнулся Филатъ.

— Да где-жъ намъ взять-то; самъ знаешь, дети еще малы.

— А я ихъ тутъ, деньги-то, самъ делаю что-ли?

— Да ведь присылалъ ты бывало помаленьку, ну и легче было, а теперь просто беда.

Филатъ сиделъ на постели и молчалъ, разбирая пальцами свою черную бороду.

— Степка ходить сталъ. Захарка за зиму читать
выучился, снова заговорила Лукерья, да вотъ обувка-то
съ ногъ свалилась, не въ чемъ въ училище ходить.

Она замолчала, ожидая ответа; молчалъ и Филатъ.

—Передъ Рождествомъ поросятъ продать пришлось,

226 одинъ изъ многихъ.

а теперь ужъ не знаю, за что и взяться. Да что-жъ ты все молчишь? али ужъ у тебя другiя заботы есть?..

Лукерья уставилась глазами на мужа и вдругъ поблед-нела, вспоминая слышанное о немъ въ деревне. Филатъ молча всталъ, взялъ жестяной чайникъ и вышелъ. Жена сидела и плакала. Минуть черезъ пять, онъ вернулся съ горячимъ чаемъ, принесъ селедку, чернаго хлеба и ситнаго.

— Ты вотъ чемъ плакать-то, закуси да испей чайку
съ дороги, а мне на часы пора.

Онъ наделъ свои доспехи передъ осколкомъ зеркала и ушелъ.

„Матерь Божiя! да что-же это съ нимъ сталося? Чужой, совсемъ чужой. Ни слова о детяхъ не спросилъ, ни о доме, никакого привета жене; отворожили знать".

Всю ночь проплакала Лукерья, ломая голову въ догадкахъ, кто отнялъ у меня мужа, кто не побоялся греха отнять отца у малыхъ детей? а онъ-то? Ведь онъ былъ хорошiй, заботливый; для семьи и въ Москву пошелъ, а теперь...

„Охъ, Матерь Божiя! вразуми Ты его Владычица", взмолилась Лукерья, устремляя взоръ на маленькiй образокъ, а сердце ея словно кто рвалъ на клочки. Она склонилась на свою котомку и взвыла въ голосъ.

Филатъ пришелъ на разсвете и старался быть съ женою ласковымъ.

— Спасибо тебе, Лукерья, что вспомнила меня, сказалъ онъ, снимая свои доспехи — Погостить бы надо, да съ кемъ дети будутъ?

— А добрые-то люди, а Господь-то.

— Ну, всетаки, не дело ребятъ однихъ оставлять; ты ужъ того, поезжай домой; на дорогу я добылъ.

— На дорогу, только?!

Кочкинъ, не выдержалъ притворства и вспылилъ.

— А не хошь пешкомъ идти? крикнулъ онъ на жену.

— Бога въ тебе нетъ, коли родныхъ детей забылъ; али я тебе такъ опостылела, что глаза твои меня видеть не могутъ?

_____________ одинъ изъ многихъ.______________ 227

— А ты думала, что краше тебя и на свете нетъ?

— Краше много найдется, а роднее жены нетъ. Да не о себе ужъ я говорю; детей-то пожалей ради Господа!

Она повалилась ему въ ноги, умоляя сжалиться надъ детьми.

Эта сцена патрясла бы всякаго, но Филатъ уже настолько очерствелъ сердцемъ, что слезы и мольбы жены его только раздражали. Все силы его души были теперь далеко отъ всего святого, прежде милаго и родного. Его пленила безшабашная жизнь въ трактирахъ и безпутная Ефросинья.

Жена и дети казались ему тяжелымъ бременемъ; безъ нихъ ему было вольготнее, веселее, а если иногда совесть и заставляла задуматься надъ своей жизнью,, такъ онъ заливалъ ее виномъ, или шелъ къ веселой Ефросиньи, которая умела разсудить все въ его пользу.