Епископ игнатий. 25 января 1866 года

№24

Милостивая Государыня София Ивановна!

Как Вам, так и мне, несмотря на нашу хворость[1654], да­руется продолжение земного странствования для основа­тельного приготовления к вечности. Милосердие Господ­не, подающее нам дар, да подаст и разум воспользоваться даром.

Вы справедливо говорите, что «Опыты» не суть мое сочинение. Они — дар Божий современным православ­ным христианам. Я был только орудием. То же должен сказать и о тех двух томах, которые поступили ныне в типографию. Время страшное! Решительно оскудели жи­вые органы Божественной благодати; в облачении их яви­лись волки: обманывают и губят овец. Это понять необхо­димо, но понимают немногие.

Очень сочувствую Вашей скорби, причиненной кончи­ною матушки Варсонофии[1655]. Судьбы Божий — бездна многа. В редких случаях мы можем быть правильными судьями кончины человека, и это дается тогда, когда того требует душевная польза по особенному смотрению Божию. В опи­сываемом Вами случае всего лучше положиться на Бога и постараться тщательным поминовением усопшей вознагра­дить упущение, сделанное при ее кончине[1656].

Прошу Ваших молитв о мне во исполнение заповеди Божией, которая повелевает молиться друг за друга.По этой заповеди и я молюсь о Вас, хотя и знаю, что моя молитва вполне недостойна Бога.

Епископ Игнатий. 22 февраля 1866 года.

Подготовка текстов, публикация и комментарии Е.М. Аксененко.

С.И. Снессорева

<Автобиографическая записка>

София Ивановна Снессорева родилась в 1816 [1657] году в Воронеже. Она была шестое дитя из числа двенадцати человек, которыми Бог благословил ее родителей: шесть сыновей и шесть дочерей. В свое время Иван Николаевич и Елисавета Ивановна Руновские[1658] были полезными и честными деятелями на общественном и семейном муравейнике, где указан был им путь. Не только Воронежская, но и соседние губернии признавали в Иване Николаевиче юриста неподкупной честности и высокого развития, и даже незнакомые издалека приезжали, чтобы получить его совет. И если он находил, что дело неправое и не советовал его начинать, то лучше всего было последовать его совету, потому <что> как бы ни был могуч и богат ищущий и как бы ни был беден и беспомощен его соперник, в виде заброшенных сирот или безгласной вдовы, а Иван Николаевич считал уже своим долгом разыскать их документы и обнаружить истину, не щадя своих трудовых средств и не считая, что обижает детей своих, когда отдавал чужим сиротам. Звезда ли то была счастливая, или Бог помогал бесстрашному воину на поле юридической брани, только Иван Николаевич никогда не держался пословицы «один в поле не воин» и всегда выигрывал правые дела, за которые только и брался, сильный их истиною. Ну а Елисавету Ивановну знали хорошо все бедные семейства, которые всегда находили легкий доступ к ней и посильную помощь, не разбирая, прав или виноват страждущий.

Елисавета Ивановна всех своих детей выучила читать к шести годам, после этого отец благословлял грамотное дитя Евангелием и младшие переходили на руки старшей сестре, замечательного ума и разнообразных знаний и с шестнад­цати лет трудившейся над развитием младших, чем много помогала своим родителям. Кроме того, в доме постоянно жил один из лучших семинаристов-богословов на правах старшего сына до выпуска, и, сами воспитываясь и учась, они учили младших детей. До 13 лет София Ивановна учи­лась с братьями даже по латыни и алгебре и геометрии; когда же братьев отвезли в Петербург для определения в казенные учебные заведения, она была отдана в Благород­ный пансион госпожи Депнер[1659], где она находилась с 1829 до 1834 года. Курс наук (она) имела счастье проходить под руководством лучших педагогов, которыми тогда славился Воронеж. Все наставники, начиная от законоучителя о. Иакова, госпожи Депнер, Александра Алексеевича Попова, заступившего место Павла Кондратьевича Федорова как первого преподавателя и содержателя Благородного муж­ского пансиона, и кончая вспыльчивым, как порох, но доб­родушнейшим учителем музыки, — все они были не просто учителями-наемщиками, а настоящими пастырями своего стада, которое они любили, и зато как их любили![1660] Они развивали вверенных им детей для того, чтобы из каждого сделать человека, и если где видели добрую землю, тогда не щадили уже своих трудов. Они учили их распознавать доб­ро и зло, бодро вступать в борьбу, всегда готовую встретить в житейском море, и не бояться толчков судьбы. Да, это были благодетели, не отнимавшие у детей силы и энергии пустыми словами сомнения и безверия, не производившие скороспелок недозревших: они давали им в руки орудия духовной силы, чтобы побеждать земные немощи. И как дружно, как единодушно они содействовали и друг другу, чтобы дать знание и сохранить доброе чувство в ребенке. Светлая память сохраняется о них в переживших их воспи­танниках!

Со смертью отца в 1832 году наступили тяжелые годы для матери, оставшейся с девятью пережившими отца деть­ми. Сыновья еще учились, а дочери, насколько сил и уме­нья было, помогали матери в ее трудовой жизни. В 1836 году София Ивановна вышла замуж[1661] — брак по любви — за человека, богатого умственными капиталами, и немед­ленно уехала[1662] с ним в Петербург. В те далекие времена трудно было, даже труднее, чем теперь, пристроиться к месту человеку — будь хоть он семи пядей во лбу, — не имеющему ни связей, ни туго набитого кошелька. Пришлось служить первые месяцы без жалованья. К счастью, нашлась работа по силам: первый опыт их переводов был помещен в Энциклопедическом словаре Плюшара[1663]. Деньги платились большие, но условие было тяжелое: если на писаной стра­нице было более трех поправок от редакции — страница не шла в расчет. К счастью, редакция была замечательно доб­росовестная и доброжелательная к труженикам-переводчи­кам. Работа нашлась и у Масальского, издававшего отдель­ные романы[1664]. Кроме того, Кашкин[1665], старый знакомый и содержатель собранной его трудами Библиотеки для чте­ния книг, заказал им перевод Музыкальной школы Калькбреннера[1666]. Кашкин тоже был замечательной личностью Воронежа, подобно Кольцову и Никитину, он самоучкой добился такого знания в музыке и науке, какими не всякий ученый обладает.

Жестокая простуда уложила Софию Ивановну в постель. Доктора присудили ее к чахотке и смерти с разлитием Невы, но обещали торжество молодости и хорошего сложения, если немедленно увезти ее в более теплый климат. Муж принял первое место[1667] и уехал с нею в Астрахань. Тут прожили они с 1838 до 1842 года. Время жгучих впечатлений во всем, что дорого сердцу! Она похоронила тут трех детей и, наконец, мужа... Первые слова, которые донеслись до слуха ее рассудка, после многих недель мрака и воспале­ния в мозгу, были слова ее двухлетнего сына[1668], который с плачем говорил утешающей его крестной матери, незабвен­ной С. Ф. Тимирязевой[1669]: «Ничего не хочу, только маму мне надо!» Гальванический ток пробежал по телу, жизнь, покидавшая уже рассудок и сердце, забилась свежею струею, голова просветлела, руки охватили ребенка, и она мыслен­но дала слово жить для него...

Потекли однообразные непрерывные годы трудовой жиз­ни и забвения всего, чтоб исполнить свой долг... Несмотря на жгучие страдания, Астрахань памятна ей и по светлым личностям, посланным Провидением, чтобы сберечь ее от отчаяния. Сердце сохранило все те дорогие имена — их было немало, — но два семейства сроднились с ее душою и всегда участвовали в ее жизни: семейство Тимир<язевых> и семейство Ахмат<овой>[1670]. С 1838 года до настоящего 1871-го сохранялись между ними дружеские отношения, не поддающиеся ни гнету времени, ни переменам обстоятельств, как капитал, не теряющий своей ценности. До 1848 года София Ивановна жила педагогическими трудами, то в сара­товских неоглядных степях, то в курской черноземной глу­ши, и, наконец, много трудилась над огранением каменных мостовых в петербургских улицах. Трудясь много и всегда с любовью к делу, она не торговалась со своими силами и вся отдавалась своим обязанностям. Эта несоразмерность часто отражалась на здоровье и навсегда повредила зрение: последние двадцать лет она работала одним правым глазом; левый же глаз после долгих упорных страданий tic douloureux[1671] оказался парализованным, так же как и вся левая сторона тела. И, несмотря на то, она продолжала без устали свою трудовую жизнь одною правою стороною тела. Не есть ли это явное, осязательное доказательство, что есть Провидение Высшей Невидимой, но ощущаемой Силы, Которую мы называем Бог?

Приехав в Петербург в 1845 году для того, чтобы хлопо­тать о помещении сына в учебное заведение, она всюду встретила отказы. Было отчего прийти в отчаяние: без средств, без покровительства, одна с семилетним сыном, она безмолвно взывала: «Верую, Господи, помоги моему неверию!» Как единственная отрада в чуждом городе, была для нее любовь ее старшей сестры, такой же труженицы, как и она сама[1672].

Убедившись, что, кроме отказа, она <ничего> не может добиться от власть имущих, она очутилась в Царскосель­ском саду пред Государем Наследником, ныне благополуч­но царствующим Александром II, в ноябре 1845 г. Увидев робких мать и сына, державших друг друга за руку, Он сам подошел к ним, и, когда на вопрос его: «Что вам угод­но?» — измученная, болезненная женщина, после тщетных усилий заговорить, отвечала только слезами, катившимися по ее бледному болезненному лицу, — сильные ощущения лишили ее голоса, мальчик, смотря прямо на свою Надежду и сознавая болезненное онемение матери, сказал своим дет­ски-простодушным языком: «Государь, утешь мою маму! Прими меня в гимназию воспитанником сына Твоего!» У Него слезы, как блестящая от солнца роса, навернулись на глазах: «Успокойтесь! Я все сделаю для вашего сына. Но кто вы? Как вас зовут?» Совсем потеряв способность гово­рить и продолжая проливать тихие слезы, она вынула из кармана приготовленную записку: «Государь! Если Ты не поможешь мне, то мне остается умереть», — было в ней. На другой день, по приказанию Государя, она пришла в контору Его, и тут показали ей ее же записку, наверху которой ровным жемчужным почерком было написано: «Сына вдовы Николая принять воспитанником моего сына Николая. Александр»[1673]. Да будет благословенно имя Его, утешителя вдов и сирот! День и ночь молитва за Него...

При первом облегчении глаз — почти два года она не могла работать от боли — опять спешила искать труда и до 1860 года давала уроки. Трудно было зимою преодолевать бурю и непогоду, чтобы поспевать вовремя и не пропускать уроков; но летом еще было труднее: ученицы разъезжались по дачам; ездить на извозчиках немыслимо дорого, и прихо­дилось странствовать по белу свету. А даль-то какая: с Пе­тербургской стороны или потом с Глухого переулка за Воз­несенским проспектом — в Лесной, или на Аптекарский, или на Петров остров. Тогда не везде были мостовые, а от Черной речки до Лесного была земля глинистая; чуть дождь, ноги разъезжаются, сил нет вытащить: поневоле остановиться надо да вздохнуть к Богу — откуда опять силы возьмут­ся. И место какое пустое было: ни жилья, ни людей, а только длинный, бесконечный ряд огородов. А как часто гроза, ветер, дождь были ее спутниками! Придет промокшая насквозь, потоки льются с нее — и ничего: ни злой чело век, ни опасное приключение не коснулись одинокой, по видимому беспомощной странницы, встававшей в 5 часов, чтобы поспеть на урок до солнечного зноя! Кажется, путь предлежал не на розах, а сколько было утешения! Созна­ние, проникавшее до глубины души, что Господь хранит и зовет к себе всех тружеников и обремененных, явное ощу­щение близости Его милосердия! А дорога длинная: скоро (быстрым шагом. — Е. А. и Е. П.) идти два часа туда да два с половиною оттуда (больше усталость и жарко)... Всех дру­зей успеешь вспомнить, живых и ожидающих в вечности, и помолиться за всех — удобное время, никто не помешает. И такое было ей счастье: ни одной не было ученицы, на кото рую надо бы рассердиться или взыскание сделать, — все дети добрые, любящие. Бывало, в глаза смотрят, как бы угодить: хорошенько учиться да что-нибудь доброе сделать. Добрая земля предлагалась. Эта благодарная любовь и го­товность пользоваться уроками много услаждали труд. Вот и о них думалось дорогою, не одни тернии предлагавшей, а и розы такие душистые.

В 1848 году по ходатайству Е. Н. Ахматовой София Ива­новна получила работу при «Библиотеке для Чтения»[1674]. Легко и приятно было переводчикам при таком редакторе, как О. И. Сенковский[1675]. Он сам выбирал статьи, сам своею ру­кою на полях оригинала писал по-русски оглавление, все иностранные имена, технические слова и даже целые фра зы, представлявшие какое-нибудь затруднение; сокраще­ния тоже сам производил на оригинале же. Для фраз выше понимания переводчики должны были оставлять пробелы на своих страницах и выписывать на полях эти фразы. Кроме того, последнюю корректуру держал Сенковский, и тогда все переводы проходили через его очистительное перо. По напечатании книги сам Сенковский немедленно рассчи­тывал сотрудников (выплачивал деньги. — Е. А. и Е. П.). Вежливый, добросовестный был редактор; сам честный тру­женик, умел ценить труд своих сотрудников, не усчитывая и не обделяя никого.

При начале карьеры переводчицы над Софией Иванов­ной готова была разразиться буря, готовая преградить ей дальнейший путь. «Загробные записки Шатобриана» стали выходить в какой-то газете, «Presse», кажется. В числе дру­гих и она получила свою часть для совместного и скорей­шего перевода этой знаменитости. Дался же им этот Ша-тобриан: газетная бумага гадкая, шрифт в фельетонах мель­чайший и какой-то слепой, коррект<орских> ошибок без числа, а слог — прости ему, Господи! прости и его перевод­чиков, не добром поминавших его! Словом, дело идет о знаменитой фразе по случаю la charette, напечатанной не прописной буквой, как бы следовало для собственного име­ни. Билась, билась с этою фразою — решительно смысла нет для la charette, так и пришлось оставить пробел, а на полях записать ужасную фразу. Когда принесли корректур­ные листы, Сенковский был болен и несколько ночей не спал от жестокой зубной боли. Сам он не мог поднять голо­вы, но кто-то из близких читал вслух и поправлял по его указаниям. Дошло дело и до la charette — оригинала не случилось под рукой, была только выписанная фраза на полях. Рассыльный торопит, время не терпит, и вот вышла знаменитая фраза о роковой тележке вместо генерала Ла Шарета... и как уж обрадовались чужие редакции! Подхва­тили они эту фразу и чуть не целый год носились с нею, как кошка с салом. Да, было то праздное время, когда переводы и мелких статей в «Б.д.Ч.» разбирались даже в серьезных журналах! Поднялась буря: кто переводил это роковое мес­то? Разумеется, Снес<сорева>. Но и тут выручила справед­ливая дружелюбная Ахм<атова>: потребовали по ее настоя­нию листки, и оказалась истина: сам Сенк<овский> прика­зал написать эту фразу.

До самой его смерти Снессорева работала в его журнале.

Жена Сенк<овского> писала свои сочинения на франц. языке, которым владела превосходно, на русский же язык давала переводить своим друзьям. Снес<сорева> была в числе неизменных ее переводчиц, и никто не заметил даже, что ее сочинения писались не по-русски. За год до смерти мужа Сенк<овская> поручила Снес<соре>вой свой после­дний труд, в котором она пыталась нарисовать истинный портрет своего мужа. Снессорева не только переводила, но и часто по указанию сочинительницы вставляла целые рассказы, и по два-три раза случалось одни и те же переделы­вать. Работа длилась около двух лет. Сенковский умер, жена его прожила после него год и жила в лихорадочной деятель­ности, желая издать избранные сочинения мужа, которыми искренно гордилась; написала его биографию; но не успела напечатать своего последнего любимого романа с натуры — «Соперницы». Пред смертью она продиктовала ближайшей родственнице свои последние желания и между прочим про­сила передать 400 экз. (4000 книг), изданных ею, Снессоревой, свидетельствуя при том о своей глубокой благодарнос­ти за ее неизменную любовь. Между наследниками вышли споры, Снессоревой не отдали ни одной книги; но она жа­леет не о пропавшем даром труде двух лет, а о том, что рукопись «Соперницы» пропала без вести. Кому она пона­добилась? Кто не желал видеть ее в печати? Или чья не­брежность совершила это преступление против чужой соб­ственности?

Вопрос о «женском труде» был решен ею в 1856 году.

После смерти Сенковского она года два еще работала в «Библиотеке для Чтения», перешедшей в достояние Старчевского и Печаткина[1676]; потом у Зарина[1677] и, наконец, у Боборыкина[1678]. Ей предоставлялись мелкие статьи, что, по ее мнению, гораздо труднее многотомного романа, где пе­реводчик успевает свыкнуться и с языком, и с манерою сочинителя, и с характерами действующих лиц. Тогда как каждая мелкая статья требует особенного изучения и часто особенных познаний, потому что редакция, не сообразуясь, присылает мелкому переводчику статьи и по ботанике, и по зоологии, и медицинские, и военные. Уж слишком большое разнообразие сведений требуется от переводчика. Из боль ших же сочинений ею переведены: «Орлийская ферма» Антония Троллопа[1679], «Дело темной ночи» мистрисс Гаскель[1680] и обзор «История английской литературы» англичанина Тэна[1681]. Кроме того, из «Отечественных Записок», когда там участвовал Зарин[1682], иногда присылались ей отдельные гла­вы разных романов, которых не успевал докончить их обыч­ный переводчик.

В ту пору, когда в Италии совершался великий перево рот и Гарибальди явился героем и деятельным помощником своего короля для объединения Италии, сестра Снессоре­вой, переселившаяся в Италию, писала к ней письма с животрепещущими описаниями совершавшихся на ее гла­зах событий. По просьбе Дружинина, этого безукоризней­шего и изящнейшего литератора и доброго знакомого, она составляла из этих писем статьи для его журнала, кажется «Век»[1683]. В «Пантеоне»[1684], в «Сыне Отечества»[1685] попадались случайно налетом ее статьи.

Но настоящая ее деятельность, надежная, выручавшая из всех бед с 1856 года до настоящего 1871 года, относится к журналу Е. Н. Ахматовой «Собрание иностранных рома­нов»[1686]. Создавая этот журнал, Ахматова имела в основании благородную цель: самой жить трудами и другим женщи­нам-труженицам давать средства трудами жить.

Все, одиннадцатый год трудящиеся по ее журналу, — женщины, поддерживающие семьи свои честным трудом и благословляющие имя основательницы журнала, тихо, без печатных криков проводящей в жизнь свою душевную мысль: жить и другим давать жить.

Беспристрастный историк много найдет сказать об этой благородной личности, высоко поднимающейся над толпою. Трудно исчислить все ее труды: она перевела более 250 со­чинений с французского и английского языков, успевая перечитывать все журналы и лучшие книги на этих языках, чтобы выбрать лучшее для своего журнала и познакомить с неизвестными, но талантливыми писателями.

В отношении ценз<урных> и почтов<ых> переворотов она передовой и бесстрашный боец. Чувство чести в ней глубоко развито, на ее слово можно положиться, память необычайная, твердость и обдуманность характера, какие трудно встретить и в мужчине. Система и порядок царству­ют во всех ее делах: <стоит> только взглянуть на ее кон­торские книги, чтобы понять, какой мастер дела заведывает ее журналом.

Одна беда: своих друзей она хочет ставить на свое место и ожидает от них таких же способностей, какими сама ода­рена. Поэтому ее друзьям приходится иногда очень жутко. В 1857 году она сказала Снессоревой, что переводов с фран­цузского совсем недостаточно, тогда как с немецкого пере­водчицы нет, а вышел новый роман Герстекера «В Аме­рику», который надо поместить в «Собрании», так Снессо­ревой надо призаняться немецким языком, чтобы перевести его. А Снессорева давно уже забыла немецкий язык. Однако, нужда удивительный учитель. Пригласив молоденькую об­разованную немку, только что кончившую курс в Annen Schule[1687], она просила ее заниматься с нею по методе, кото­рую сама для себя придумала: прочитав фразу, каждое сло­во она переводила, требуя объяснения не только слова, но и каждой частички речи. Трудно было, но с помощью талантливой молодой учительницы и энергии старой уче­ницы дело пошло на лад: через 8 месяцев роман «В Аме­рику» почти в 800 страниц был напечатан в «Собрании романов»[1688], к общему удовольствию заставившей и застав­ленной. В I860 году повторилась та же история и с анг­лийским языком, потому что для журнала потребовалась переводчица с английского. С тех пор Снессорева наслаж­дается еще большим разнообразием в переводных статьях и все больше мелких рассказах, но есть и большие книги: «В Америку» Герстекера; «Тайный брак» Уилки Колинза, «Фанни» Эрнеста Фейдо, «Роман Молодого Бедняка» Октава Фелье, рассказы американца Рупиуса, уголовные процессы Темме, «Картинки без картинок» Андерсена, «Филипп Август», «Война Амазонок», «Семь поцелуев» Букингама, «Воспоминания Старого охотника», «Анна Гирфорд», «Идеал в деревне» и «Золотой ключ» пополам с Ахматовой[1689].

Но никогда Снессорева не работает с большею охотою, как над статьями для детей, и когда Ахматова задумала изда­вать детский журнал «Дело и Отдых»[1690], тогда Снессоревой трудно было оторваться от работы. «Дело и Отдых» публи­ка не умела оценить вовремя, а жаль: это был действительно прекрасный журнал, предлагавший роскошное угощение не только для детей, но и для взрослых. Ахматова вела это дело с необыкновенным знанием и добросовестностью, не из желания приобрести выгоду, но истинно по глубокому сознанию, что она может принести пользу и детям. Кроме многих мелких статей, отлично выбранных, лучшими стать­ями из переведенных Снессоревою, можно назвать «Черная пантера», «Рюбен Дэвиджер», «Коралловый риф», «Плава­ние по лесам», «Мальчик в плену», «Школьные воспомина­ния», «Записки Черного принца», «Бурда, или Заметки о кошках», рассказы о собаках и комедия, переделанная на русский лад, «Кошки вон, а мышки в дом»[1691]. Отдельно из­данные детские книги — «Мальчик, отыскивающий отца в Полярном море»[1692] и последняя половина книги «Как иметь успех в жизни».

В минуты отдыха Снес<сорева> перевела и издала «На­родные сказки Бр[атьев] Гриммов»[1693], которые вышли и вторым исправленным изданием (первая пока часть, а вто­рая в типографии) с прекрасными портретами и картинка­ми, талантливо сочиненными русским художником Шпа­ком[1694]. Из собственных ее сочинений она издала по просьбе друзей «Дарьюшка, или Очерк жизни русской странни­цы»[1695], затем после двухлетних трудов издала биографию игумений Феофании Готовцевой[1696], замечательной по сво­ей жизни как в большом свете, так и в монастыре. Вышла книга с приложениями в 30 листов, с 17 картинами и дву­мя портретами.

Кроме того, ее любимейшим занятием было дело, пору­ченное ей Преосвященным Игнатием Брянчаниновым, скон­чавшимся в Николо-Бабаевском монастыре Костромской губернии. Он поручил ей надзор за печатанием, корректу­рой и редакцией его творений, составивших пять томов и около 150 листов, т. е. 2400 страниц большого формата. Краткое описание кончины его было ею же написано[1697].

Если надо выводить мораль из всякой истории, то из этой жизни можно такое заключение сделать: при благоприят­ных обстоятельствах и верных друзьях труд прокормит пе­реводчицу, но никогда не обогатит и не обеспечит. Труд модистки, труд портнихи — не говоря о француженках, но даже русских — представляет более возможности оставить «про запас на черный день». Avis aux lectrices[1698], которые в Петербурге и провинции тревожат себя надеждами, а ре­дакторов просьбами дать работу, думая, что можно прожить одними переводами.

Еще маленькое замечание: а богатые барыни, переводя­щие романы от нечего делать и наслаждающиеся тщеслави­ем, что их работа красуется в печати, должны опасаться, как бы не вынуть кусочек хлеба изо рта голодных, не име­ющих протекции в литературном мире.

И невольно вспомнишь, как смешны казались неутоми­мым труженицам, всю жизнь работавшим без криков и по­кровительственных партий, как смешны казались им эти натянуто-разгоряченные страницы романа «Что делать?». Какая-нибудь крикунья Вера Павловна воображала, что она выведет русских женщин из подвала на чистый воздух са­мобытного труда и свободной мысли! Сами сидят в подва­лах напускных модных теорий и воображают, что без них никто и Америку не открывал. А пригляделись бы получше к жизни и к людям бывалым, так и узнали бы, что и за пятьдесят лет по всей России бывали женщины, не терявшие своей жизни на бесплодное безделье. Вообще говоря, ни­где, может быть, женщина не была так самостоятельна, как в России, и в гражданском отношении и в семейном быту. А что мужья в старину бивали жен и что жены, по сохранив­шемуся преданию, плакали, что муж не бьет — значит, разлюбил, так и теперь бывают подобные случаи у всех народов. Но не у всех народов женщина имеет права соб­ственности, права голоса, собственница. В России никто никогда не мешал ей учиться и прославляться, если талант был. А если правительство не позволяло женщине кричать по улицам и провозглашать разные теории в обществах, так, право, оно бы так и лучше. Вообще говоря, много бы вышло хорошего для мира, если бы всякий муравей потихоньку старался принести посильную пользу в свой мура вейник, трудясь в своей окружности, насколько сил и уме­ния хватает.