Ранняя осень, 20 год Новой Империи (4132 Год Бивня), горы Демуа
Ишуаль уничтожена. Получены известия об отце. Учение полностью опровергнуто.
Всё это было опытом Познания, стоящим дороже любого другого.
Горный ветер и пронизывал Выжившего насквозь и скользил по его коже. Испещренной порезами. Рассеченной. Покрытой серповидными рубцами и сморщенной. Даже поверх шрамов на ней виднелись новые шрамы. Он мог бы использовать своё тело как карту или шифр, не будь его память столь абсолютной. Каждое безвыходное положение. Каждая жестокая схватка. Испытания были врезаны в саму его плоть наследием тысячи кратчайших путей. Принятых им бесчисленных решений.
Он стал иероглифом, живым указанием на вещи одновременно незримые и глубинные. Не имело значения насколько ярко светит солнце — тьма всё равно клубилась вокруг. Не имели значения дали и расстояния — исходящие слюной твари всё равно обступали его. Не имело значения умиротворенное щебетание птиц, и спокойное безмолвие высоких, поросших сосняком утёсов — кромсающие лезвия по-прежнему свистели в темноте, а где-то неподалёку острия клинков вспарывали воздух.
Разрезы и разрезы и разрезы и снова разрезы, разрезы и разрезы…
Он стал живым текстом. Единственным, что имело значение теперь, когда сгинула Ишуаль…
Выжившим.
Вместе с мальчиком они следовали за стариком и женщиной, вслушиваясь в краткие реплики, которыми обменивались эти двое. Лексические системы ширились. Грамматические конструкции изучались и пересматривались. Они сопоставляли тональности с выражениями лиц и теперь могли извлекать всё больше и больше значений из прежде почти что бессмысленных звуков.
Они поднимались по склонам, следуя петляющим тропам и с трудом продвигаясь в тени вздымающихся до неба скал.
По какой-то случайности, солнце во время их приближения выглянуло из-за горы над линией ледника так, что весь мир, казалось, засиял ослепительным светом. Они взбирались к огромным сверкающим равнинам, словно подвешенным прямо в воздухе и обращенным к ним своими искрящимися гранями.
Визжащие пузырящимся потоком изливались сквозь темноту. Выживший, вздрогнув, моргнул.
Мальчик заметил это.
Разрезы и разрезы и разрезы…
Не смотря на свою очевидную немощь, пара рожденных в миру едва останавливалась, чтобы передохнуть. Они карабкались вверх полные живости, рысцой бежали вместе с неослабевающим ветром — и так споро, что мальчику иногда приходилось напрягать все свои силы. Это было возможно благодаря тому веществу, понял Выживший, наркотику, что они слизывали с кончиков пальцев. Он придавал им дыхания в той же мере в каком обострял их ум и придавал ногам прыти.
Ещё одна загадка…
Обещающая даже больше открытий, чем прочие.
Чернила знания пятнали чистый лист. Пара понимала кем были их спутники, но понимала только в грубом приближении. Их представления и понятия давали им возможность лишь поверхностно описать дунианские принципы, но ни в коем случае не постичь их суть. Их суждениям недоставало чёткости.
Но каким бы неполным и частичным ни было их понимание, они, тем не менее, полагали, что знают всё, что им нужно знать — и посему почитали что находятся в безопасности или, по крайней мере, в достаточной степени защищены от беженцев из Ишуаль. Они не в большей мере способны были осознать всю сложность обстоятельств, в которых очутились, чем ворона способна научиться читать.
Они поддадутся. Выжившему стоит только сосредоточить своё сознание и они поддадутся — рано или поздно. Безумие женщины лишь доставит некоторые дополнительные сложности. Ненависть и знания старика значат и того меньше.
Он быстро понял, что они поддадутся и уступят, как уступил и поддался его отцу весь этот мир. Они обретались в собственных вселенных — покрытых уродливыми оспинами, залитых грязью и разделенных, раздробленных тьмой и тенями, которых им не дано было даже увидеть. Единство всех вещей и событий, по их мнению, было чем-то укрытым, упрятанным где-то очень глубоко — неким, простершимся на весь мир, подобием ложного единства их собственных душ. То, что они считали собой, по меньшей мере, стояло где-то в сторонке, полагая, что оно лишь принадлежит их душам, свешиваясь с них, словно волосы. Они не понимали как Причина гнездится в Причине, как всё то, что реально — и обыденно — просачивается сквозь особую грань, что бывшее прежде всегда предшествует тому, что последует.
Посему они считали, что именно слова являются единственным способом завоёвывать души. Что они, оградив эти ворота за счет бдительности и намеренного отказа верить речам, смогут свои души обезопасить. Они не могли увидеть вещей, которых увидеть способны не были в принципе, и оставались слепы к тому, что становились в присутствии дунианина лишь шестерёнками громадного механизма. Как осколки льда в теплой воде растают их тайны, исчезнут правила и принципы, что они установили себе и тогда они станут почти неразличимым, непрерывным продолжением целостного.
Они поддадутся.
— Откуда тебе это знать? — спросил мальчик в первую ночь после их исхода. Они встали лагерем на перевале в тени гигантской горы, достаточно высоко, чтобы бросить вызов холоду. Старик и его женщина лежали, свернувшись друг около друга выше по склону, находя, как понимал Выживший, что-то вроде самоуспокоения в том, что расположились над своими спутниками.
— Я знаю, что они суть меньшее, — ответило что-то изнутри него, — А мы большее.
— Но как насчет колдовства? — снова спросил мальчик. — Ты сам говорил, что Поющие меняют всё.
— Это так, — молвила Причина, пребывающая внутри. Будучи мотивом, она была также и следствием, выбранным из дребезжащей какофонии прочих мотивов. Когда этот мотив минул, был выбран другой, чтобы оказаться произнесённым. Одинокий выживший в отгремевшей внутри яростной схватке. Душа была ничем иным как скопищем свирепейших выживших….
— Учение несовершенно.
— Так и откуда тебе тогда знать? — настаивала Причина, пребывающая рядом.
— Оттуда, что Учение достаточно полно, чтобы повелевать плотью этого Мира, — изрек ещё один выживший, — И оттуда, — добавил следующий, — что они поддались моему отцу…
Ещё одна Причина контролировала весь процесс отбора, отделяя живых и произнесенных, от мёртвых и оставшихся безголосыми, будучи бдительной к любому проявлению безумия…
Ничто.
— И как ты поступишь?
Когда они поддадутся… добавил выживший.
— Это зависит от того, какой именно будет их капитуляция, — ответила Причина, пребывающая внутри.
— Что ты имеешь в виду? — спросила Причина, пребывающая рядом.
И надсмотрщик воздвигся над быстро умаляющимся стремлением утешить, безумным выжившим, укоренившемся где-то во мраке. Они — это странное место внутри него и сам мальчик — всегда оставались единственной побуждающей силой, с тех самых пор, как эти двое укрылись в Тысяче Тысяч Залов.
— Сумеют ли они возлюбить.
Разрезы и разрезы и разрезы…
Женщина, Мимара, двигалась впереди старика, Ахкеймиона, ведя за собой их небольшую группу с поспешностью, продиктованной терзающей её яростью. Выживший какое-то время шел рядом с волшебником, рассчитывая, что тот рано или поздно что-нибудь скажет, что-то с чего можно будет начать…
Молчание, заметил выживший, тяжело давалось ему.
И всё же, он оставался безмолвным, хотя все его движения и поведение просто кричали о том, что Ахкеймион осознаёт близость Выжившего, и она всё сильнее давит на него, заставляя с каждой стражей нервничать всё больше и больше. Тени гор лежали на окружающих склонах, укутывая серым покровом рудожелтые поверхности скал.
— Она всё ещё хочет, чтобы ты уничтожил нас… — рискнул, наконец, поднять голос Выживший — Спалил нас своим светом.
— Да…хочет.
Они были столь крохотными — лишь частичками самих себя. Он понимал, что множество побуждений таилось где-то во тьме, предшествуя их душам. «Они» начинались лишь в тот момент, когда что-либо говорили — и не раньше. И посему именно разговор казался им тем, в чем они нуждались просто для того, чтобы быть.
— Последуешь ли ты её желаниям? — спросил он, провоцируя старика, ибо уже знал ответ.
Волшебник искоса взглянул на него. Он знал, что обманывал сам себя, что столкнулся с тем, чего был не в состоянии постичь в достаточной мере. Он осознавал даже свою неспособность предвидеть, но ему всё равно не удавалось убедить себя в том, что он находится в опасности. Да и как бы он мог, если подобная слепота составляла для него саму основу, сущность того, что значило «быть»? О каком предвидении, о каком начале могла идти речь, если ещё даже не начался ты сам?
— Возможно…
Нерешительный взгляд. Лицо, изо всех сил старающееся в своём выражении сохранить видимость решимости. Знание делало старика слабым — понимание того, сколь велика пролегающая меж ними пропасть.
— Мой отец что-то забрал у тебя.
Увидеть это было не слишком сложно.
Мимолётное дрожание собравшихся вокруг его глаз морщин. Набухание слёзных протоков. А глубже — запутанный, извивающийся, ищущий выхода клубок из страстей и мыслей.
— Да, — молвил волшебник, глядя в сторону вздымающихся крутыми откосами далей.
Первое признание истины. И чем больше подобных признаний он сможет извлечь из смутной мешанины, которой являлась душа этого человека, тем в большей степени он сможет им овладеть.
Маленькие истины. Он должен собрать их одну за одной…подобно сотне камней.
Старик кашлянул, чтобы дать себе время поразмыслить, а вовсе не для того, чтобы прочистить горло.
— Да — именно так он и сделал.
Мать беременной женщины, Мимары. Келлхус забрал её.
Размышления Выжившего порождали ветвящиеся схемы из объяснений, каждое из которых тщательно оценивалось согласно имевшимся доказательствам.
С каждой выделенной и отобранной Причиной, её конкуренты растворялись во тьме, инициировались новые циклы предположений, шестерёнки крутились внутри крутящихся шестерёнок, крутившихся в других шестерёнках…
Зачем Келлхус забрал её? Чтобы принудить этого человека к чему-то? Чтобы произвести потомство? Основываясь на чём-то ещё?
Была лишь одна возможность. Всегда лишь одна. Ибо так была устроена сама суть постижения: оценка, отбор…
И бойня.
Той — второй ночью они встали лагерем на скале, торчавшей на склоне растянувшегося на многие мили гребня, вдоль которого они шли большую часть дня. Было особенно трудно удерживать равновесие. Воздух, и так сильно разреженный, к сумеркам, казалось, ещё более истончился и тела их то наливались тяжестью, то будто бы пытались воспарить. Пустота с вожделением вглядывалась в них, заставляя пошатываться от головокружения. Пронзавшие морозный ветер солнечные лучи с геометрической точностью упирались в сгрудившиеся вокруг вершины, вспыхивая на заснеженных пиках золотом и багрянцем. Скрип сапогов о камни и щебень терзал слух.
Поскольку до темноты ещё оставалось более стражи, Мимара через Ахкеймиона потребовала, чтобы Выживший спустился чуть ниже, где на раскрошенных солнцем и ветром склонах они заметили небольшое стадо горных козлов. Для неё уже сделалось привычным требовать чего-либо от двух дуниан.
Он убил козла единственным камнем.
Вернувшись, он обнаружил, что мальчик засыпает старика вопросами, а женщина изумленно взирает на это. Выживший заметил, что её обеспокоила та легкость, с которой мальчишка мог надевать и отбрасывать прочь маску ужаса, который якобы настиг его предыдущим днем. Оставшись с ним наедине, он напомнил, что не стоит столь явно раскрывать доступные ему инструменты.
Они сидели на выгнувшемся горбом хребте мира, наблюдая за пламенем, что шипя и источая капли жира, облизывало тушу. Старик и женщина чувствовали себя весьма неуютно, ибо видели некое безумие в том, что делили огонь и пищу с теми, кого недавно собирались убить. Их поиски были долгими, чреватыми многими лишениями и грозящими смертью, но им ещё лишь предстояло осознать как дорого они им обошлись, не говоря уж о том, чтобы суметь оценить значение своего нынешнего положения. Возможности и вероятности осаждали их. Выживший замечал как они вздрагивали от посещавших их мыслей — опасений, предчувствий, кошмаров. Им не хватало проницательности, чтобы уметь четко различать расходящиеся направления, в которых могут развиваться события, не говоря уж о том, чтобы составить схему, позволяющую предвидеть то, что должно случиться. Им не хватало дисциплины, чтобы противиться желанию хвататься за любые обрывки морока, что подсовывали им их вящие души. Выживший понял, что если у него будет достаточно времени, то он сможет принять за них все необходимые решения.
Какими же слабыми они были.
Но его изучение пока тоже было далеко от завершения. Он оставался в неведении относительно всех подробностей, касающихся их жизней, за исключением самых основных, не говоря уж о мире, из которого они явились. Более того, Логос, что связывал воедино и сплетал их мысли, по-прежнему ускользал от него. Он пришел к выводу, что движения их душ определялись ассоциациями. Взаимосвязью подобий, а не отношением причин и следствий. До тех пор, пока он не постиг их внутреннюю семантику, ту, что правила внешней — грамматику и лексику их душ — он мог рассчитывать только на то, что сумеет направлять течение их мыслей лишь приблизительно.
Впрочем, возможно, пока и этого было достаточно.
Он повернулся к старику:
— Ты обнаруж…
— Тивизо коу’фери, — прервала его беременная женщина. Она часто наблюдала за ним с хищным недоверием и видимо поэтому он упустил из виду как сильно вдруг преобразилось её лицо.
Старик повернулся к ней, хмурое неодобрение, сквозившее в его чертах, сменилось тревожным узнаванием — выражением, которое он уже хорошо различал. Ахкеймион не столько опасался самой женщины, понял Выживший, сколько её знания…
Или его источника?
Старый волшебник повернулся обратно, яростное биение его сердца не сочеталось с внезапной бледностью, нахлынувшей на лицо.
— Она говорит, что зрит Истину о тебе, — сказал он, нервно облизнув свои губы.
Он слышал как по-воробьиному быстро колотится сердце старика, чуял запах внезапно сдавившего его постижения.
— И что она видит?
Онемели, понял Выживший. Его губы попросту онемели.
— Зло.
— Она просто обманывается моей кожей, — ответил Выживший, полагая, что столь примитивные души не отделяют уродство внешнее от внутреннего. Однако, он увидел, что ошибся ещё до того, как старик покачал головой.
Колдун повернулся к ней, чтобы перевести сказанное.
Веселье, мелькнувшее в её глазах, было подлинным, хоть и мимолетным. Она не доверяла даже его невежеству, ибо её подозрения в отношении обоих дуниан укоренились чересчур глубоко. Но было что-то ещё, что-то кравшее её смех, душившее её мысли…какая-то нутряная, глубинная реакция на то, что она действительно видела, и что он ошибочно принял за обычное отвращение к его внешнему уродству.
— Спира, — произнесла она, — спира фагри’на.
Ему не нужен был перевод.
Взгляни. Взгляни мне в лицо.
— Она хочет, чтобы ты посмотрел ей в лицо. — Сказал старый волшебник, в его голосе слышалась внезапная увлеченность. Выживший глядел на него одно сердцебиение…два и понял, что для Друза Ахкеймиона грядёт великое испытание, столкновение принципов с принципами, ужаса с ужасом, доверия с надеждой.
Беременная женщина не столько посмотрела, сколько воззрилась на него, выражение её лица стало совершенно необъяснимым. Сумерки укрыли пропасти и вершины за её спиной, превратив все дали в завесу из пустоты и небытия, на фоне которой она казалась сидящей практически рядом — в какой-то угрожающей близости.
— Спира фагри’на.
И Выживший видел всю множественность, всю ту суматоху и путаницу, что являлись Причиной, пребывавшей внутри. Ту часть, что произносила слова, не будучи способной к их осмыслению. Ту часть, что слышала произнесенное и присваивала его. Части, что порождали и части, что впитывали…
— Взгляни мне в лицо.
Но среди всего этого многообразия он нигде не мог разглядеть его…источник её убеждённости…Причину.
Безумие, как он и предполагал.
— Пилубра ка —
Видишь ли ты его? Оно отражается в моих глазах — видишь?
Вопрос прошел насквозь, минуя Выжившего. Он лишь уловил его сетями своего лица.
Её улыбка могла бы принадлежать дунианину, ибо лишена была любых наслоений, будучи лишь непосредственным проявлением наблюдаемого ею факта.
-Тау икрусет.
Твоё проклятие.
Она была неполноценной — но в каком-то глубинном, неочевидном смысле. Нечто погребённое весьма основательно, часть, пораженная страхом, завладевшая частью, способной видеть и порождать галлюцинации, что овладевали частями делающими выводы и произносящими речи — всё это, в конечном итоге, производило видения, не вызывавшие никаких сомнений. Выживший понял, что решить проблему, которую она собой представляла, будет намного сложнее, чем ему виделось изначально. Трудно настолько, что он, пожалуй, вообще отложил бы эту задачу…не обладай она таким влиянием на Друза Ахкеймиона.
Ветер трепал языки пламени, разбрасывая искры. Её лицо пульсировало багряными отсветами.
— Дихуку, — молвила она, улыбаясь, — варо сирму’тамна ал’абату со каман.
Старый волшебник насупился.
— Она говорит, что ты собрал сто камней…
Выживший невольно моргнул. Катастрофический провал.
Невозможность…и на сей раз без малейшего намека на странную искаженность, что уродовала все вещи, связанные с колдовством.
Невозможность абсолютная…
— Йис’арапитри фар —
Разрезы и разрезы и разрезы…
— Она говорит, что тебе лишь кажется, что ты выжил в Тысяче Тысяч Залов.
Выживший снова моргнул…опрокидываясь назад и за пределы себя, растворяясь в тех, разделённых на части множествах, которыми, собственно, всегда и был, в тех кусочках мелькающих кусочков, осколках того, что может случится… каждый из которых претендовал на жизнь, стремился быть вознесённым — восторжествовать во плоти, овеществится в реальности.
Он пристально всмотрелся в её лицо, заново сочетавшись из своих частей у вновь обретенного вывода, собравшись воедино подобно роящимся зимним пчёлам. И весь мир осыпался тряпьём и тенями вокруг точки, на которой сосредоточился взгляд беременной женщины.
Его усмешка была лёгкой и печальной, улыбкой человека слишком хорошо знающего то, как может ошибаться сердце, чтобы не суметь понять и простить чью-то ненависть.
— Ресирит ману коуса-
— Она говорит, — мрачно сказал старый волшебник, — что ты только что решил убить её.
Разрезы и разрезы и разрезы.
Он наблюдал за своими спутниками сквозь танцующую, раздуваемую ветром, пульсирующую завесу пламени. Они сидели рядом друг с другом, глядя куда-то в ночь. Мимара, не смотря на то, что была сильнее, втиснулась прямо в доспехах в объятия старого волшебника, который одной рукой обхватывал её живот, золотящийся звеньями брони. Ахкеймион озадаченно взирал на грядущее трепетное чудо, что сотворялось под его ладонью, а по его бородатому лицу скользили оранжевые отсветы.
Волки скулили, препирались и завывали, издавая какофонии визгов, прерываемых долгими одиночными воплями. Лишь хищники осмеливались взывать в ночной пустоте — звери, не рискующие быть сожранными. До сегодняшнего вечера он и не думал, что пустота может воззвать им в ответ…
Что в ней таятся алчущие, хищные сущности, плотоядные до последней своей мельчайшей частички…и даже более того.
— Откуда она узнала? — прошептал мальчишка из темноты.
Лишь Причина могла быть источником знания.
— У этого Мира, — ответила часть, — есть указания, которые не дано постичь дунианам.
Он был сочтен и измерен — он, что когда-то сумел поразить даже Старших своими дарами. Она просто взглянула на него и пронзила до самого дна.
— Но как?
Тени блуждали во тьме.
Выживший отвернулся, прервав созерцание колеблющихся в жаре костра образов Мимары и Ахкеймиона, поместив мальчишку в пределы своей беспредельной машины постижения. Он потянулся вперед, коснувшись сложенной лодочкой ладошкой изгиба детской щеки. Часть вгляделась в испещренную шрамами кожу, накрывшую кожу гладкую.
— Душа это Множество, — молвила ещё одна часть.
— Но Мир — одно, — недоуменно ответил мальчик, ибо этот катехизис стал ему известен одним из первых.
Выживший, позволив своей руке соскользнуть с его щеки, повернулся, чтобы возобновить изучение пары спутников.
— Но я не понимаю, — настаивал тонкий голос где-то с краю.
Всегда такой открытый — такой доверчивый.
— Причина есть мера расстояния между вещами, — произнесла одна из частей, пока другая продолжала пристально наблюдать за парой, — вот почему сила дуниан зиждется на способности выбирать Кратчайший Путь.
— Но как она узнала о камнях, — спросил мальчик, — каким из возможных путей к ней пришло это знание?
Часть, что слышала звуки, кивнула.
— Никаким, — прошептала часть, произносящая речи.
Часть, что надзирала за всеми прочими, контролируя их усилия, сопоставляя сценарии и возможные последствия, вовлекала в каждый из вариантов предстоящих событий условие гибели женщины. Но, просто объявив о его намерениях, та катастрофически усложнила их исполнение…
— И что это значит? — вновь спросил мальчик.
Разрезы и разрезы и разрезы…
— Что Мир, — начал голос, — один во всех отношениях.
Части мяукали и вопили во тьме.
— О чем ты?
Что-то, возможно какое-то отчаяние, таящееся в модуляциях детского голоса, заставило неисчислимые метания, раздирающие его душу, приостановиться. Зачем? спросила часть, Зачем замышлять её смерть, не сумев постичь основание, в котором коренится произошедшее?
Выживший перевёл взгляд на мальчишку.
— О том, что всё это в каком-то смысле уже случилось.
Старик стонал и кричал во сне.
Женщина, лежавшая бок о бок с ним, зашевелилась, а потом вдруг вскочила, взбудораженная какой-то смутной тревогой. Она не предпринимала попыток разбудить его, но лишь села рядом, склонив голову. На лице её читалось изнеможение. Она явно уже давно привыкла к этим кратким ночным бдениям, когда мысли путаются, оставаясь навьюченными грузом медлительности и забытья. Она положила ладонь на грудь волшебника — рефлекс, порожденный неосторожной близостью. Ладошка её словно ухо прижалась к его сердцу.
Старик успокоился и утих.
Огонь зашипел и канул в небытие. Объявшая их ночь взвыла ветром, оскалилась поднебесьем и разверзлась пустотой беспределья. А над ночью простерлись сверкающие россыпью звезд небеса…
В том внезапном взгляде, что она бросила в сторону дуниан не читалось ничего осмысленного. Она снова была слепа, и роящиеся в её гримасах и позах признаки нерешительности и страха делали этот факт совершенно очевидным. Обычный человек — целиком и полностью.
Она закрыла глаза, вместе с той частью, что наблюдает.
Мир — одно, — вспомнила часть другую часть, ту, что произносила речи.
Мальчик?
Она отвернулась от его изучающего взгляда и снова угнездилась рядом с волшебником. Часть наблюдала за тем, как её взгляд вонзился в распахнувшуюся над ними бесконечность. Затем, по прошествии семнадцати сердцебиений, она с какой-то мрачной яростью натянула до подбородка одеяло и перекатилась на бок.
И это тоже, прошептала одна часть остальным, уже случилось.
Ветер бушевал и гремел, незримыми потоками обрушиваясь на вздымающиеся пики.
Выживший перекатился на спину. Она сказала, прошептала часть голосом старика, что ты собрал сто камней. Как можно было узнать об этом? Колдовство, поняла ещё одна часть, колдовство было наименьшим среди множества просчетов дуниан. Он долго размышлял о Поющих и их разрушительной песне: ни один из прочих Братьев не был готов рисковать столь же сильно как он в бесплодной попытке захватить одного из них для допроса. Заблудшая часть озарила молнией и прогремела громом в лабиринтах черноты. Почему? Почему рожденные в миру дуниане-основатели отказали своим детям в знаниях о чем-то настолько важном, как колдовство? Чем руководствовались они, обрекая своё потомство на тысячелетия невежества?
Быть может, некоторые пути показались им слишком короткими. Быть может, они опасались, что их потомки откажутся от тяжких трудов по сбору урожая Причин, предпочтя ему сладкие фрукты колдовства, свисающие так низко.
Несмотря на всю свою глубину, колдовство ничего не решало и не меняло, но усложняло при этом метафизику Причинности. Но это…знание, что постигло его без остатка через глаза беременной женщины.
Это меняло всё.
Даже сейчас, когда он молча вглядывался в бездонность ночи, часть воспроизводила её образ и он вновь проживал невозможность, поселившуюся в её взгляде, постижение, совершенно не связанное с кровосмесительными причудами, свойственными здесь и сейчас. Взгляд, не привязанный ко времени и месту. Взгляд отовсюду…
И из ниоткуда.
И он знал: там находилось место вообще без путей, и без различий…
Абсолютное место.
Разрезы и разрезы и разрезы.
Они восходили всё выше, держа путь, пролегавший по самому лику небес. Обрывы, частью будучи просто усеянными камнями склонами, а частью — бездонными пропастями, таились на периферии каждого взгляда. Ошеломляющие вершины терзали небо, вздымаясь вокруг, огромные, расколотые скалы воздвигались башнями, упираясь в лазурную высь. Разреженный воздух подвергал испытанию их легкие и ноги.
— Она охотится на нас, — сказала часть старому волшебнику.
Боязливый взгляд, брошенный искоса.
— Тьма, что была прежде мыслей и душ, — объяснила ещё одна часть.
Лицо старика казалось участком окружающих гор, их темнеющим на фоне неба, миниатюрным подобием.
— Я и в самом деле замышлял убить её, — вновь изрекла часть.
Слова эти поразили старика — как и задумывалось. Начав с загадочного высказывания, он привлёк его внимание и любопытство, а также нагнал тумана, противопоставив всё это очевидной ясности следующей фразы.
— А сейчас. Ты всё ещё хочешь её смерти?
Ему было необходимо, чтобы Друз Ахкеймион слушал его.
— Не имеет значения, что я отвечу, поскольку ты мне не веришь.
Доверие было для этих людей чем-то вроде привычки. Если бы уста его изрекли достаточно правды, то его голос стал бы для них голосом истины.
— Звучит как дилемма, — сказал старый волшебник.
Сияющий взгляд. Улыбка, призванная лишь привлечь внимание к его гротескному виду.
— Не обязательно.
Ахкеймион окинул обеспокоенным взглядом беременную женщину, бредущую чуть выше по склону. Они тащились вверх по круче, следуя ложбине, пролегшей между огромных камней и валунов, обозначивших нечто вроде тропы на месте, что в противном случае было бы лишь усыпанным каменной крошкой косогором. Потревоженные их шагами камни осыпались вниз, вдоль пройденного ими пути, набирали скорость и, вылетев на отроги окружающих гор, вызывали небольшие оползни, расходясь по их склонам юбками, казалось сотканными из бесчисленных нитей.
Выживший знал, что старик вновь решил его игнорировать.
— В той же мере, в которой ты не доверяешь мне, ты готов довериться её взгляду.
Тень какой-то птицы прянула вниз по склону.
— И?
Истина.
— Попроси её, — произнес изуродованный сын Анасуримбора Келлхуса, — взглянуть на меня, когда я буду объясняться.
Честность была способом достучаться до них.
— И зачем бы мне это делать?
Кратчайшим Путём.
— Затем, что мой отец украл твою жену.
Причина…
Причина была лишь оболочкой.
Клубком перепутанных нитей.
Корочка болячки, уже три для как заживающей на костяшке указательного пальца левой руки мальчишки.
Маленькая родинка на левой стороне подбородка беременной женщины, пропадающая из виду в те редкие моменты, когда та улыбается.
Распухшие суставы рук старого волшебника и боль, что он, не сознавая этого, испытывает. Боль, заставляющая его постоянно сгибать и разгибать пальцы.
Сгибать и разгибать.
Каждая из этих вещей и особенностей имела своё происхождение и направление. Каждая проистекала из какой-то причины и сама была причиной чего-либо. Каждая была узелком, в котором сходились переплетенные нити прошлого, расходясь затем во все стороны и исчезая в пустоте будущего. Но он имел о них представление лишь в той мере, в которой они коренились в его истоках, в его собственном прошлом. Он не знал обо что мальчик поранил палец, что за изъян вызвал потемнение кожи у женщины и болезнь, поразившую руки старика.
Он был лишь связан с оболочкой этих вещей и событий — с клубком из нитей.
Всё прочее было Тьмой.
После всех, длившихся поколениями, тренировок, после разведения детей, соприсущих Логосу, дуниане могли лишь пронзить сию оболочку, разрезать её, разрезать и ещё раз разрезать. Они лишь слизывали кровь знания и не могли даже надеяться испить её полной чашей, так, как это сделала женщина прошлым вечером. Да что там испить — они не сумели бы даже поднять эту чашу.
Дуниане видели лишь оболочку Причинности — пульсирующую паутину простершихся во всех направлениях нитей и считали, что Причина является вообще всем, что она заполняет собою всю тьму без остатка. Но они были глупцами, считая, что Тьму, даже в столь незначительном отношении, можно прозреть. При всей своей проницательности, они, погрузившись в неведение, были столь же жалкими как звери, не говоря уж о мирских людях.
Совсем иная кровь, пульсируя, пробивалась сквозь извечную черноту, струясь сразу же изо всех точек.
Ему достаточно было только взглянуть на беременную женщину, чтобы даже сейчас узреть эту кровь, пусть ощутимую лишь едва-едва, подобно еле уловимому оттенку рассвета, окрасившему горизонт во время длиннейшего из ночных бдений или подобно первому трепыханию подступающей болезни.
Они спустились к обширному пастбищу, головы их болтались вверх-вниз, когда они опрометью неслись, спускаясь по склону. Она двигалась ниже остальных. Наброшенные на её плечи шкуры придавали ей облик несколько диковатый, и к тому же мальчишеский — из-за коротко обрезанных волос. В отличие от старого волшебника или даже мальчика, петлявших на своем пути, точно шмели, она шла с убежденностью человека, следующего стезёю давней и привычной.
Каждым шагом своим держась Причинности.
Разумеется, она не владела этим знанием, что делало происходящее ещё более удивительным и даже…чудесным. Она обладала убежденностью, что ей самой не принадлежала — но как же это могло быть? Как можно вместить в себя нечто столь бездонное, не говоря уж о том, чтобы постичь сие душою настолько слабой и ограниченной?
Она говорит, прошептала часть из темноты, что ты намеревался убить её.
Попроси её, ответствовала другая, взглянуть на меня, когда я буду объясняться.
Мальчик протянул свою крабью руку, коснувшись поросли золотарника…и Выживший ощутил вдруг, как раскрывшиеся лепестки щекочут его собственную ладонь…
А ещё он ощутил нечто большее. Непостижимо большее.
Абсолют.
Выберем любую точку — не имеет значения какую именно.
Дунианин понимал, что единственный способ, которым эту точку можно сделать мерой окружающего пространства, заключался в том, чтобы обозначить её как нулевую точку, назвать её нолем, отсутствием какой-либо величины, что, тем самым, привязывает к себе бесчисленное множество всех величин. Ноль…Ноль, что был источником и центром каждой бесконечности.
И пребывал повсюду.
И, поскольку ноль пребывал всюду, мера также пребывала всюду — как подсчет, арифметика. Стоит подчиниться чьему-то правилу и ты сможешь мерить, той мерой, которой меряет он сам. Ноль был не просто ничем; Он был тождеством, ничем, что являлось также и отсутствием различий, а отсутствие различий есть единообразие.
Поэтому Выживший стал называть этот новый принцип Нолём, ибо питал недоверие к названию, которым для его обозначения пользовался старый волшебник…
Бог.
Величайшей ошибкой дуниан, понимал он теперь, было воспринимать Абсолют, как нечто пассивное, думать о нем, как о пустоте, немой и безучастной, поколениями ожидающей их прибытия. Величайшей ошибкой мирских людей, понимал он, было воспринимать Абсолют, как нечто активное, думать о нем, как о лестном подобии их собственных душ. Таким было назначение Ноля — быть чем-то, чего нет, чем-то, что стягивает, сжимает всё Сущее, все источники и направления в единственную точку, в Одно. Чем-то, что повелевает всеми мерами не через своевольное распределение силы, но в силу устроения…системы…
Логос.
Бог, что был Бытием. Бог, которым могла стать любая душа, хотя бы лишь для единственного прозрения..
Нулевой Бог. Отсутствие, являвшееся мерой всего Творения. Принцип, смотрящий глазами Мимары…
И собирающийся измерить его самого.
Разрезы и разрезы и разрезы…
Гора воздвиглась меж ними и заходящим солнцем, грубая основа, устремленная в небеса. Ниже, потоки пенящейся воды прорывались сквозь теснину, змеясь расселинами и трещинами, избороздившими сами корни гор. Мальчик, сидя, жался к огню, в его глазах плясали крохотные отражения языков пламени, лицо полыхало багрянцем, как и запятнанные закатными цветами вечерние дали за его спиной. Старый волшебник и беременная женщина, ссорясь, стояли выше, забравшись на нависший над их лагерем гранитный выступ, выгнувшийся подобно огромному, дремлющему коту.
— Пит-пит арама с’арумнат! — доносился с каменного навеса её резкий, пронзительный голос.
— И о чём они теперь спорят? — спросил мальчик, отрывая взгляд от огня.
Выживший не проявил ни скрытности, ни отсутствия интереса. Он стоял напротив, повернувшись спиной к сумрачным теням поросшей еловым лесом долины, и взирал вверх с холодной недвижимостью.
— Я предложил покориться её взгляду, — ответила часть мальчику, — и его суждению.
Ещё одна часть отслеживала прихотливое сочетание гнева и недоверия, искажающее её лицо, сквозящее в голосе, прорывающееся в позах и жестах. Её Око, объясняла она старому волшебнику, уже вынесло суждение, уже выявило их желания…
— А она упирается? — спросил мальчик.
— Они слишком страдали, чтобы довериться чему угодно, из того, что мы им предлагаем. Даже нашей капитуляции.
— Мрама капи! — закричала женщина, размашисто рубя воздух ладонью правой руки. Вновь озадаченный неистовой изобретательностью её аргументов, старый волшебник, запинаясь, что-то бормотал в ответ.
Он проигрывал это состязание…
— Я слышу их! — крикнул Выживший, тон его голоса был подобран таким образом, чтобы вызвать у всех тревогу.
Миряне, окутанные лиловым мраком зарождающейся ночи, уставились вниз на него. Горящий валежник, где-то справа, издал хлопок, плюнув поплывшими по ветру яркими искрами.
— Я слышу их у тебя в утробе, — повторил Выживший — в этот раз на их языке. Хотя ему ещё далеко было до полного овладения им, он уже знал достаточно, чтобы суметь сказать хотя бы это.
Она воззрилась на него, слишком пораженная, чтобы встревожиться…и чтобы не оказаться обезоруженной.
— Тау миркуи пал-
Что значит …их?
Одна из частей констатировала успешность уловки. Другие части жадно впитывали знаки, источаемые её лицом и фигурой. Третьи разыгрывали оставшиеся детали задуманного сюжета…
Выживший улыбнулся старому волшебнику самой доброй из доступных ему улыбок.
— Ты носишь близнецов…Сестра.
Ты боишься и боишься оправданно.
Дуниане переступают границы любых, тобой установленных, правил…Мы превосходим любую, тебе доступную, меру.
Ты лишь горлышко бутылки — мир по капельке просачивается в твою душу, <