Аркадий Малер, православный философ, председатель «Византийского клуба» при Институте философии РАН

Отца Даниила Сысоева мы с моей же­ной Еленой впервые увидели в марте 2005 года, за празд­ничным столом в квартире нашего общего друга. Там было много разных людей, все говорили на свои темы, объеди­нившись по отдельным группам, и вспоминали об общем празднике только тогда, когда кто-то предлагал очередной тост. И вот во время всеобщего гула и веселья пришел но­вый гость — отец Даниил Сысоев, которого в этой компа­нии половина людей не знала, и мы с женой относились как раз к этой половине. Должен признаться, что тогда у меня не было ни одного знакомого священника, точнее говоря, просто не было ни одного священника, с которым я мог свободно общаться за пределами храма, а тем более оказаться за одним общим столом. Именно в этот период я начал активно интересоваться внутрицерковной жизнью и очень хотел поближе познакомиться со священнослужи­телями, так что отец Даниил, безо всякого преувеличения, стал первым священником в моей жизни, к кому я мог об­ратиться не только за благословением.

Когда отец Даниил начал торжественно произносить тост, мне сразу стало очевидно, что передо мной не про­сто очередной батюшка, а настоящий проповедник, каких лично я нигде не встречал, кроме как на страницах цер­ковной истории. Про отца Даниила нельзя было сказать, что у него была какая-то особая «харизма», как это часто любят говорить о священниках, совершенно забывая не­христианскую сущность этого термина. Отец Даниил никогда не пытался повлиять на слушателя какими-либо иррациональными приемами, он никогда не возвышал себя над собеседником, не «давил авторитетом», не прида­вал многозначительного выражения лицу, не говорил бессмысленными загадками, не делал надменных пауз в про­поведи, заполняющих собой отсутствие настоящей мысли. Отец Даниил вообще не занимался имитацией чего-либо, потому что он не нуждался в имитации: ему нечего было скрывать, но всегда было что сказать каждому человеку, в любое время и в любой ситуации. Я уже не говорю о том, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не мог по­вести себя таким образом, чтобы вызывать у вас обиду или досаду, — качество, присущее единицам.

В тосте отца Даниила, плавно перешедшем в обстоя­тельную проповедь, не было никакого внешнего, театраль­ного эффекта. Театр отсутствовал здесь начисто, но зато в избытке была абсолютная подлинность содержания и формы: было сразу ясно, что перед нами не очередной православный харизмат, а совершенно нормальный чело­век, абсолютно искренний и убежденный в своих словах и желающий донести эти слова до нас, в общем-то, слу­чайных слушателей. Да, он говорил как власть имеющий, но это была не власть внушения, а власть убеждения, при­зывающая нас не к слепому подчинению, а к свободному рассуждению. В тот вечер у меня состоялся первый за все наше общение спор с отцом Даниилом — спор, в котором он был абсолютно прав, что мне и пришлось признать в скором времени, хотя на тот момент его поддержало меньшинство из присутствующих, а большинство разо­шлось в общем настроении, что «батюшка, конечно, хоро­ший, но «гонит» что-то не то...».

Мне очень трудно со всей ответственностью сказать, что мы подружились с отцом Даниилом, потому что я был не столько его другом, сколько сторонним мирянином, со­чувствующим его делу. Но с самого начала, с того самого вечера с его стороны ко мне была такая открытость и го­товность к постоянному общению, как будто он всю жизнь только меня и ждал, и мне до сих пор просто стыдно за свое отсутствие тогда, когда он хотел бы меня видеть. Однако его отношение ко мне не было чем-то эксклюзивным — так открыто и настойчиво он общался со всеми другими людьми, не разделяя их на своих и чужих. Это было вовсе

не заискивающее растворение в людях, как может пока­заться на первый взгляд, а все-таки учительство и настав­ничество, преследующее только одну конечную цель — спасти лично тебя самого. Отец Даниил был «растворен» в Боге, он буквально жил Богом и практически ни о чем, кроме Бога, никогда не говорил и не писал. Все, что входи­ло в сферу его внимания, все темы и проблемы, которые он поднимал и разбирал, имели смысл только в той степени, в какой они касались Бога и задач человеческого спасения. Каждый раз, когда казалось, что «наконец-то» сейчас на­чинается разговор о чем-то приземленном, будь то кино, политика или человеческие отношения, ты очень быстро понимал, что разговор идет именно о Боге и о необходи­мости служить Ему и уподобиться Ему. При этом такой разговор и проповедь никогда не прекращались и не сти­хали, отца Даниила никогда нельзя было увидеть устав­шим или душевно «уснувшим», разочарованным или огор­чившимся. Не хочется говорить заезженными штампами, но я могу со всей прямотой сказать, что от него исходил свет постоянной радости и постоянного подвижнического горения, так что, находясь рядом с ним, ты сам освещался этим светом и обжигался этим огнем. При нем невозмож­но было устать или отключиться — проповедуя сам, он вселял вдохновение православной миссии во всех, кто его слушал. По меньшей мере во всех, кто хотел его слушать.

Тот, кто не знал отца Даниила, может сказать, что по­добные качества можно встретить в любом искреннем священнике, и нет смысла писать о нем под копирку устоявшихся штампов житийного жанра. Но нет — да­леко не о любом священнике можно так говорить, потому что отец Даниил Сысоев действительно был абсолютно уникален. В наше время, когда священником может стать практически любой человек, священнических типов можно встретить столько же, сколько и человеческих, т. е. сколько угодно. И позволю себе заметить, что нередко среди них встречаются люди, чье священство заканчивается лишь на самом факте хиротонии и внешнего облачения. Иногда даже не очень понятно, зачем этому человеку нужно было надевать на себя рясу, если и без рясы его религиозные убеждения совсем не очевидны. Что уж говорить о многих батюшках, излучающих не столько радость, сколько уны­ние и надменность, не только не привлекающих к Церкви, а прямо отпугивающих от нее. В этом отношении отец Да­ниил был явлением исторического масштаба — при обще­нии с ним ты понимал, что перед тобой не просто русский священник начала XXI века, а такой священник, каким он должен быть всегда и везде, какими были пресвитеры первых поколений Древней Церкви, какими были первые христианские миссионеры, впервые приносившие свет Евангелия к берегам Галлии или горам Кавказа. Хочется сказать, что в отце Данииле была некая церковная перво- зданность, некий дух апостольской Церкви, Церкви эпохи гонений и катакомб, но на самом деле в нем не было ни­какой «древности», он был именно над временем, каковым и должен быть священник в любом веке и любой стране.

Как и у всякого человека, у него были свои привязанно­сти и предпочтения, но о них очень трудно было догадаться, потому что все они были принесены в жертву главному делу его жизни — православной миссии. Про него невозможно было сказать, что сейчас он миссионерствует, а потом будет заниматься чем-то другим; отец Даниил миссионерствовал всегда и везде, на одном и том же подъеме и безо всякого отдыха. Поэтому круг его слушателей увеличивался с каж­дым днем, вокруг него всегда были разные люди, причем часто совершенно случайные, буквально с улицы, которые однажды услышали его слова и больше уже не могли жить прежней жизнью. Миссионерский универсализм, желание обращать и просвещать людей в любом месте и в любое время, были прямым следствием его мировоззренческого христианского универсализма, какой крайне редко можно встретить среди самых воцерковленных христиан.

Когда человек впервые приходит в Православную Церковь, причем не только в наше время в нашей стра­не, но и во все другие времена и во всех других странах, он не только принимает православный «Символ Веры», а вместе с тем очень часто принимает и ту церковную или околоцерковную субкультуру, к которой относит­ся его приход и круг его верующих друзей, где есть свои «символы» и свои «веры». Существование таких субкуль­тур неизбежно, поскольку люди все разные и привыкли к разным традициям и вкусовым предпочтениям, но не­редко бывают случаи, когда эти субкультуры оказываются для человека важнее общецерковных задач и самой Вселен­ской Церкви. Именно с этим низведением Церкви к част­ной этнокультурной традиции всю жизнь боролся отец Даниил, постоянно напоминая об универсальном измере­нии христианства и о том, что Христос пришел для всех и каждого. Церковный универсализм отца Даниила был настолько беспрецедентен, что вызывал частое удивление и настоящее раздражение не только у различного рода «по­чвенников» и «националистов», но иногда даже у своих по­клонников, не готовых к столь радикальному вселенскому пафосу его проповеди. Однако его борьба с филетизмом (ересь, вносящая в Церковь разделения по этническому принципу) — это лишь то, что было наиболее заметно политизированному взгляду. В реальности же речь шла о гораздо более глубоких смыслах, о преодолении любых искусственных разделений в Церкви, о любой попытке ввести в Церковь какую-либо «партийность» и «фракци­онность», о любых предпочтениях одного прихода друго­му и одной церковной «тусовки» другой, как якобы более «православной». И именно этой теме была посвящена его последняя проповедь.

В отличие от многих других миссионеров, отец Дани­ил проповедовал не какое-то особое христианство, «русское» или «византийское», «традиционное» или «обновленное», «интеллигентское» или «опрощенное», он проповедовал христианское христианство, Православное христианство как оно есть, не прибавляя к нему никаких субкультурных вариаций. Именно поэтому очень многие критики отца Да­ниила грубо ошибаются, когда пытаются его представить «консерватором» или «модернистом», «зилотом» или «эку­менистом»: его взгляды не вписываются в эти оппози­ции, и маркировать его подобным образом можно только с какой-то одной стороны, не замечая все­го объема его проповеди. Поэтому отца Даниила практически невозможно было привлечь в какую-нибудь церковную «партию», включить его в любую внутрицерковную интри­гу.

Кроме того, что он всегда напоминал, что нет врагов, а есть только заблуждающиеся люди, и в каждом человеке есть образ Божий. Он также совершенно не мог играть в по­литические схемы и конспирации, у него никогда не было тайн против кого-либо и он никогда не делил людей на сво­их и чужих, на более приближенных к себе и менее прибли­женных. Когда я разговаривал с ним у него дома или в ком­пании близких друзей, я всегда знал, что те же самые слова, которые он говорит нам сейчас и здесь, он может сказать завтра совершенно незнакомым людям на улице, просто

потому, что ничего тайного и хоть сколько-нибудь непра­вильного в этих словах никогда не было. И именно поэто­му ему нечего было бояться — он был совершенно свободен и ни от кого не зависел, кроме Бога.

Проповеди отца Даниила не заканчивались на од­них только словах, хотя и только слов было достаточно; они продолжались в созидании многих миссионерских проектов, каких у него всегда было очень много и кото­рыми он постоянно делился со своими слушателями. Из наиболее очевидных — храм Святого Апостола фомы на Кантемировской, который должен был стать предше­ственником более грандиозного замысла — огромного собора пророка Даниила. Храм Апостола фомы стро­ился и украшался буквально на глазах — приезжая туда каждый месяц, можно было увидеть существенные из­менения, и однажды на месте бывшего пустыря на берегу полувысохшей речки Чертановки вдруг образовался один из центров миссионерской жизни Москвы. Это был пер­вый храм в моей жизни, куда я приезжал к священнику просто поговорить с ним на разные темы, как будто бы до­мой, и он все время показывал и рассказывал что-нибудь новое, будь то специально написанная по его заказу икона святых, перешедших в Православие из ислама, или про­ект написания большого исследования по мировой исто­рии с православно-догматической точки зрения. Именно отец Даниил впервые ввел меня в алтарь, правда, это было еще в том храме, где он многие годы служил до этого, — в храме Воскресения Словущего на Крутицком подворье. Я не считал себя достойным войти в алтарь, но отец Дани­ил попросил меня пономарствовать во время одного вен­чания, и я не мог отказаться. С того момента отец Даниил стал для меня первым священником, реально повлиявшим на мое воцерковление, и теперь каждый раз, когда на этом сложном пути у меня возникают проблемы, я сразу вспо­минаю, как бы на них отреагировал отец Даниил Сысоев. Прежде всего, с улыбкой. Да, отец Даниил все время улы­бался веселой и как будто ироничной улыбкой, без кото­рой невозможно себе представить его полноценный образ.

Каждый раз, когда я вспоминаю отца Даниила, я все время помню его улыбающимся, как будто он все время напоми­нал нам, что все земные проблемы преходящи и не стоят особо серьезного напряжения, в отличие от самой главной проблемы — спасения наших душ: моей, твоей и того пар­ня, который случайно прошел мимо нас.

«Бывают странные сближенья», а иначе говоря, про- мыслительные совпадения. Например, район Кантемиров­ской был мне более чем знаком — я просто жил там вместе с родителями первые пять лет своей жизни, еще до шко­лы. В этом огромном районе не было ни одной церкви, если не считать храма в Царицыне, но это уже фактически другой район. Мог ли я когда-нибудь подумать, что имен­но сюда я буду не раз приезжать только для того, чтобы пообщаться с настоятелем местного храма и что теперь само название этого района будет ассоциироваться у меня не столько с детством, сколько с этим настоятелем? Ана­логичный пример — сам отец Даниил свое детство, отро­чество и юность провел в Ясеневе, где живут его родите­ли, на бульваре Инессы Арманд. Именно здесь он начал ходить в храм Апостолов Петра и Павла, где служит его отец, священник Алексий Сысоев. И именно в этом районе с детства жила моя жена, и он стал для меня гораздо более родным и любимым, чем Кантемировская. Мы еще застали тот период, когда отец Даниил сам служил в храме Петра и Павла, и мы его периодически там видели, причем совер­шенно случайно, зайдя туда просто так, когда там не было никаких служб, но был отец Даниил, который рассказывал ясеневским прихожанам про Библию или историю Церкви.

Создавалось ощущение, что отец Даниил не покида­ет нас и куда бы ты ни шел, рано или поздно ты обяза­тельно с ним встретишься. Разумеется, он несколько раз выступал и в нашем клубе «Катехон» в Институте филосо­фии РАН, производя ошеломляющее впечатление на нашу снобистскую аудиторию, никогда еще не сталкивавшуюся с такой неподдельной христианской искренностью и пря­мотой. Но вот что особо поражало и поражает меня до сих пор: то, что он сам иногда приходил на наши заседания, скромно садился на задние ряды и тихо слушал, когда го­ворил я или другой оратор. Эти посещения мне казались очень странными, как будто он что-то хотел сказать нам или услышать от нас, а мы этого не понимали.

О том, что отца Даниила могут убить, говорил он сам, говорил нередко, в любой компании и совершенно спокой­но. Трудно было отрицать, что он вызывает огонь на себя, что у него достаточно врагов и кто-то может пойти на чу­довищное преступление. Но невозможно было спокойно реагировать на его слова о собственной смерти, поскольку никто из его собеседников не мог бы даже представить себе этой трагедии. Тема смерти, а точнее говоря, тема посмерт­ного существования была одной из самых частых в его про­поведи, а за год до этой катастрофы превратилась просто в основную тему всех разговоров. Он делал посмертное суще­ствование почти зримым и осязаемым, он уже жил как буд­то бы в двух измерениях, на земле и на Небе, превращая самую замалчиваемую в секулярном обществе тему в самую обсуждаемую. Но не о самом посмертном мире, разумеется, хотелось спорить с отцом Даниилом, а о том, что именно он должен оказаться там в ближайшее время.

Невозможно было представить, что отец Даниил мо­жет умереть, потому что он был — всегда живой, он был самой жизнью человеческой, каким и должен быть каждый истинный проповедник. Есть люди, которые уже при жиз­ни как будто умерли, съежились и заснули, и весть об их ре­альной смерти, при всей скорбности, не представляется чем-то ужасным, и даже кажется странным, что они до сих пор еще жили. Есть и люди, про которых говорят, что они «излучают жизнь», такие «люди — хорошее настроение», хотя смысл этой жизни и этого настроения состоит в том, чтобы в очередной раз покуражиться и посмеяться, разой­дясь затем в пустоту. Отец Даниил не просто жил осмыс­ленной жизнью, но он именно излучал эту осмысленную жизнь, когда любому человеку, оказавшемуся в его орбите, сразу становилось понятно, что жить все-таки нужно, по­тому что ты всегда знаешь, зачем ты живешь. И поэтому его убийство только подтвердило осмысленность его жизни и еще больше свидетельствовало о том, что это была самая настоящая жизнь, жизнь образа и подобия Божия, а не простое пребывание на планете Земля. До сих пор мне невозможно представить, что отца Даниила больше нет с нами, — все время кажется, что он вот-вот позвонит, предложит какой-нибудь миссионерский проект или при­гласит на воскресную Литургию, что можно в любой мо­мент позвонить ему самому и что, зайдя в храм после вечер­ней службы, мы застанем там его в окружении прихожан, которым он рассказывает про смерть и воскресение.

Когда я узнал, что отца Даниила убили, то, еще не от­давая себе отчет в самом факте этой страшной потери, я сразу подумал: зачем это нужно было врагам Правосла­вия, если им самим от этого убийства будет только хуже? То, что отец Даниил будет прославлен в лике священномученика, это само собой разумеется, иначе, кто тогда мо­жет быть мучеником, если не он? То, что все православные получили пример наглядного подвижничества, как будто вернувшись в самые трагические моменты истории Церк­ви, также очевидно. То, что теперь все его слова и дела будут подробно изучаться и станут руководством к дей­ствию для новых миссионеров, тоже ясно. Наконец, то, что убийство отца Даниила никого не напугало, а толь­ко мобилизовало православные силы и даже примирило бывших противников, тоже факт. Сам Патриарх Кирилл служил заупокойную литию по отцу Даниилу после его отпевания в храме Апостолов Петра и Павла в Ясеневе. Чего же тогда добились для себя убийцы и их заказчики? Совершенно ничего, но Православная Церковь обрела но­вого священномученика и наглядное свидетельство того, что ее история проходит здесь и сейчас. А мы получили пример святости и исповедничества, придающий смысл нашей собственной жизни.