Александра Бестужева-Марлинского
«Дежурил по штабу дурак-генерал
По долгу присяги и чести.
Под Адлером рапорт царю написал
О том, что я сгинул без вести.
Но как я смеялся над шуткой такой...»
Всеволод Рождественский.
«Кавказская встреча».
О
т автора:
А.А. Бестужев-Марлинский, писатель-декабрист,
по официальным источникам (донесение
штаба барона Розена), «пропал без вести» в июне 1837г. во время стычки с черкесами
при высадке десанта у мыса Адлер; однако
тело его найдено не было. Автор пользуется возникшими на Кавказе легендами о том, что Бестужев-Марлинский был взят в плен черкесами,
ушел в Дагестан и долго жил у Шамиля.
ЗАПИСИСКИ БЕСТЕСТУЖЕВА
Г
лава �I
Мой час настал и, правду обнаружив,
Потомству всё поведать я готов.
Пора открыть, что прапорщик
Бе
стужев
Кончает жизнь средь горских
у
дальцов.
Я тот, кого убитым на завале
Сочла в былом родимая земля,
Кого своим наибом называли
В аулах гор мюриды Шамиля.
Кто двадцать лет, заброшен
в край скалистый,
Блуждал в горах, как новый
Аг
асфер,
Для всех – навек исчезнувший
М
арлинский,
Для Шамиля – изгнанник Искандер.
Язык молвы, сменивший звон булата,
Сынов нужды порочащий хитро,
Виновен в том, что автор
«Аммалата»
Берется вновь за старое перо.
Но, небылиц немало напечатав,
На этот раз рассказываю быль,
И потому надменного ренегата
Заменит здесь задумчивый Шамиль.
Теперь дивлюсь, в минувший
сумрак глянув...
Чем ближе смерть, тем в памяти
св
ежей
Разгульный крут драгунов и уланов,
Весёлый гул гвардейских кутежей.
Любви былой мучительная рана,
Журнальный шум,
«П
олярная звезда»,
И грозный вой декабрьского бурана,
Так много душ отнявший навсегда.
Как мог я знать под гибельной
кар
течью,
Среди друзей у медного Петра,
Что в некий день на визг её отвечу
С кавказских гор гудением ядра.
... 15-16 стр. вырваны
День догорал, когда, обезоружив,
Меня враги в ущелье повлекли.
И много лет с минуты той Бестужев
Не видел рощ родной своей земли.
Но грусть делить в отчизне
было не с кем,
Там брата брат чуждался в те года;
И свыкся я с обычаем черкесским,
Жил у хаджи и пас его стада.
Я не забыл о царских преступленьях,
Но о друзьях своих не горевал,
Жил в полусне, второй
«
Кавказский пленник»,
И вдаль глядел на тёмный перевал.
Но, видно, кровь не вовсе охладела,
Очнулся ум, и сердце ожило,
В душе опять проснулась
жажда дела,
И без борьбы жить стало тяжело.
Г
Лава II
Бизак тарикат Дагестан гетты-ча!
(Теперь тарикат в Дагестан пошёл!)
Лезгинская песня 30-х годов
Много лет Шамиля ловили
Роты храбрые Пулло
И совсем уж затравили,
Да начальство проспало.
Но решил за дело взяться
Фезе – гордый генерал.
И приметы азиатца
Огласить он приказал:
«Горец выше всех в ауле,
Всех могучей и храбрей,
Не страшится он ни пули,
Ни штыка, ни батарей.
Тот, кто шашкою своею
Косит наших, как ковыль,
Кто из горцев всех сильнее,
И гроза его – Шамиль!»
Так по ротам апшеронцев
Объявил их генерал
И в награду сто червонцев
За поимку обещал.
Вот начался штурм аула,
Что гнездом был Шамиля.
И от пушечного гула
Содрогается земля.
Рекою кровь аварцев льётся,
Взят последний их редут,
И в палатку полководца
Храбрых пленников ведут.
Все они широкоплечи,
Все отвагой велики,
Не бежали от картечи,
А кидались на штыки.
Но имама нет меж ними...
Плохо Фезе метил в цель!
Не раззявами такими
Будет пойманным Шамиль.
С той поры, решив упрямо
Сделать всё, как обещал,
Ловит хитрого имама
Раздраженный генерал.
Но из рук уходит дымом,
Как и прежде, он – Шамиль,
И для всех неуловимый
Остаётся он досель.
А в горах шумит восстанье
С каждым годом всё сильней,
Потому что в Дагестане
Гнёзда целые Шамилей!
Лихая песнь о Шамиле и Фезе
В былые дни запала в душу мне,
И я, борьбой с насильниками грезя,
Мечтал помочь истерзанной стране.
25
Ещё бродя с Дербентским батальоном
Вдоль гребня гор – природных
б
аррикад,
Уже я знал по слухам отдалённым,
Что горцев вёл к равенству тарикат.
И понимал, что Меккой и Мединой
Лишь для того клянутся племена,
Чтоб стала вновь свободной
и е
диной
Ярмо князьков разбившая страна.
Давно огонь народного восстанья
Под пеплом тлел, тревожа весь Кавказ,
И, наконец, в голодном Дагестане
Мятеж племён начался
в грозный час.
Седых теснин и впадин древний
у
зник –
Лезгин любил узилище своё.
Свои клинки ковал он в нищих
к
узнях,
О грани скал точил он лезвие.
Жестокий бог десницей Тимур-Ленга
Его загнал в скалистый каземат,
Равно косясь на турка и на френга,
Он одичал, оборван и космат.
С терпеньем пчел лепил он,
словно ульи,
Селенья гор, за сотом – тесный сот;
Как крот, он рыл убежище в ауле
И угрожал противникам с высот.
Бедней глухой российской
деревеньки,
Взбираясь ввысь по лестнице крутой
В аул, пахал и сеял на ступеньке
И в щелях гор размахивал гурдой.
Народ здесь был и пастырем,
и з
одчим,
Судьбою стар, душою вечно юн,
Но царь его из дома гнал, как отчим,
И разорял, как жадный опекун.
Уже не раз запятнаны коварством,
Князья опять царю передались,
И говорил народ в краю аварском:
«Встать надо льву, коль с барсом
спелась рысь!»
В былом, когда к величью и свободе
Вёл племена восторженный мулла,
Его рука ни княжьего угодья,
Ни ханских прав затронуть
н
е смогла.
27
Когда же стал пророком горской воли
Имам Шамиль – вождь бедных
у
зденей, –
Народам гор, искавшим лучшей
д
оли,
Он подарил свободу от князей.
И, чей покой казался бездыханным,
Бедняк – лезгин привольнее
в
здохнул
И, взяв Хунзах, с последним
кончив ханом,
Служить себе заставил чванных мулл.
А новый вождь, боец и проповедник,
В ущелья гор на запад слал гонцов,
И молодёжь народностей соседних
На зов его текла со всех концов.
И как-то раз в глухой аул черкесский,
Где третий год в плену влачил я дни,
Пришёл старик в турецкой
синей феске
И с ним чужих аулов уздени.
Они народ подняться призывали,
(Завидя их, бежал немедля бек),
Аулом шли и хрипло распевали,
И тот напев запомнил я навек:
«Тучи угрюмы и хмуры,
Кровь узденей потекла.
Прокляты будьте, гяуры!
Ля-илляга-илляла!
Бекам угрюмым не верьте!
Ханов бессильна хула.
Нет для отважного смерти.
Ля-илляга-илляла!
К бедным сойди с минарета!
Время ль молиться, мулла?
Долгом молитва согрета.
Ля-илляга-илляла!
Враг нам наносит обиды,
Сакли сжигает дотла.
Шашки точите, мюриды!
Ля-илляга-илляла!
Славу внемлите имама,
Горного славьте орла,
Силу умножьте низама.
Ля-илляга-илляла!
Бейтесь и чтите аллаха!
Смелые ждут вас дела.
В бой выступайте без страха!
Ля-илляга-илляла!
Родину спасшему – слава!
Павшему в битве – хвала!
Нет без свободы ислама.
Ля-илляга-илляла!»
Старик-аварец в мечети по-арабски
Прочёл призыв вождя магометан.
И я ушёл, но не на Запад рабский,
А на Восток – в свободный Дагестан.
Пройдя тайком кордоны у Казбека,
Я через край пошёл наперерез.
Но, топором не тронутый от века,
Меня теснил всё яростнее лес.
Семь дней я брёл в унынии глубоком,
Страшась порой, что муки не снесу,
Но бог помог: я вышел ненароком
На берега Андийского Койсу.
Глухих теснин базальтовая люлька
Его хранит, лелея, как дитя;
И много дней он вёл меня
в Ахульго,
Подножья скал отчаянно когтя.
И, наконец, в тумане розоватом,
С высот хребта за мглистой
п
еленой
Суровый край, объятый газаватом,
В лучах зари возник передо мной.
Г
лава �III
Здравствуй, барса могучего логово,
Где от века бушует гроза,
Где на версту ни склона полого,
Ни тропы не отыщут глаза.
Где Аргуна лютует и бесится,
Где, гремя, джигитует Койсу,
И, увенчан значком полумесяца,
Стяг восстанья мелькает в лесу!
Пусть и нет в тебе нежности Грузии
И приволья кубанских степей,
Но навек в нерушимом союзе я
С первобытной красою твоей.
Как чадрою, страна погорелищ,
Ты укрыта туманом седым.
Снизу дым, словно облако,
стелется,
Сверху облако вьётся, как дым.
И ничем перед миром не хвастая,
Ты печальна, как доля твоя,
Лишь Гуниба вершина гривастая
С высоты озирает края.
Здесь в июне проходят как посуху,
Где в апреле гремела вода,
Здесь, покорно пастушьему посоху,
На утёсы вползают стада.
Здесь дороги петляют и крутятся,
Горизонт перед взором кружа.
Здесь царят вековая распутица
И неистовый дух мятежа.
Здесь баранину жарит на вертеле
Только в джуму голодный лезгин;
И поэты тебя обессмертили,
Но не понял тебя ни один.
Для одних ты – аллаха избранница,
Для других ты – абрека жильё.
Для меня же навеки останется
Незабвенным страданье твоё.
Не величья полна сатанинского,
А исполнена скорби и слез,
Ты близка лишь для сердца
Марлинского,
Как угрюмый и голый утёс.
И бесплодно скупая земля твоя
Мне милей благодатнейших стран...
Так свяжи вековечною клятвою
Декабриста с собой, Дагестан.
Послав привет вершин седому вечу,
Я в тот же миг схватился за кинжал:
Из-за горы три горца шли навстречу,
И каждый шаг ко мне их приближал.
Один из них, в запыленной черкеске,
Нёс на плече ребёнка своего.
Его черты, значительны и резки,
О прямоте твердили за него.
Другие два, хоть шли за ним
у
прямо,
Изнемогли от дальнего пути.
И я спросил: «Где видеть мне имама
И как скорей в Ахульго мне дойти?»
«Ахульго пал. Там веет ваше знамя,
И газават уходит в щели гор.
Лишь нам одним с немногими
дру
зьями
Нести Коран придётся с этих пор».
«А где имам?» – «На что имам
у
русам,
Губящем всё в родном его краю?
К тому же знай: Шамиль не верит
т
русам,
Своих друзей покинувшим в бою!»
Я объяснил, что был в опале
цар
ской,
Что в Шамиле не вижу я врага,
Что русский я, но вольности
а
варской
Готов служить, как преданный слуга.
«Иди за мной, – сказал лезгин
н
а это, –
И к Шамилю тебя я приведу,
Но будь готов с сынами Магомета
Делить и скорбь, и горькую нужду!
Аллах велит страдать
и драться вместе
Всем тем, кому живётся тяжело!»
(Как я узнал впоследствии, известье
О декабре в расселину дошло).
Я вспомнил вновь язык чужого края,
В Дербенте мной усвоенный
в бы
лом;
И мы пошли, друг друга ободряя,
Тропою коз, извилистым путём.
Мы шли хребтом,
для ру
сских не знакомым,
Но спутник мой меня не обманул,
И, совладев с мучительным подъёмом,
На третий день входили мы в аул.
Народ шумел, готовясь к обороне,
В волнении по уличкам сновал.
На весь аул тревожно ржали кони,
Кузнец клинки сородичам ковал.
А между гор, как ни был круг
их т
есен,
Под гик и вой джигиты вскачь
н
еслись,
И дикий звук воинственных их песен
Будил хребты и уносился ввысь.
Толпа людей теснилась у мечети,
Но нас едва ль заметил кто-нибудь.
Высокий бек в расстёгнутом
б
ешмете
Кричал и бил себя руками в грудь.
Он говорил: «Зияют наши раны,
И нам нужна не шашка, а костыль.
Иль будем ждать, как глупые бараны,
Чтобы в горах султаном стал
Ш
амиль?
35
Полки врагов идут на нас лавиной,
Но разрушать мечетей не хотят,
И в рай войдёт, кто явится
с повинной,
А кто упрям – низвергнут будет в ад.
Не лучше ль нам мириться с ними?
Я говорю. Так ли?» – «Не так!» –
раздался крик.
И в тот же миг на крышу
ближней сакли
Одним прыжком вскочил мой
проводник.
К груди прижал он своего ребёнка,
И уздени приветствовали их.
Пронёсся гул,
в г
орах отдался звонко,
И весь аул почтительно притих.
«Его речам внимали вы без слова,
Теперь, друзья, послушайте меня!
Такой же бек оставил нас
без крова,
В тяжелый день низаму изменя.
Из нор ползёт предательство,
л
езгины!
Пророк сынов испытывает вновь:
Ахульго взят, и на луга – равнины
С высоких гор стекает наша кровь.
Урус в цепях, но дерзостно и смело
Готов он жизнь в сраженьи
п
оложить,
А вы – вольны, но за своё же дело
Кинжал отцов страшитесь
о
бнажить.
Чтобы жилось свободней
вашим детям,
Отдал в залог я первенца врагу;
Настанет день – пожертвую и этим,
Но лишь с клинком расстаться
н
е смогу!
Пускай твердят неверие и злоба,
Что воля гор судьбой обречена, –
Чем ближе мать к раскрытой
двери гроба,
Тем для сынов прекраснее она!
Аллах велик!
С презренным властолюбьем,
Подобно псу, подавится раздор.
Сразим врага
и
ль навсегда погубим
Отцовский клад – свободу наших гор.
37
Так сохраним и твёрдость, и терпенье,
Не изречём предвечному хулы!
Отваги дух и с братом единенье
Нам возвратят доверие аллы.
Мы победим, заботясь друг о друге,
Нам не страшны ни беки, ни князья,
Уже царя его кидают слуги
И к детям гор приходят, как друзья!
Вот вам пример!» –
И с э
тими словами
Он указал мюридам на меня
И, вольных гор приветствуя
сын
ами,
Велел привесть в подарок мне коня.
Потом, пройдя сквозь плотный
строй лезгинов,
Он подал мне горячую ладонь:
«Служи горам, – сказал он,
брови сдвинув, –
И верен будь, как верен этот конь!
Но если ты предатель и лазутчик,
Забудь, урус, намеренье своё:
Для злобных змей,
к
оварных и ползучих,
У горцев есть стальное лезвие.
И кто ступил на горные ступени –
Навек с былой прощается судьбой!»
«Не изменю! – сказал я в нетерпенье, –
Но где ж имам?» – «Имам перед тобой».
Г
лава �VIV
И вновь приняв лихой удел солдата,
Вступил в союз я с бедною страной,
И стал я жить судьбой её, когда-то
Со стороны изведанною мной.
В чужом краю, угрюмом и гористом,
Где бог войны справлял
кровавый пир,
Я перестал быть ссыльным
декабристом
И заменил черкесскою мундир.
Я полюбил изгибы узких улиц,
Обвалов гул и дым от кизяка.
И на лезгин, как их одноаулец,
Уж не глядел отныне свысока.
Пускай молва стоуста и столица,
Ещё чернит несчастнейший народ,
Я скажу, что горская столица
Была в те дни пристанищем свобод.
Порой сюда от «улицы зелёной»
Бежал драгун иль егерь молодой
И, поселясь в теснине отдалённой,
Царю грозил даренною гурдой.
Здесь жил народ архангельский
и в
ятский,
Игрой судьбы заброшенный на юг,
И с давних лет родной семьёй
солдатской
Я без труда был принят
в братский круг.
Прошёл лишь год,
и ру
сская слободка
В моём лице приняла главаря,
И каждый день для ратных
дел трещотка
Будила нас, о воле говоря.
Прощай, тесак постылый,
Прощай, российский царь,
Прощайте, фрунт унылый
И каторжный сухарь!
Вовеки не коснутся
Шпицрутены солдата,
И в этом вам, ребята,
Клянётся ваш главарь.
Сменили мы на горы
Зелёные поля.
Не тешит наши взоры
Родимая земля.
Но пусть нас разделяет
С отчизной вал Аргуны, –
Да здравствуют драгуны,
Драгуны Шамиля!
Холодные биваки,
Гранитная постель,
Папаха и чувяки
Да драная шинель –
Вот всё, что ожидает
Мятежного солдата
В горах, где собирает
Войска свои Шамиль.
Но не впервой драгунам
На камнях засыпать,
В боях ядром чугунным
Подушку заменять.
Оставьте же тревоги!
Назад нам нет дороги,
А если и найдётся –
Не двинемся мы вспять.
Пускай дрожит от гула
Ущелий тёмных дно,
Пускай литое дуло
На нас наведено, –
Пляши и знай, молодка,
Что русская слободка
Гуляет перед боем
Сегодня в Ведено!
А ты, казачка Галя,
Склонись ко мне на грудь,
В житейском урагане
Подругою мне будь.
И до конца со мною
Пустынею земною
Пройди определённый
Нам свыше тяжкий путь!
Так славьте ж край скалистый!
А завтра на заре
Построит вас Марлинский
В железное каре.
И, как в былые годы,
Вы смело в бой пойдёте
За гордый стяг свободы,
Что реет на горе.
Но пусть гонимым людям
Нет участи другой –
Вовеки не забудем
Отчизны дорогой;
Не дрогнем перед битвой,
Но если пасть придётся –
Умрём с родной молитвой
Иль с песнею родной.
Свобода вновь воспрянет,
Не кончена борьба,
Не раз, наверно, грянет
В расселинах пальба.
Мужайтесь же, драгуны,
И пусть во мрак грядущий,
Как грозный вал Аргуны,
Уносит вас судьба!
Г
Лава VV
В глухих горах, в аулах за Гунибом,
Костёр вражды в то время потухал,
Борьба с царём наскучила наибам,
И предал вновь сородичей шамхал!
Сжигая хлеб, бесчинствуя и грабя,
По всей стране неслося казачье,
И, покорясь настойчивости Граббе,
Вновь отдала заложников Чечня.
Сидела смерть на мрачных пепелищах,
В густых лесах скрывался
бледный страх,
Вокруг костров бродили
толпы нищих,
Погром бивак раскидывал в горах.
Казалось, все источники иссякли...
Вложив в ножны зазубренный
кинжа
л,
Склонился край, и не осталось сакли,
Где бы мертвец под буркой не лежал.
Но в сентябре сорокового года
Вновь загремел орудий перекат,
И к узденям чеченского народа
С аварских гор спустился тарикат.
Шамиль писал: «Урусы торжествуют,
Сынов аллы преследует сардар.
На их телах стервятники пируют,
И на полях безумствует пожар.
Но, как пророк из Мекки
шёл в Медину,
Так за хребет ушёл я от врагов.
В тяжёлый день народа не покину
И всё нести в сражении готов.
Я водрузил значки свои в Ашильте
И говорю: отважные, ко мне!
Гоните рознь и рвение усильте –
И Магомет отплатит вам втройне.
Да будет вновь могуча и едина
Страна хребтов – так небом решено, –
Да станет нам, как Мекка и Медина,
В родных горах Дарго и Ведено!»
Край отвечал тревожным
смутным гулом
На смелый клич любимого вождя.
И старики ходили по аулам,
Стыдя народ и раны бередя.
И я решил: владыка полумира
Теснит мечом сынов твоих, имам:
Но я не раб драгунского мундира!
Они в беде, и я их не предам.
В Чечню тогда отряды мы стянули,
Пошли вперёд с Кораном и мечом.
Была у нас посланницею пуля,
Стальной клинок был нашим
т
олмачом.
45
Не раз в бою доказывал Марлинский
(И тем досель душа моя горда),
Что нет коня быстрей,
чем кабардинский,
И нет клинка острее, чем гурда.
Когда ж в леса с надменным
Воронцовым
Проникла вновь жестокая война,
Восстал народ, и заревом пунцовым
Страна опять была озарена.
Сломав мосты и заградив дороги,
Врата страны я запер на замок
И, позабыв сомненья и тревоги,
Стал помогать друзьям своим,
ка
к мог.
Чтоб проучить тупого царедворца,
Припомнив всё, что в корпусе узнал,
Я в краткий срок сапёром
сделал горца
И сердце гор завалом окопал.
В лесах Чечни – в Магометанской
Т
уле –
Я пушки лил для встречи роковой.
И, отыскав селитру в Унцукуле,
Устроил там завод пороховой.
На берегу высоком и скалистом,
Где слышен рёв немолчного Койсу,
Велел я стать своим артиллеристам
И разместил ичкеринцев в лесу.
И, увидав полки свои над бездной,
Сам Петербург, рассудку вопреки,
Здесь ощутил сноровку неизвестной,
Самим же им обученной руки.
А по горам и пропастям всё шире,
Будя восторг и зависть шевеля,
Дымился слух о русском мухаджире,
Отдавшем всё для дела Шамиля.
Я у скалы лежу на старой бурке,
Гостя душой в родимой стороне,
А далеко, в осеннем Петербурге,
Быть может, друг вздыхает обо мне.
Мне видится далёкая столица,
Мне слышится драгунская труба,
Мне грезятся друзей забытых лица,
И снится вновь бывалая судьба:
Вижу я за дымкою тумана
Блестящий круг у мраморных колонн,
Где, может быть, ещё танцует Анна
Печальный вальс иль сонный котильон.
47
Возврата нет в отчизну дорогую,
Но к ней стремлюсь по-прежнему душой
И о друзьях окованных тоскую
В стране хребтов – свободной,
н
о чужой.
Но что грустить? Не лучше ль
в опьянении
Струёй вина сомненья угасить,
Развеять грусть в отчаянном
ср
ажении
Иль пляской гор свой взор
развеселить?
Давно я в вальсы не влюблён,
Не обольщаюсь бальной пляской,
И не заменит котильон
Мне танца вольности кавказской.
Вот почему, лишь уздени
В круг соберутся по старинке,
Я покоряюсь, как они,
Живой мелодии лезгинки.
Вот замелькали лезвия,
Суровей, строже стали лица,
И, как блестящая змея,
Кольцо танцоров шевелится.
Вот понеслись во весь опор
Вокруг белеющей косынки,
И вторит эхо дальних гор
Лихому гиканью лезгинки.
Белки блестят, оскален рог,
На лбы надвинуты папахи,
И от танцующих народ
Порой шарахается в страхе:
Как будто близится резня
Из-за красавицы-гимринки –
Так веет гневом на меня
От диких выкриков лезгинки.
Кружись под гиканье друзей,
Пляши, мюрид, и шашкой лязгай!
Пляши и грусть мою рассей
Своею бешеною пляской.
И ты, зурнач, переходи
От звона гулкого к сурдинке,
Чтоб сердце дрогнуло в груди
Восторгом яростным лезгинки!
Когда утихнет прежний пыл
И станет глуше рокот крови,
И чернокрылый Азраил
Угрюмо сядет в изголовье,
В бою ли штык пронзит мне грудь
Или свинец на поединке,
Прошу собрата помянуть
Безумной музыкой лезгинки.
На свете всем конец один.
И вместо таинств погребенья
Хочу, чтоб сумрачный лезгин
Плясал мне гибель и забвенье;
Помчится он, тоской объят, –
То будут славные поминки, –
И если к жизни есть возврат,
То я воскресну от лезгинки!
(Конец записок Бестужева).
50