Часть тридцатая (Слово Рамы об осени)

«Сам Индра теперь отдыхает, поля наши влагой

Вспоив и зерно прорастив — человеку на благо.

Царевич! Покой обрели громоносные тучи,

Излившись дождем на деревья, долины и кручи.

Как лотосов листья, они были темного цвета

И грозно неслись, омрачая все стороны света.

Над арджуной благоуханной, кутаджей пахучей

Дождем разрешились и сразу истаяли тучи.

Мой Лакшмана, ливни утихли, и шум водопада,

И клики павлиньи, и топот слоновьего стада.

При лунном сиянье лоснятся умытые кряжи,

Как будто от масла душистого сделавшись глаже.

Люблю красы осенней созерцанье,

Зеркальный блеск луны и звезд мерцанье,

И семилистника благоуханье,

И поступи слоновьей колыханье.

Осенней обернулась благодатью

Сама богиня Лакнши, с дивной статью,

Чьи лотосы готовы к восприятью

Лучей зари и лепестков разжатью.

И осень — воплощение богини —

Красуется, лишенная гордыни,

Под музыку жужжащих пчел в долине,

Под клики журавлей в небесной сини.

Стада гусей, угодных богу Каме,

С красивыми и крепкими крылами,

С налипшею пыльцой и лепестками,

Резвятся с чакраваками, нырками.

В слоновьих поединках, в том величье,

С которым стадо выступает бычье,

В прозрачных реках — осени обличье

Являет нам свое многоразличье.

Ни облака, ни тучки в ясной сини.

Волшебный хвост линяет на павлине,

И паву не пленяет он отныне:

Окончен праздник, нет его в помине!

Сиянье прияки златоцветущей

Сильнее и благоуханье гуще.

И пламенеет, озаряя кущи,

Роскошный цвет, концы ветвей гнетущий.

Охваченная страстью неуемной,

Чета слонов бредет походкой томной

Туда, где дремлет в чаще полутемной

Заросший лотосами пруд укромный.

Как сабля, свод небесный блещет яро.

Движенье вод замедлилось от жара,

Но дует ветер сладостней нектара,

Прохладней белой лилии кахлара.

Где высушил болото воздух знойный,

Там пыль взметает ветер беспокойный.

В такую пору затевают войны

Цари, увлекшись распрей недостойной.

Отрадно зреть быков ревущих братью

Среди коров, стремящихся к зачатью

Себе подобных с этой буйной paтью,

Что взыскана осенней благодатью.

Где переливный хвост из перьев длинных?

Как жар, они горели на павлинах,

Что бродят, куцые, в речных долинах,

Как бы стыдясь насмешек журавлиных.

Гусей и чакравак спугнув с гнездовий,

Ревет и воду пьет вожак слоновий.

Между ушей и выпуклых надбровий

Струится мускус — признак буйства крови.

Десятки змей, что спали, в кольца свиты,

Порой дождей, в подземных норах скрыты,

Теперь наружу выползли, несыты,

Цветисты и смертельно ядовиты.

Как смуглая дева, что светлою тканью одета,

Окуталась ночь покрывалом из лунного света.

Насытясь отборным зерном, журавлей вереница

Летит, словно сдутая ветром цветов плетеница.

Блистают лилии на глади водной,

Блистает пруд, со звездным небом сходный.

Один, как месяц, льющий свет холодный,

Уснул меж лилий лебедь благородный.

Из лотосов гирлянды — на озерах;

Стада гусей, казарок златоперых

Блестят, как пояса, на их просторах.

Они — как девы в праздничных уборах!

И ветер, заглушая вод журчанье,

Прервет к закату тростников молчанье.

В них, как густое буйволов мычанье,

Рогов и флейт пробудит он звучанье.

Душистый цвет лугов, с рекою смежных,

Еще свежей от ветерков мятежных,

Отмыта полоса песков прибрежных,

Как полотно — созданье рук прилежных.

Не счесть лесных шмелей, жужжащих яро,

Как бы хмельных от солнечного жара,

От цветня желтых, липких от нектара,

Огрузнувших от сладостного дара.

Все праздничней с уходом дней дождливых:

Луна, цветы оттенков прихотливых,

Прозрачность вод, и спелый рис на нивах,

И вопли караваек суетливых.

Надев из рыб златочешуйных пояс,

Бредет река, на женский лад настроясь,

Как бы в объятьях мысленно покоясь,

От ласк устав, с рассветом не освоясь.

В кристально-зыбкой влаге царство птичье

Отражено во всем своеобычье.

Сквозь водорослей ткань — реки обличье

Глядит, как сквозь фату — лицо девичье.

Колеблют пчелы воздух сладострастный.

К ветвям цветущим липнет рой согласный.

Утех любовных бог великовластный

Напряг нетерпеливо лук опасный.

Дарующие влагу всей природе,

Дарующие нивам плодородье,

Дарующие рекам полноводье,

Исчезли тучи, нет их в небосводе.

Осенней реки обнажились песчаные мели,

Как бедра стыдливой невесты на брачной постели.

Царевич! Слетаются птицы к озерам спокойным.

Черед между тем наступает раздорам и войнам.

Для битвы просохла земля, затвердели дороги,

А я от Сугривы доселе не вижу подмоги».

Видя, что Сугрива отнюдь не спешит выполнять обещания, данные Раме, Лакшмана был охвачен гневом. Захватив лук и стрелы, направился он во дворец обезьяньего царя. Сознавая правоту Рамы и Лакшманы, Сугрива всеми силами старался умерить гнев последнего. Призвав Ханумана, царь велел повсеместно разослать гонцов, дабы обезьяны, живущие на горах, в лесах, в пещерах, по берегам рек и у самого океана, немедленно явились в Кишкипдху. Отрядили посланцев также в царство медведей, которым правил доблестный Джамбаван. Поутру несметные рати обезьян и медведей стягивались к Кишкиндхе — в помощь отважному царевичу Кошалы.

Взойдя на колесницу, Сугрива и Лакшмана направились на гору Прашравану, к пещере Рамы. За колесницей, вздымая клубы пыли, с ревом и грохотом двигалось бесчисленное войско. Для поисков царевны Видехи Рама и Сугрива разделили его па четыре части. Хануман и Ангада, племянник Сугривы, возглавили обезьян, идущих на юг. Напутствуя хитроумного Ханумапа, потомок Рагху снял с руки, сверкающий перстень, на котором было выбито «Рама», и отдал вожаку обезьян, говоря: «Коль скоро, при встрече с дочерью Джапаки, ты покажешь ей это кольцо, опа убедится, что перед ней воистину мой посланец».

В то время как военачальники Сугривы, со своей ратью отправившиеся на восток, запад и север, нигде не обнаружили следов Ситы, Хануман и Ангада продолжали упорные поиски царевны Видехи, пробираясь на юг.

Часть сорок девятая (Пещера Рикшабила)

Вожак обезьян и достойный племянник Сугривы

Обшарили Виндхьи предгорья, леса и обрывы.

То грохотом горных потоков, то ревом пантеры,

То рыканьем льва оглашаемы были пещеры.

Вперед продвигалось лесных обитателей племя.

Горы юго-западный склон приютил их на время.

Какие густые леса в этой местности были!

Зелеными чащами скрыты окрестности были.

Ущелья, пещеры полны неизвестности были.

Меж тем Хануман приказал храбрецам обезьяньим

На поиски Ситы пуститься с великим стараньем.

Тогда друг за другом, поблажки себе не давая,

Отправились Гайа, Шарабха, Гавакша, Гавайа

И много отважных мужей обезьяньего царства,

Готовых себя, не колеблясь, обречь на мытарства.

Бродили они по заросшей лесами округе,

Что острыми гребнями гор возвышалась на юге.

Хоть силы уже изменяли воителям ражим —

Отряд Ханумана успел ознакомиться с кряжем.

Томимые жаждой и голодом, лютым не в меру,

Они очутились внезапно у входа в пещеру.

Был путь прегражден исполином, стоящим на страже,

А вход заменяла расщелина узкая в кряже.

Ее обступали деревья и справа и слева,

Лианами было опутано каждое древо.

Прекрасная эта пещера звалась Рикшабила.

От птиц, вылетавших оттуда, в глазах зарябило!

Там были цапли белизны молочной,

И лебедь, влажный от воды проточной,

Блистающий, как месяц полуночный,

И стерх, пыльцой осыпанный цветочной.

И привлекла вниманье Ханумана

Пещера, что была благоуханна,

Под стать селенью Индры осиянна

И столь же недоступна, сколь желанна.

И Хануман воскликнул: «Разве чудо,

Что водяная дичь летит оттуда?

Теперь не успокоюсь я, покуда

В пещере этой не отыщем пруда!»

Был тягостен мрак, но вступил он отважно в пещеру.

Ведь он был вожак, и, в него не утративши веру,

Последовал каждый смельчак Ханумана примеру.

Не воссияло златозарным ликом

Светило полдня в том ущелье диком,

Где воздух оглашался львиным рыком.

Да трубногласного оленя криком.

Хотя обезьяны своей не утратили мощи,

Но спали с лица, одичали и сделались тощи.

Прижавшись друг к дружке, вверяясь подземному ходу,

В пещере искали они вожделенную воду.

Как вдруг обезьяны во мраке воспрянули духом:

Они аромат несказанный учуяли нюхом.

К отверстию светлому в дальнем конце подземелья

Толпою пустились они, преисполнясь веселья.

И в ту же минуту — за долготерпенье награда —

Им бросилось в очи виденье волшебного сада.

Стояли деревья, листвой лучезарной блистая,

И светлопрозрачной казалась кора золотая.

Поскольку у каждого древа был ствол изумрудным,

Искрилась его сердцевина свеченьем подспудным.

Красуясь кистями пунцовыми слева и справа,

Свои удлиненные ветви раскинула дхава.

Там были гибискусы в белых цветах и пурпурных

И пруд благодатный, где лотосов бездна лазурных.

И заросли чампаки, благоухание льющей,

И мадхуки лунною ночью цветущие кущи.

И светлою влагой наполнены были озера,

Где плавала дичь водяная — утеха для взора.

И златочешуйные рыбы резвились в проточной

Воде, что усеяна сверху пыльцою цветочной.

Притом золотыми деревьями, вместо ограды,

Был сад окружен восхитительный, полный отрады.

К земле клонило ветви в это время

Плодов румяных сладостное бремя,

И ароматными плодами теми

Залюбовалось обезьянье племя.

Дразня голодных обезьян привалом,

Тугие, наливные, цветом алым

Они как будто спорили с кораллом,

Гранатом или драгоценным лалом.

В саду волшебном дух царил медвяный.

Пчелиный рой, благоуханьем пьяный,

Жужжал над баухинией багряной,

Над кетакой, над чампакою пряной.

Дворцов золотых и серебряных блеск несказанный,

Дивясь, увидали в цветущем саду обезьяны.

Оконницы были украшены там жемчугами,

Как будто дворцы обитаемы были богами.

В полах драгоценных вкрапления разные были:

Украсы жемчужные либо алмазные были.

Из кованого злата — загляденье! —

Любое ложе, каждое сиденье.

Хватило златокузнедам уменья

В них вставить самоцветные каменья!

Ласкали взор заморских вин сосуды,

Приправ обилье — роскоши причуды,

Благоуханного сандала груды,

Великолепье золотой посуды.

Сафьян, из козьей шерсти одеянья

И колесницы, полные сиянья...

Казалось, видит племя обезьянье

Луны и солнца чудное слиянье.

И только с богатствами Раваны брата, Куберы,

Могли бы сравниться сокровища этой пещеры.

По сердцу пришлась обезьянам обитель златая,

Где двери подземных палат раскрывались, блистая.

Как вдруг им навстречу отшельница вышла святая.

И не в наряд из ткани рукотворной,

А в луб и шкуру антилопы черной

Одета, вышла поступью проворной,

Сияя добротою непритворной.

Сказал Хануман: «Богоравного Рамы супругу

Стараясь найти, мы обшарили эту округу.

Слабея от жажды и голода, в поисках пресной

Воды, в темноте с высоты мы спустились отвесной

И еле опомнились в недрах пещеры чудесной».

Ладони сложил Хануман, вопрошая учтиво:

«Не ты ли хозяйка подземного этого дива?»

«Пришелец могучий, тебе я скажу без утайки,

Что Брахмой подарен чертог осиянный хозяйке.

Мне апсара Хелга хранить повелела пещеру,

Что блеском своим не уступит божественной Меру.

Небесною девой поручен мне сад этот чудный:

Деревья с листвой золоюй и корой изумрудной.

Хотя над пещерой поставлена я для смотренья,

Прекрасная Хема — владелица Брахмы даренья».

Затем изрекла Сваямпрабха: «Сегодня впервые

Отсель беспрепятственно выйдут созданья живые.

Тебе помогу я и стае твоей спльнорукой.

Заслуга святая да будет мне в этом порукой!

Я путь укажу наделенному доблестью мужу

И выведу всех обезьян из пещеры наружу.

У четвероруких не лапы, а тонкие пальцы.

Вы ими старательно очи прикройте, скитальцы!»

Хоть были весьма велики подземелья размеры,

Таинственным вихрем их вынесло вмиг из пещеры.

Сказала отшельница: «Виндхьи, поросшей лесами,

Друзья мои, склон благодатный вы видите сами!

А там, за горою Прашраваной, в дымке зеленой,

Прибрежную ширь океан омывает соленый.

Прощайте!» — И тут же отшельница эта святая

В пещеру ушла, где таилась обитель златая.

С помощью подвижницы Сваямпрабхи выбравшись на свет из подземного сада небесной девы Хемы, обезьяны ощутили благоговейный трепет. Их взорам открылась необъятная ширь озаренного солнцем океана, чьи соленые валы, грохоча, набегали друг на друга. Сидя у подножья горы Виндхьи, среди ветвей, отягощенных цветами, великодушные сподвижники царевича Кошалы были охвачены беспокойством.

Наступила весна. Время, отпущенное на поиски Ситы, истекло. Обезьяньи военачальники не решались вернуться в Кишкиндху, не выполнив приказа Сугривы и опасаясь его гнева. Они предпочитали умереть и выполнили бы свое намерение, но были замечены старым ястребом Сампати, братом Джатайю, обитавшим в горах, на берегу океана. Узнав от Сампати, что Равана унес дочь Джанаки в свою столицу на остров Ланку, обезьяньи вожаки долго ломали головы над тем, как туда добраться. Но был среди них разумный советник Сугривы, сын Ветра, Хануман, унаследовавший от отца своего способность летать по воздуху. Притом Хануману дано было уменье произвольно изменять свои размеры. Этому гороподобному воителю ничего не стоило превратиться в существо величиной не более кошки.

И сказал Хануман: «Ничто в целом мире не сможет выдержать силу моего толчка. Но здесь поблизости есть гора Махендра. С ее вершины я прыгну па целых четыреста йоджан!»

Книга пятая. Прекрасная

Доблестный Хануман изготовился к прыжку, чтобы отправиться на поиски Ситы, следуя тропой Ветра. Стремясь преодолеть простор океана, он быстро увеличился в размерах и с такой силой уперся передними и задними лапами в гору Махендру, что эта недвижная гора содрогнулась под его тяжестью. Цветущие деревья закачались, осыпая исполинскую обезьяну благоуханным ливнем лепестков. Из недр, потрясенных могучим обитателем лесных ветвей, потекли несчетные потоки золота, серебра, сурьмы. Отломившиеся глыбы скал, содержащих красный мышьяк, походили на жаровни, над коими клубился дым. Звери, птицы, гмеи в ужасе покидали насиженные места. Между тем Хануман летел над изумрудной обителью Сагары. Немало опасностей довелось ему преодолеть, пока узрел он дивный остров, утопающий в зелени, обнесенный крепостной стеной, за которой высились дворцы ослепительной белизны. Так выглядела прекрасная Лапка, не уступавшая красотой столице Индры, Амаравати.

Хитроумный Хануман опустился на одну из вершин горы Трикуты, дабы с наступлением темноты проникнуть в этот волшебный город и обозреть чертог повелителя ракшасов.