Когда ругать и когда хвалить ребёнка
Родители должны быть очень внимательны к тому, чтобы не ругать своих детей вечером, потому что вечером детям нечем рассеять своё расстройство. А ночная тьма омрачает состояние их душ ещё больше. Дети начинают думать о том, как лучше оказать сопротивление родителям. В их головы лезут разные варианты "защиты", подмешивается и диавол, и таким образом они могут дойти до отчаяния. А вот днём, если даже дети пригрозят своим родителям различными способами отмщения, то, выйдя на улицу, они отвлекутся, забудутся, их расстройство пройдёт.
— Геронда, помогают ли детям исправиться телесные наказания?
— Насколько можно, родителям надо этого избегать. Они должны стараться добром и терпением дать ребёнку понять, что он ведёт себя неправильно. Только в том случае, если ребёнок маленький и не понимает, что он подвергается опасности, подзатыльник идёт ему на пользу — для того чтобы в следующий раз он был внимательнее. Страх получить еще один подзатыльник становится для ребёнка тормозом и защищает его от опасности. Я, когда был маленьким, большую пользу получал не от отца, а от матери. Оба они любили меня и желали мне добра. Однако каждый из родителей помогал мне по-своему. Отец был человек строгий. Когда мы — дети — озорничали, он давал нам затрещины. Боль от затрещины помогала мне немножко угомониться, однако, когда боль проходила, я забывал и о ней, и об отцовских советах. И дело было не в том, что отец меня не любил: нет, он бил меня от любви. Помню как-то раз — мне было три года — отец залепил мне такой подзатыльник, что я улетел на несколько метров! А знаете за что? Рядом с нашим домом был другой дом, в котором никто не жил. Хозяева уехали в Америку, и дом пришёл в запустение. Во дворе этого дома росла смоковница, ветви которой выходили на улицу и свисали над дорогой. Дерево было усеяно плодами. Когда мы с ребятами играли на улице, к нам подошёл один сосед и приподнял меня, чтобы я сорвал ему несколько смокв, потому что сам он не дотягивался до ветвей. Я сорвал пять-шесть смокв, и две из них он дал мне. Когда об этом узнал мой отец, он очень разгневался. Вот тут-то я и получил ту затрещину! Я пустился в рёв. Моя мать, на глазах которой это происходило, повернулась к отцу и сказала ему: "Зачем ты бьёшь ребёнка! Ведь он же ещё маленький, ничего не понимает! Как ты можешь спокойно слышать его плач!" — "Если бы он плакал, когда его поднимали рвать смоквы, — ответил отец, — то не плакал бы сейчас. Но, видно, и сам он хотел полакомиться чужими смоквами! Значит, пусть плачет!". Да разве после этого я мог повторить то, что сделал? А вот мать, видя мои шалости, расстраивалась, однако у неё было благородство. Видя, как я озорничаю, она отворачивалась и делала вид, что не замечает меня, для того чтобы меня не расстраивать. Однако от этой материнской "хитрости" моё сердце буквально разрывалось. "Погляди, погляди, — говорил я себе, — ты так наозорничал, а мать не только тебя не бьёт, но даже делает вид, что не видит! Нет, больше такого не повторится! Как же я смогу видеть маму снова расстроенной?" Поступая так, мать помогала мне больше, чем если бы она награждала меня подзатыльниками. Однако и сам я не злоупотреблял этим и не говорил: "Э, раз она сейчас меня не видит, дай-ка я пошалю и поозорничаю ещё больше". А вот отец, тот нет: чуть что не так — сразу подзатыльник. Видишь как: они оба меня любили, однако благородное поведение матери помогало мне больше.
— Геронда, однако некоторые дети страшно шаловливы: они кричат, бегают, озорничают. Как их родители могут избежать телесных наказаний?
— Слушай-ка, да ведь дети-то не виноваты. Детям, чтобы они нормально росли, нужен двор, в котором они могут побегать и поиграть. А сейчас несчастные детки заперты в многоэтажках, и это их беспокоит. Они не могут свободно побегать, не могут поиграть, не могут порадоваться. Родителям не надо расстраиваться, если их ребёнок живой. Живой ребёнок имеет в себе силы, и, использовав их как должно, он может очень преуспеть в жизни.