Март и начало года у индоевропейцев

Следующей поворотной точкой славянского языческого года было начало весны. Связывалось оно и с представлениями о прилете птиц из вырия и праздновании весеїшего равноденствия. Г.Г. Шаповалова так характеризует в целом комплекс связанных с этим временем обрядов: «Весенние обряды представляли собой ряд циклов, направленных на приветствие и благословение “начал”. Первое начало — весеннее равноденствие, 9 марта. Это первые весенние птицы, первое тепло, вернее его признаки, — начало дум о весне и севе. Второе начало — первое весеїшсе новолуние (Пасха—обход дворов волочебниками) — это радость от реального возвращения тепла, возможности опять начать сельскохозяйственный год, пополнить свои запасы, первый гром, первый дождь. Третье начало — первая трава, первый приплод— Егорьев день. Четвертое начало — Семик и Троица — первая листва, реальные всходы озимых, засев яровых, совершение браков»⁶². Именно с этого периода у наших предков и начинался отсчет нового года. Данная особенность славянского языческого календаря неоднократно отмечалась исследователями. Так, например, Д.О. Святский в своем исследовании писал: «Год наших языческих предков начинался с месяца “сухого”. С принятием христианства и вместе с ним юлианского календаря, весенний месяц “сухий”, начинавший собой год, был переименован в март»⁶³. Отталкиваясь от встречающихся в летописях датировок, И.А. Климишин отмечает, что при определении начала года в расчет принималось положение не только дневного, но и ночного светила: «В результате тщательного анализа летописей был сделан вывод, что Новый год начинался на Руси с появлением новой Луны в первые весенние дни, близкие к весеннему равноденствию, когда снега сходили с полей и вся природа просыпалась от долгой зимней спячки. Но прошедший год мог иметь 12 месяцев, т.е. 354 дня, или же 13 месяцев — 384 дня. Поэтому и начало Нового года на Руси не могло ііриходиться на одну и ту же дату юлианского календаря, а скользило по числам марта, падая в некоторые годы на февраль и на апрель»⁶⁴. Память о былой значимости марта в языческом календаре была настолько сильна, что уже в христианскую эпоху народные предания и апокрифы связывали с ним момент сотворения мира и человека, правда, уже в новой, библейской трактовке. Так в «Житие св. Стефана Пермского» по этому поводу написало: «Марть місяць — начало всімь мЬсяцемъ, иже и первый наречется въ мЬсяцЪхъ... Марта бо місяца начало бытгЪа — вся тварь Богомъ сотворена бысть оть небытья въ бытье, марта же мЬсяца въ 21 (25?) день и первозданный человікь, родоначальникъ Адамъ, рукою божію создаїгь бысть»⁶⁵. Начало марта на Руси считалось началом Нового года вплоть до 1492 г., когда данный праздник был приурочен к 1 сентября. В связи с отмечавшимся выше солярным характером праздника Коляда интересно отмстить, что Новгородская кормчая 1280 г. описывает его как «в 1 день марта совершаемое тържьство». Следует отметить, что традиция начинать Новый год имешю с марта восходит к эпохе индоевропейской общности и ее отчетливые следы встречаются нам в календарях различных народов даіпюй языковой семьи. Так, например, начало Нового года в иранском календаре до сих нор приходится на праздник Навруз (Науруз), соотнессшшй с вссешшм равноденствием и отмечающийся около 21 марта. В связи с описанными выше ивановскими кострами в европейской традиции следует отметить, что и иранцы за несколько дней до наступления Навруза раскладывали на улицах огонь. Исследователи точно так же связывают этот народный обычай с традицией почитания солнца. Помимо этого праздника начала года и обновления природы особым вниманием у иранцев пользуется праздник осеїшего равноденствия Михриджан (Мехрган), справляющийся около

23 сентября и посвящешшй богу Митре. Отмечавшееся выше представление о дневном и ночном светилах как глазах божества были соотнесены иранцами с этими праздниками, только во время которых день и ночь бывают дважды в течение года равны друг другу: «Науруз с Михриджаном — это два ока врсмсіш, как Соліще и Лупа — очи неба». Подобно тому, как на Руси начало мироздание связывалось с мартом, аналогичные представления имели место и в Иране: «Что же касается толкователей из персов, то они... сделали Михриджан вестником дня воскресения и конца мира, ибо в этот день (все, что) растет, достигает предела, и вещество роста иссыхает, и животные перестают плодиться. (...) Точно так же они объявили Науруз вестником о начале мира, так как в (день Науруз) имеют место противоположные (Михриджану) обстоятельства». Традиция начинать год имешю с марта существовала до календарной реформы Нумы Помпилия и у древних римлян, давших ныне общепринятое название этому месяцу в честь Марса, бывшего у них изначально не столько богом войны, сколько богом плодородия, растительности и дикой природы. Овидий приписывает счет месяцев с марта основателю Рима Ромулу, считавшемуся сыном бога войны и, в честь него, «года начало отцу кровному он посвятил». По мнению, поэта это произошло так:

Город возник; и вещал Вечного города вождь: «Законодатель войны, от коего крови считают Был я рожден (и готов это стократ доказать!),

Мы именуем тебя зачинателем римского года:

Первым же месяц в году Марсовым будет у нас!» Сказано — сделано: назван с тех пор отчим именем

месяц, —

Честь эта, как говорят, богу угодна была⁶⁶.

Как видно из приведешшх выше индоевропейских календарных параллелей, Овидий опшбался, считая, что отсчет месяцев с марта установил Ромул — данная традиция существовала уже в эпоху индоевропейской общности. Нума, преемник Ромула, стремясь умерить воинственный дух римлян, перенес начало года с марта на январь, однако следы былого счета врсмсіш остались в названиях месяцев сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь, обозначающих на латыни соответственно седьмой, восьмой, девятый и десятый. Произведя элементарный арифметический подсчет, можно легко установить, что первым месяцем в подобном порядке нумерации оказывался именно март.

В качестве бога дневного светила Дажьбог был тесно связан с символикой двенадцати месяцев, составлявших в своей сово- куішости год солнечного календаря. Введение его славянский переводчик Хроники Иоаіша Малалы приписывает именно этому божеству: «И потом царствовал сын его, именем Соліще, его же называют Дажьбог, 7470 дней, что составляло двенадцать с половиной лет. Не умели египтяне иначе считать: одни по луне считали, а другие днями годы считали; число 12 месяцев узнали йотом, когда начали люди дань давать царям». Действительно, как показывают археологические и этнографические исследования, первоначально люди считали время по луне, поскольку определить закономерность ее изменений было гораздо легче и быстрее, чем понять закономерности движения по небу соліща. Двенадцать месяцев оказываются неоднократно соотнесешшми с солнцем и в русском народном фольклоре: «Рассказывают в сказках, что Соліще есть царь, что он владеет двенадцатью царствами, и в каждом поставил господином одного из своих двенадцати сыновей, двенадцати солнц, что сам Царь-Солнце живет в соліще, а сыновья его живут в звездах, что Солнцевы девы всем им прислуживают, умывают их, убирают и поют им песни»⁶⁷. Понятна, что подобная трактовка соотношения солнца и двенадцати зодиакальных знаков зодиака достаточно поздняя, возникшая в эпоху расцвета солнечного культа, поскольку изначально сам Дажьбог-Солнце считался сыном Сварога, соотносимого с зодиаком. Другой пример дают нам ссвсрорусскис былины, так описывающие владения соліща:

Во этом во царстве Подсолнечном

Стоял терем-золоты верхи,

Круг этого терема был белый двор О тых воротах о двенадцати,

О тых сторожах о строгиих⁶⁸.

В эпоху Древней Руси одним из изображений солнца был круг с двенадцатью лучами, явно восходивший к языческой традиции и свидетельствующий о достаточно раннем врсмсіш возникновения подобной числовой символики. Как мы видим на подвесках из владимирских курганов, солнечный круг мог быть пустым или же с точкой внутри, символизирующей собой прохождение планеты Венеры по диску дневного светила. Данная особенность, подробно рассмотреішая в исследовании про «Голубиную книгу», является еще одним свидетельством чрезвычайно высокого уровня развития астрономии у славян-язычников. То, что солнце однозначно связывалось с двенадцатимесячным циклом еще в языческую эпоху, наглядно демонстрирует нам изображение дневного светила на подвеске Святослава из Белой Вежи, рассмотренной в исследовании о Дажьбогс.

Праздник Ивана Купады

Безусловно, самым любимым и наиболее пгароко отмечаемым из всех солнечных праздников был день летнего солнцестояния на Ивана Куналу. Данный праздник был своего рода кульминацией солнечного годового цикла. Он начинался в ночь с 23 на

24 июня и нес на себе несомненные следы древнего языческого празднества. В некоторых средневековых русских рукописях он даже считался началом лета: «Так, например, в одном древнем сборнике относительно дня св. Иоаіша Предтечи читаем: “Месяца иуния — в 24-й день Рождество чсстнаго и славнаго Пророка и Предтечи Крестителя Господня Иоаіша, отселе начинается лето”. Или же в другом подобном рукописном сочинении замечается: “Лето, второе время года, июня от 24 числа”»⁶⁹. Что касается самого названия Купала, известного всем славянам, то единства в трактовке его происхождения среди исследователей нет. Одни ученые выводят его из слова купа — «куча», имея в виду обычай собирать для купальских костров кучи хвороста, другие—из слова копать, связывая его с широко распространенным поверьем поиска и выкапывания из земли чудодсйствешшх кореньев и кладов на купальскую ночь, третьи выводят его из ритуала купания в реке. Так или иначе, но связь Купалы с плодородием и языческим культом солнца признается всеми специалистами. С принятием христианства это народное название слилось с именем Иоаіша Крестителя, дав в результате подобное «двоеверное» название праздника. Сам термин фиксируется не только этнографами в XIX—XX вв., но и средневековыми источниками. Так, автор Ипатьевской летописи при описании одного из событий, случившихся в 1262 г., дает ему следующую датировку: «на каноунъ и Иваня дни, на самая коупалья». Показательно, что в двух списках данной летописи данное выражение опущено, а вместо него указано «на канон рожства с(вя) т(а) го іоанна»⁷⁰. Подобное характерное исправление показывает, что данный народный оборот явно показался части монахов-летописцев недостаточно христианским и они поспешили его исправить в соответствии с официальным церковным календарем. Тем не менее само понятие широко использовалось, о чем говорит и средневековое граффити № 78 на стене Софийского собора в Новгороде, указывающее время его написания: «NA КОУПАЛИЯ»⁷¹. С тех пор этот праздник дожил под своим названием до конца второго тысячелетия, когда он был подробно описан этнографами. Он носил явно общеславянский характер, поскольку упоминания, а точнее осуждение и запрещение этого по сути своей языческого ритуала встречаются в средневековых памятниках всех трех частей славянства. Наши предки не преминули отметить исключительное положение этих суток во всем годовом цикле. В украинских и белорусских песнях, посвящешшх этому празднику, пелось: «Купалинка, ночь малинька», а сербы полагали, что Иванъ дань столь велик, что на него солнце на небе останавливается трижды. Летнее солнцестояние, когда был самый длинный день в году и самая короткая ночь, было одним из самых любимых и веселых праздников у наших предков. В одной белорусской песне так красочно описывались радость и веселье, которую нес с собой этот день:

Сегодня Купала, а завтра Ян,

Заиграй, солнышко, заиграй нам,

Чтоб в ясном небе звенело,

Чтоб сырая земля стонала От девичьего гулянья,

От женочьего иения⁷².

Однако этой самой радости и не могли простить простым людям представители религии греха и страдания, поспешившие объявить этот праздник богопротивным делом. В своем послании 1505 г. игумен псковского Елеазарова монастыря Панфилий черными красками рисует следующую безрадостную для церкви картину: в канун рождества Иоанна Предтечи чаровницы повсюду ищут «и дивиа корение копают на нотворсние мужем своим: и сиа вся творят действом дьяволим в день Прсдотечсв с приговоры сотонинскими». Когда же настает время самого праздника, «во святую ту нощь мало не весь град возмятется, и в селех возбесятца в бубны, и в сопели, и гудением струнным, и всякими неподобными игры сотонинскими, плесканием и плесанием, женам же и девам и главами киванием, и устнами их неприязнен клич, и вся скверные бесовские песни, и хрентом их вихляниа, и ногам их скакание и топтаниа; ту же есть мужем и отроком великое падение, ту же есть на женское и девичье шатание блудное им возрение, такоже есть и женам мужатым осквернение и девам растленна. Что же бысть во градех и селах в годину ту—сотона красуется кумирское празднование, радость и веселие сотонинское, в нем же есть ликование... яко в поругание и в бесчестие Рожеству Предтечсву И в ІІОСМСХ и в коризну дни его, не ведущим истины, яко сущии идолослужителис бесовскии празник ееи празноють». Весь этот языческий праздник народ, несмотря на угрозы и преследования церкви, справлял ежегодно: «Сице бо на всякое лето кумиром служебным обычаем сотона призывает и тому, яко жертва приноситца всяка скверна и беззаконие, богомерское приношение; а яко день Рожества Предотечи великого празнуют, но своим древним обычаем»⁷³. Польский писатель Мартин сообщает следующее о праздновании Ивана Купалы в своей стране в XVI в.: «С вечера Иванова дня жены зажигали огни, плясали кругом их, пели песни, воздавая честь и мольбы демону. Сего языческого обычая доселе не оставляют в Польше, приносят жертвы из травы чернобыльника, зажигают костры огнем, получеїшьім чрез трение дерева об дерево»⁷⁴. В болгарском «Синоднике царя Бориса» 1211г. записано: «Иже іоуніа меца 24 днь на рождьство іоанна крстлЬ вльшвеніа, и плодовъ влаченіа, и елика въ ту нощь скврънаа творять таинства и еллинстЪи слоужбЪ подобнаа. Анафема»⁷⁵. Судя по тому, что подобные же праздники проходили и в основных странах Западной Европы, можно предположить, что ритуал этот имел индоевропейские корни. В средневековой Германии, например, даже считали, что в ивановскую ночь оживают все прежние боги и вступают в свои права.

Этнографы, наблюдавшие празднование Ивана Купалы в XIX—XX вв. в различных регионах восточнославянского мира, выделяют пять основных ритуалов и поверий помимо песен и плясок, совершаемых в эту ночь. Во-первых, это обязательное возжигание огня. Во-вторых, собравшиеся на праздник люди совершали предохранительные ритуалы с целью ограждения себя и своего села от нечистой силы. В-третьих, считалось, что в эту ночь в природе проявляются волшебные свойства цветов и трав. В-четвертых, в этот праздник нарушались установленные нормы поведения и совершались различного рода «бесчинства». И, наконец, на рассвете традиционно наблюдалась «игра солнца». Купальские костры обычно разводили у воды и жгли их всю ночь. Впрочем, в отдельных регионах мог быть и другой центр праздника. На Украине костер разводился около дерева: «Важное место в купальской обрядности украинцев занимало обрядовое дерево, оно было центром, вокруг которого совершались основные действа. Дерево срубали накануне праздника. Большинство исследователей говорят, что чаще всего брали черноклен, иногда березу, вербу...

Купальское дерево на Украине называли Морапой (Мареной, Марой), т.е. именем древнеславянского мифологического персонажа, олицетворявшего смерть, зиму. Из восточнославянских народов это имя сохранили только украинцы, но в применении уже к летнему обряду (вероятно, по аналогии, потому что дерево уничтожали так же, как поляки и чехи уничтожали Морану; у украинцев этот обряд проводов зимы не сохранился). Называли дерево и именем праздника Купало, Купайло, Купайлица, а в западных областях, на Волышцине, называли его и гільце но аналогии с украинским свадебным деревом и венком»⁷⁶. Дерево потом бросалось в воду, чтобы напоить его и вызвать дождь. Встречались и различные варианты этого обряда. Так, например, в полесском селе Симоновичи конский череп, называемый видьма, укреплялся на высоком шесте над костром, называвшимся купайло, и сбивался в огонь, где он и сгорал, после чего молодежь веселилась, плясала и пела у этого костра. Почти все исследователи отмечали, что купальские костры были тесно связаны с поклонением солнцу и рассматривались как его земное подобие. В.К. Соколова утверждает: «Около дерева раскладывали костер—обязательная и несомненно исконная принадлежность ивановской ночи. (...) Все это — явные пережитки солярного культа. Разжигались купальские костры в старину “древесным” огнем, полученным от трения; этот архаичный способ добывания ритуального огня еще в начале XX в. сохранился в двух местах Волынского Полесья»⁷⁷. Отметим, что подобный огонь практически у всех славян считался «живым» или «чистым» и ему приписывались различные магические свойства. В силу этого и сам огонь использовался как средство очищения, для чего жители деревни прыгали через костер. Впоследствии эта важная функция купальского огня постепенно забылась, и прыжок через него стал рассматриваться в качестве гад алия — считалось, что если девушка и парень, взявшись за руки, перепрыгнут через огонь и при этом не отпустят рук друг друга, то они поженятся. Обобщая материалы о календарной приуроченности ритуала зажигания «живого» огня, Б.А. Рыбаков подчеркивал его тесную связь с солнечными фазами: «Свящешшй “живой” огонь (добываемый трением) возжигался славянами три раза в год в связи с тремя солнечными фазами:

а. В KOI ще декабря в связи с зимним соліщестоянием; огонь горел до 6 января, до конца зимних святок. На народных деревянных календарях XVII—XIX вв. знаком солнца обозначался январь, месяц “разгорания солнца”.

б. В связи с весенним равноденствием в конце марта. Позднее христианство отодвинуло праздник масленицы на февраль— март, в зависимости от начала Великого поста.

в. У всех славянских и соседних с ними народов отмечается живым огнем праздник Ивана Купалы 23—24 июня, в день летнего солнцестояния, когда явственно выступают два элемента языческого культа — огонь и вода»⁷⁸. Еще раньше о солнечной природе ивановских огней писал Е.Ф. Карский: «И не только у русских видим этот обычай, но он встречался и в Зап. Европе с ХП по XVII в. (в Париже, Меце и др. городах, не говоря уже о деревнях). Ввиду такой распространенности зажигать Ивановские огни (Johannisfcucr, lc feu dc St. Jean), следует объяснять его скорее не целями практическими, а символическим изображением летнего знойного соліща, которое в этот день, по представлению белорусов, даже играет; на солнце, по-видимому, указывает и встречающийся по местам в Белоруссии обычай зажигать в это время колеса, держа их на шестах, и вообще привлечете колеса к купальской обрядности: обкатывание старого колеса вокруг деревни перед его сожжением или вообще катанье его по улице («ираз гэта ведьмы мучутца»)»⁷⁹. Об особой значимости ритуала ивановских костров говорит хотя бы тот факт, что белорусская песня, приуроченная к празднику Купало, прямо утверждает, что сам бог зажигает святой огонь:

Сегодня у нас Купала... То! То! То!

Сам Бог огонь расклау,

У сих святых к себе созвау⁸⁰.

С этими данными восточнославянского фольклора следует сопоставить и то, что во Франции этот костер зажигал сам король, что наглядно показывает былую значимость этого ритуала в масштабе всей страны.

Что касается обрядов, призванных оірадить людей и скотину от действия нечистой силы, то они могли быть самые разнообразные. Помимо уже упоминавшихся сжигания видьмы и обкатывания колеса, этого символа соліща, вокруг деревни, на купальских кострах кипятили воду, в которую клали кусок полотна, через которое процеживали молоко, и втыкали в него девять иголок с обломанными ушками. Считалось, что после этого к костру обязательно должна была прийти ведьма, ворующая молоко у коров. В другом случае из стеблей конопли плели нитку, которую протягивали по песку через улицу, и та корова, которая, переступив эту нитку, поворачивала назад, должна была принадлежать ведьме. В некоторых местах в купальскую ночь ловили лягушку, которой наносилось какое-нибудь увечье, а на следующее утро если у кого-нибудь из жешцин оказывалось подобное увечье, то она и считалась ведьмой. Помимо этих и других подобных ритуалов, призванных выявить ведьму, которая потом осмеивалась и изгонялась, применялись и чисто профилактические способы: брали крапиву, которую втыкали в двери, окна дома и хлева, либо же обсыпали свою хату и хлев маком-видуном. Однако разнообразные способы изобличения ведьмы, которую зачастую трудно было вычислить среди других жешцин деревни, было лить частным случаем того тотального всеведения, которое открывалось людям в эту волшебную ночь. «Рассказывали и о чудесных явлениях, происходивших в ивановскую ночь с растениями. Широко бытовало поверье, что деревья в эту ночь разговаривают и даже переходят с места на место. Повсеместно русские, украинцы и белорусы утверждали, что в эту ночь расцветает чудесным огненным цветком папоротник, и счастливцу, сумевшему достать цветок, откроются все клады, он будет сильным, будет понимать язык животных и птиц и пр. (...) Именно поэтому днем или вечером под Ивана Купалу собирали повсюду травы — целебные и чародейные — для ворожбы.

Все эти представления об Ивановом дне и связанные с ними поверья были общие у русских, украинцев и белорусов. Можно с уверенностью предполагать, что у них был и общий ритуальный праздник — такой, как он описан в старинных письменных источниках»⁸¹. Действительно, во многих местах считалось, что в ночь на Ивана Купалу все деревья и цветы в лесу заговорят между собой и каждое скажет, от какой болезни оно способно помочь. В Полесье был даже записан рассказ о змеях, прилетавших именно в это время и сообщавших людям о чудесных травах, которые могли сделать бессмертными людей и животных: «Була во тут яворыня и туды злеталися змеи на етого самого на купал- ного Ивана и говорили етыи змеи нгго каже у Корме (название села) есть такэ зилле што коб его хто знав, тоб николи худоба б не дохла, жыла б усю жизнь, не дохла. И у Стодоличах була така криница и був таки поплау, его нихто не орау, сичас уже его нема, зорали, то понад стодолицкой криницы такэе зелле, нггоб николи люди не умирали. Коб его хто знау да урвау»⁸². Подобные представления о змеях как хранителях бессмертия чрезвычайно архаичны и, как было показано в книге о Свароге, восходят к эпохе матриархата, когда эти пресмыкающиеся считались не противниками людей, а их покровителями. Огромный круг легенд и преданий был связан с папоротником, зацветавшим над кладом красным цветом ровно в полночь и обещавшим сказочную удачу тому счастливцу, которому удастся найти и сорвать его. Однако сделать это было необычайно трудно: помимо того, что его было почти невозможно найти, чудесный цветок ревниво берегла нечистая сила, делавшая все возможное, чтобы не дать человеку завладеть им. Интересно отметить, что одним из названий этого цветка у сербов и хорватов было suncck и, но распространенному у этих народов поверью, расцветал он тогда, когда «солнце побеждает черного волка». Помимо папоротника магические свойства приписывали и сорванному в эту ночь подорожнику — если положить его под голову, то приспится жених, а если сорвать растущий на меже подорожник зубами и дать его своей корове, то потом можно будет вытягивать молоко у чужих коров. Представление о том, что к моменту летнего солнцестояния все травы и растения достигают пика своих целебных свойств, было настолько всеобщим, что даже ему оказался подвержен такой ревнитель православного благочестия и безжалостный борец с языческими обрядами, как царь Алексей Михайлович, который в 1657 г. писал своему сотнику Матюшкину: «Которые волости у тебя в Конюшенном приказе ведомы, и ты бы велел тех волостей крестьянам и бобылям на рождество Иоаіша Предтечи июня в 23 день набрать цвету сереборшшого, да трав империновой, да мятной с цветом и дятлю и дятельного корня по пять пудов»⁸³. Как только дело доходило до собственного благополучия, сам царь, обычно такой строгий и нетерпимый к исконным обрядам своего народа, благоразумно не стал надеяться на одну только чудодейственную силу христианской молитвы и, забыв о своих ортодоксально-православных убеждениях, обратился к народной мудрости, опустившись тем самым до уровня тех бесоугодных чаровниц, которых за сто пятьдесят лет до него так яростно обличал игумен Панфилий.

Судя по всему, максимального расцвета своих сил в ночь на Ивана Купалу достигала не только растительность, но и люди. И именно в эту ночь, когда природа открывала свои тайны людям, следовало, согласно древним представлениям, сделать все, чтобы зачать новое потомство, которое должно было быть богато одарено окружающим миром. Именно этим и объясняется так яростно обличаемая церковниками радость плотской любви в ночь на Ивана Купалу, когда было «мужем и отроком великое падение... и женам мужатым осквернение и девам растленна». Этнографические материалы подтверждают наличие группового брака на этом празднике: «Пережитки этого древнего оргиастического характера купальского ритуала сохранялись довольно долго в некоторых местностях Белоруссии. Л.К. Ссржпутовский приводит такое воспоминание: «Кажуць, что у нуоч на Купала ні жинки, ні дзеукі не лічаць гряхом місць дачыненье з чужьімі мужчьшамі ці з хлопцами»⁸⁴. Даже в тех местах, где данный обычай под давлением церкви отошел в прошлое, в самом купальском ритуале встречаются напоминающие о нем отголоски. Как уже отмечалось выше, на западе Украины обрядовое дерево называлось гильцем но аналогии со свадебным деревом и венком, принятым у этого народа. В ряде мест парни садились верхом на коней, вырывали у девчат гильце и сжигали его в костре, в чем исследователи видят намек на ритуальные половые связи молодежи во время весенних и летних игрищ. На большей части Украины дерево называлось не гильце, а Морана, однако и там парни точно так же пытались отпять его у девушек и разломать, в результате чего между обеими полами разворачивалась борьба за ритуальное дерево. «Но в основе борьбы парубков и девушек за купальское дерево—пережиток древних весенне-летних обрядов. Дерево являлось здесь не только символом растительности и образом праздника, но и символом девичества (и неслучайно оно стало порой называться гильце). Поэтому его делали девушки, они же его оберегали, парубки же, естественно, старались разрушить, так же как у белорусов парни старались поймать бросаемые девушками венки (тоже символ девичества) и разорвать их»⁸⁵. К этому же кругу представлений следует отнести и чрезвычайно распространенные в восточнославянской купальской обрядности песни и легенды о любви брата и сестры, в результате чего на свете появился цветок Иван-да-Марья. Этот миф о происхождении человеческого рода был проанализирован в исследовании о Дажьбоге; здесь же отмстим связь дашюго праздника с представлениями о наболес благоприятном моменте воспроизводства своего потомства. Естсствешю, что для выполнения своего долга перед родом по его продолжению молодежь стремилась выбрать наиболее благоприятный момент в годовом цикле. Правильность этих теоретических построений подкрепляет записанное в Смоленской губернии русское поверье, согласно которому зачатый на Ивана Купалу ребенок станет богатырем⁸⁶. Помимо зачатия здорового потомства, бывшей, по всей видимости, изначальной целью этой стороны сексуального общения полов в этот праздник, по мере складывания упорядочешюго, достаточно жестко регламенти- ровашюго уклада общества, ночь на Ивана Купалу стала играть своего рода роль отдушины, позволяя людям хоть раз в году сбросить с себя накладываемые обществом ограничения и окунуться в атмосферу ничем не регламентированной любви. Другую сторону этого праздника в контексте аграрной культуры давно уже отметили спеицалисты: плодородие людей должно было оказать стимулирующее воздействие на плодородие Матери-Земли. Отечественный исследователь С.Л. Токарев так определяет время возникновения подобных эротических обрядов: «Все эти разнообразные типы календарных обычаев, обрядов и связанные с ними поверья возникли несомненно в глубокой древности: вероятно, тогда, когда человечество переходило от охотничьему к примитивному земледельческому и скотоводческому хояйству, то есть в эпоху неолита: в одних странах в V—IV тысячелетиях до н.э., в других позже — в ПІ—II тысячелетиях»⁸⁷. Однако, как показывают археологические находки и, в частности, расшифрованный В.Е. Ларичевым календарь из Мальты, стремление зачать здоровое потомство в определенный день года, присущее еще людям каменного века, было гораздо древнее возникновения земледелия как такового. Кроме этого, самого главного способа временного уничтожения установленных норм в ночь на Ивана

Куиалу, существовали и другие, более безобидные способы демонстрации опрокинутого повседневного порядка: вытащенные на дорогу лодки, перевернутые телеги, снятые и заброшсішьіе на соседский огород ворота и т.п.

Завершало цикл купальских обрядов наблюдение за «игрой соліща». Выше уже приводилась белорусская песнь, в которой соліще просили заиграть людям. В.К. Соколова отмечает: «Некоторые поверья, относимые к Иванову дню, связаны с соліщем. У украшщев и белорусов было широко распространено поверье, что в этот день солнце при восходе играет — переливается всеми цветами радуги, скачет, погружается в воду (“купается”) и снова появляется. Это представление нашло отражение в типовых зачинах купальских песен: “На Йвана рано соунцо играло”; “Сонце сходить грае”»⁸⁸. Поскольку на заре солнце купалось, то воде в этот день приписывали особую силу, и купание молодежи становилось еще одним очистительным ритуалом наряду с прыжками через огонь. В Полесье считалось, что «игру соліща» на рассвете после купальской ночи может увидеть только праведный человек. Это представление явно обусловлено рассмотренным выше представлением о тесной связи правда и дневного светила, в силу чего и свою чудесную игру оно дает увидеть только живущему по правде человеку. В селе Споров многие пожилые женщины еще во второй половине XX в. говорили этнографам, что лично видели «игру солнца»: при своем восходе на небо оно начинает двигаться сначала лентами, потом кружками, затем снова лентами и опять кружками, переливаясь при этом синими, зелеными, сиреневыми и красными цветами. В д. Стодоличс «игру солнца» приурочивали не к Ивану Купалу, а к Пасхе, утверждая, что оно предстает перед людьми в зеленом, вишневом, голубом и розовом цвете, однако связь с днем летнего солнцестояния там сохранилась на языковом уровне: если во всем Полесье обычно говорят соїщс грае, то там — сонце купаецця⁸⁹. Как отмечает С.М. Толстая, поверье об игре солнца на восходе или на закате (что фиксируется гораздо реже) встречается у всех славян и

отличается большим единством в отношении восприятия и символического истолкования этого явления, но сильно расходится в отношении к его календарной приуроченности. В начале книги уже приводилось описание наблюдения «игры солнца» на Петров день в Тульской губернии. Кроме этих двух дат дашюе событие также приурочивалось к Пасхе, Благовещенью, Воздвиженью, Рождеству, Троице, Розыграм (понедельнику следующей после троицкой недели), Чистому четвергу, Вознесенью, Ильину дню, Десятухе (пятнице десятой недели после Пасхи), а в отдельных местах — и к Крещению. В ряде случаев «игра соліща» знаменовала собой важные для крестьянина узловые моменты года. Так, например, на Благовещение праздновалась третья встреча весны (первая встреча на Сретение, вторая на Сороки): «На Благовещение весна зиму поборола». Этому долгожданному событию радуются люди, звери, птицы, растения, и даже самое соліще «играет». Важной приметой это событие было и на Пасху: «На Пасху небо ясное и соліще играет — к хорошему урожаю и красному лету». Не менее важен для земледельца был и Петров день, также отмеченный игрой солнца: «С Петрова дня — красное лето, зеленый покос»; «С Петрова дня — пожня (покос)». Очевидно, что христианство исказило древний языческий календарь, в результате чего данный ритуал оказался приурочеіпіьім к различным церковным праздникам. Тем не менее, по наблюдениям С.М. Толстой, наиболее устойчиво поверья об «игре солнца» оказываются связашшми с днем Ивана Купалы, первым днем Пасхи и Благовещеньем (25 марта / 7 апреля). Поскольку Пасха является подвижным праздником, то можно предположить, что в языческие времена даїшьій ритуал скорее всего мог быть связан либо с летним солнцестоянием на Ивана Купалу, либо с весенним равноденствием на Благовещенье. Касаясь терминологии, в которых описывалось данное событие, исследовательница отмечает, что чаще всего использовалось выражение солнце играет, вторым, по степени распространсішости, было соліще купается, также могли использоваться слова «меняется», «гуляет», «дрожит», «сдвигается», «радуется», «веселится», «красуется» (украшается), «цветет», «переливается», «ходит», «бегает», «пляшет», «танцует», «скачет», «прыгает», «кружится», «до веіща идет»⁹⁰. Взятое в контексте празднования дня Ивана Купалы, чудесная природа «игры соліща» объединяет его с другими элементами обряда, носящими характер «откровения»⁹¹, такими, как открытие тайн кладов, цветов, растений. В силу этого мы со значительной степенью вероятности можем предположить, что наблюдения за восходом соліща в славянском языческом храме-обсерватории осуществлялись именно в день летнего солнцестояния или весеннего равноденствия, а то и в дни обеих праздников, и могли иметь своей целью увидеть игру дневного светила.

Обычай этот был также весьма древний и о нем упоминал еще в «Вечере Духовной» иеромонах Симеон Полоцкий, отмечавший, что в навсчерис дня Ивана Купалы некоторые «доходят до такого безумия, что и касательного великого небесного светила суеверствуют в тот дет таким образом: не спят всю ночь в ожидании восхода солнца, с тем, чтобы, увидевши его, рассказывать, как оно играет, скачет с места на место и принимает на себя различные цвета»⁹². Хорошо был известен этот мифологический образ и другим славянским народам, в частности, западным: «Поверье об “игре” соліща в день “Sobotck” (24 июня) сохранилось в Силезии, особенно Верхней, где оно сопровождается обрядом: девушки пекут к этому дню пирожки, называемые “stonczQta”, и выходят с ними на заре в поле; положивши их там на чистом белом платке, пляшут вокруг, припевают: graj ’slonce, grai, tutaj twoe slonczQta и потом, встретя соліще и поклонившись ему, делятся пирожками так, чтобы подарить ими всех близких своих»⁹³. У сербов св. Иван назывался Игрителем, и считалось, что солнце в этот день трижды останавливается на небе и играет в страхе перед богом. Поскольку представление об игре соліща на Ивана Купалу встречается также и у армян, Л.С. Клейн отнес время его возникновения к индоевропейской эпохе.

После летнего солнцестояния день начинал потихоньку становиться короче, вскоре вступала в свои права осень, а за ней и зима, и годовой цикл повторялся.

Солнцеи недельныйЦИКЛ

Судя по всему, в Древней Руси дневное светило определяло продолжительность не только годового, но и недельного цикла. У подавляющего большинства европейских и многих азиатских народов дни недели получили свое название от названий небесных светил. Как уже давно отмстили исследователи, у всех обитателей Европы, придерживавшихся подобной системы, воскресенье соотносилось с солнцем. В латинском оно называлось Dies Solis, в произошедшем от него кимрском dyw sul, соврсмсіпіьіх англ. Sunday, нем. Sonntag, голл. zontag, др.-сканд. и современном шведском и датском sunnurdagr и во всех этих языках оно обозначает буквально «день Солнца». Как назывался этот день у славян в языческую эпоху — неизвестно, однако после принятия христианства за ним, в конце концов, закрепилось название воскресенье, связанное с тем, что, согласно Библии, именно в этот день произошло Воскресение Христово. Поскольку в честь этого праздника запрещалось что-либо делать, первоначально этот день в славянских языках назывался неделя, т.е. день, в который «ничего не делают», ср. др.-русск. неделя, бслор. нядзеля, укр. неділя, польск. niedziela, чсш. ncdelc, болг. неделя, серб.-хорв. неделья. Впоследствии данный термин стал обозначать календарный цикл из семи дней, но первоначально он относился именно к цервому его дню, воскресенью.

О том, что отсчет времени начинался именно с него, однозначно свидетельствуют славянские названия остальных дней недели:

понедельник, т.е. следующий после «недели» день, вторник

второй после него день, среда — средний день недели, четверг и пятница — соответствешю четвертый и пятый дни. О том, что недельный цикл в эпоху Древней Руси начался именно с воскресенья, свидетельствуют не только эти лингвистические соображения, но и данные древнерусской письменности. Так, в новгородской церкви ХП в. Спаса на Нсредице исследователи обнаружили надпись № 23, которая гласила: НЕПОУСЕЧЬ ПЯСУ. Т.В. Рождественская так расшифровала кажущиеся загадочными на первый взгляд сочетание этих букв: «Эта надпись представляет собой запись первых слогов названий дней недели, сделанную кем-то из служителей или прихожан для памяти: не — “недсліа”; по — “понедельникъ”; у — по видимому, “уторникъ” с диалектной меной начального в/у; се — “середа”; чь — “чьтвьргъ” или “чьтвьртокь”; пя — “нятокъ”; су — “субота”»⁹⁴. Даішая традиция оказалась весьма устойчивой, и архаичный счет дней, начиная с воскресенья, а не с понедельника, встречается нам и в записанном во второй половине XX в. полесском заговоре на сон: «Нядзеля с ианядзелачкам, вавторок с сарадой, чятверц с пятницаю, а субота адна, як я малада. Ночка цемна, зорка ясна, сон благасчасливый. Саснися мне сон справядливый»⁹⁵. Хоть мы и не можем с абсолютной уверенностью утверждать, что и у славян-язычников неделя-воскресенье считалось днем солнца, тем не менее приведенные выше индоевропейские параллели делают такое предположение более чем вероятным, особенно если принять весьма развитый культ солнца у наших предков. Явным аргументом в пользу этого предположения является приводившееся в предыдущей главе древнерусское «Слово истолковано мудрости от св. апостол и пророк и отец о твари и о дне рекомом неделе, яко не подобает крсстьяном кланятис неделе, ни целовати ея, зане тварь есть», в котором прямо утверждается, что придерживающиеся исконной веры своих отцов восточные славяне «написавше світ болваномъ і кланяються емоу, то таковиі творца хоулять... Гдь рече створимъ заря и елнце и свЪтъ прольяся і світи всю вселеную, і не рече о болвані. Болванъ бо есть во ідоль написань. (...) никто же бо (не) может оуказати образа світу. Но токмо видимъ бываеть»⁹⁶. При этом данный идол был написан в «во образъ члвчь на прслссть малоразумным і на пагубу д(у) шамъ ихъ»⁹⁷ и соотносился с неделей-воскрессньем, в силу чего автор «Слова» заклинает своих читателей праздновать Воскресенье Христово, а не одноименный день недели в образе идола: «да чему се есть писана неділя, та предана намъ кланятися сі.

і четити ю. (...) тако ти і мы не можемъ ся остати норова того пустопшаго. еже кланятис твари, того дЪля дано імь неділя, да на томъ познають хво воскрньс. (...) і кланяюіцися воскрснью хвоу, а не дни недЬли»⁹⁸. Косвсшю в пользу связи воскресенья с солнцем свидетельствуют и данные латышского языка. Как и у славян, у этого прибалтийского народа дни недели обозначались с помощью числительных, а воскресенье у них называлось svetdiene — «праздничный день», первоначально «день света». Наконец, приводившийся выше арабский средневековый источник «Ахбар аз-Заман» («Мухтасар ал-аджаиб») однозначно утверждал, что у части славян «имеется семь праздников в году, которые именуются по названиям звезд, и самый главный из них — это праздник солнца». Хоть восточная рукопись говорила о соотнесеїшьіх с небесными светилами годовых праздниках, однако их число точно совпадает с количеством дней в неделе, что делает более чем вероятным изначальную соотнесенность с ними в языческую эпоху и семи дней недели. В своей совокупности все эти дздшыс позволяют нам предположить, что до своей насильственной христианизации и у славянских народов современное воскресенье считалось днем, посвященным солнцу, и, в силу этого, занимало первенствующее место в недельном календарном цикле, задавая в его рамках отсчет времени. Кроме того, как свидетельствуют данные языкознания, у славян имсішо воскресенье считалось днем, посвященным богу по прсимуще* ству: «В народной традиции воскресенье — сакральное время, посвященное Богу: серб. божій дан, пол. диал. dzien bozy, swiqty dzien, укр.-карп. божа неділя»⁹⁹. Как видим, речь идет о народной, а не о книжной традиции, что позволяет предположить опять-таки языческие корни данного представления.