Кровообращение и дыхание 15 страница

В каждом личном сознании процесс мышления заметным образомнепреры­вен. Непрерывным рядом я могу назвать только такой, в котором нет перерывов и делений. Мы можем представить себе толь­ко два рода перерывов в сознании: или вре­менные пробелы, в течение которых созна­ние отсутствует, или столь резкую перемену в содержании познаваемого, что последую­щее не имеет в сознании никакого отноше­ния к предшествующему. Положение "со­знание непрерывно" заключает в себе две мысли: 1) мы сознаем душевные состоя­ния, предшествующие временному пробелу и следующие за ним как части одной и той же личности; 2) перемены в качествен­ном содержании сознания никогда не совершаются резко.

Разберем сначала первый, более про­стой случай. Когда спавшие на одной кро­вати Петр и Павел просыпаются и начи-

нают припоминать прошлое, каждый из них ставит данную минуту в связь с собствен­ным прошлым. Подобно тому как ток анода, зарытого в землю, безошибочно находит соответствующий ему катод через все про­межуточные вещества, так настоящее Пет­ра вступает в связь с его прошедшим и никогда не сплетается по ошибке с про­шлым Павла. Так же мало способно оши­биться сознание Павла. Прошедшее Петра присваивается только его настоящим. Он может иметь совершенно верные сведения о том состоянии дремоты, после которого Павел погрузился в сон, но это знание, бе­зусловно, отличается от сознания его соб­ственного прошлого. Собственные состоя­ния сознания Петр помнит, а Павловы только представляет себе. Припоминание аналогично непосредственному ощущению: его объект всегда бывает проникнут жи­востью и родственностью, которых нет у объекта простого воображения. Этими ка­чествами живости, родственности и непосредственности обладает настоящее Петра.

Как настоящее есть часть моей лично­сти, мое, так точно и все другое, проникаю­щее в мое сознание с живостью и непосред­ственностью, — мое, составляет часть моей личности. Далее мы увидим, в чем именно заключаются те качества, которые мы на­зываем живостью и родственностью. Но как только прошедшее состояние сознания представилось нам обладающим этими качествами, оно тотчас присваивается на­шим настоящим и входит в состав нашей личности. Эта "сплошность" личности и представляет то нечто, которое не может быть временным пробелом и которое, со­знавая существование этого временного пробела, все же продолжает сознавать свою непрерывность с некоторыми частями про­шедшего.

Таким образом, сознание всегда явля­ется для себя чем-то цельным, не раздроб­ленным на части. Такие выражения, как "цепь (или ряд) психических явлений", не дают нам представления о сознании, ка­кое мы получаем от него непосредствен­но: в сознании нет связок, оно течет не­прерывно. Всего естественнее к нему применить метафору "река" или "поток". Говоря о нем ниже, будем придерживать­ся термина "поток сознания" (мысли или субъективной жизни).

Второй случай. Даже в границах того же самого сознания и между мыслями, при­надлежащими тому же субъекту, есть род связности и бессвязности, к которому пред­шествующее замечание не имеет никакого отношения. Я здесь имею в виду резкие перемены в сознании, вызываемые каче­ственными контрастами в следующих друг за другом частях потока мысли. Если выра­жения "цепь (или ряд) психических явле­ний" не могут быть применены к данному случаю, то как объяснить вообще их воз­никновение в языке? Разве оглушительный взрыв не разделяет на две части сознание, на которое он воздействует? Нет, ибо со-знавание грома сливается с сознаванием предшествующей тишины, которое продол­жается: ведь, слыша шум от взрыва, мы слышим не просто грохот, а грохот, вне­запно нарушающий молчание и контрас­тирующий с ним.

Наше ощущение грохота при таких условиях совершенно отличается от впе­чатления, вызванного тем же самым гро­хотом в непрерывном ряду других подоб­ных шумов. Мы знаем, что шум и тишина взаимно уничтожают и исключают друг друга, но ощущение грохота есть в то же время сознание того, что в этот миг прекратилась тишина, и едва ли можно найти в конкретном реальном сознании человека ощущение, настолько огра­ниченное настоящим, что в нем не на­шлось бы ни малейшего намека на то, что ему предшествовало.

Устойчивые и изменчивые состояния сознания.Если мы бросим общий взгляд на удивительный поток нашего сознания, то прежде всего нас поразит различная ско­рость течения в отдельных частях. Созна­ние подобно жизни птицы, которая то сидит на месте, то летает. Ритм языка отметил эту черту сознания тем, что каждую мысль об­лек в форму предложения, а предложение развил в форму периода. Остановочные пункты в сознании обыкновенно бывают заняты чувственными впечатлениями, осо­бенность которых заключается в том, что они могут, не изменяясь, созерцаться умом неопределенное время; переходные проме­жутки заняты мыслями об отношениях статических и динамических, которые мы по большей части устанавливаем между объектами, воспринятыми в состоянии от­носительного покоя.

ПО

Назовем остановочные пункты устой­чивыми частями, а переходные проме­жутки изменчивыми частями потока со­знания. Тогда мы заметим, что наше мышление постоянно стремится от одной устойчивой части, только что покинутой, к другой, и можно сказать, что главное назначение переходных частей сознания в том, чтобы направлять нас от одного прочного, устойчивого вывода к другому.

При самонаблюдении очень трудно подметить переходные моменты. Ведь если они — только переходная ступень к оп­ределенному выводу, то, фиксируя на них наше внимание до наступления вывода, мы этим самым уничтожаем их. Пока мы ждем наступления вывода, последний со­общает переходным моментам такую силу и устойчивость, что совершенно по­глощает их своим блеском. Пусть кто-нибудь попытается захватить вниманием на полдороге переходный момент в про­цессе мышления, и он убедится, как труд­но вести самонаблюдение при изменчивых состояниях сознания. Мысль несется стремглав, так что почти всегда приводит нас к выводу раньше, чем мы успеваем захватить ее. Если же мы и успеваем за­хватить ее, она мигом видоизменяется. Снежный кристалл, схваченный теплой рукой, мигом превращается в водяную каплю; подобным же образом, желая уло­вить переходное состояние сознания, мы вместо того находим в нем нечто вполне устойчивое — обыкновенно это бывает последнее мысленно произнесенное нами слово, взятое само по себе, независимо от своего смысла в контексте, который со­вершенно ускользает от нас.

В подобных случаях попытка к само­наблюдению бесплодна — это все равно, что схватывать руками волчок, чтобы уловить его движение, или быстро завертывать га­зовый рожок, чтобы посмотреть, как выг­лядят предметы в темноте. Требование указать эти переходные состояния созна­ния, требование, которое наверняка будет предъявлено иными психологами, отстаи­вающими существование подобных состо­яний, так же неосновательно, как аргумент против защитников реальности движения, приводившийся Зеноном, который требо­вал, чтобы они показали ему, в каком ме­сте покоится стрела во время полета, и из их неспособности дать быстрый ответ на

такой нелепый вопрос заключал о несостоя­тельности их основного положения.

Затруднения, связанные с самонаблю­дением, приводят к весьма печальным ре­зультатам. Если наблюдение переходных моментов в потоке сознания и их фикси­рование вниманием представляет такие трудности, то следует предположить, что великое заблуждение всех философских школ проистекало, с одной стороны, из не­возможности фиксировать изменчивые состояния сознания, с другой — из чрез­мерного преувеличения значения, которое придавалось более устойчивым состоя­ниям сознания. Исторически это заблуж­дение выразилось в двоякой форме. Одних мыслителей оно привело к сенсуализму. Будучи не в состоянии подыскать устой­чивые ощущения, соответствующие бесчис­ленному множеству отношений и форм связи между явлениями чувственного мира, не находя в этих отношениях отражения душевных состояний, поддающихся опре­деленному наименованию, эти мыслители начинали по большей части отрицать во­обще всякую реальность подобных состоя­ний. Многие из них, например, Юм, дошли до полного отрицания реальности большей части отношений как вне сознания, так и внутри. Простые идеи — ощущения и их воспроизведение, расположенные одна за другой, как кости в домино, без всякой реальной связи между собой,— вот в чем состоит вся душевная жизнь, с точки зре­ния этой школы, все остальное — одни сло­весные заблуждения. Другие мыслители, интеллектуалисты, не в силах отвергнуть реальность существующих вне области нашего сознания отношений и в то же вре­мя не имея возможности указать на ка­кие-нибудь устойчивые ощущения, в ко­торых проявлялась бы эта реальность, также пришли к отрицанию подобных ощущений. Но отсюда они сделали прямо противоположное заключение. Отношения эти, по их словам, должны быть познаны в чем-нибудь таком, что не есть ощущение или какое-либо душевное состояние, тож­дественное тем субъективным элементам сознания, из которых складывается наша душевная жизнь, тождественное и состав­ляющее с ними одно сплошное целое. Они должны быть познаны чем-то, лежащим совершенно в иной сфере, актом чистой мысли, Интеллектом или Разумом, кото-

рые пишутся с большой буквы и должны означать нечто, неизмеримо превосходящее всякие изменчивые явления нашей чув­ственности.

С нашей точки зрения, и интеллектуа­листы и сенсуалисты не правы. Если вооб­ще существуют такие явления, как ощу­щения, то, поскольку несомненно, что существуют реальные отношения между объектами, постольку же и даже более не­сомненно, что существуют ощущения, с по­мощью которых познаются эти отношения. Нет союза, предлога, наречия, приставоч­ной формы или перемены интонации в человеческой речи, которые не выражали бы того или другого оттенка или переме­ны отношения, ощущаемой нами действи­тельно в данный момент. С объективной точки зрения, перед нами раскрываются реальные отношения; с субъективной точ­ки зрения, их устанавливает наш поток со­знания, сообщая каждому из них свою осо­бую внутреннюю окраску. В обоих случаях отношений бесконечно много, и ни один язык в мире не передает всех возможных оттенков в этих отношениях.

Как мы говорим об ощущении синевы или холода, так точно мы имеем право говорить об ощущении "и", ощущении "если", ощущении "но", ощущении "через". А между тем мы этого не делаем: привыч­ка признавать субстанцию только за су­ществительными так укоренилась, что наш язык совершенно отказывается субстанти­вировать другие части речи.

Обратимся снова к аналогии с мозговы­ми процессами. Мы считаем мозг органом, в котором внутреннее равновесие находит­ся в неустойчивом состоянии, так как в каждой части его происходят непрерывные перемены. Стремление к перемене в одной части мозга является, без сомнения, более сильным, чем в другой; в одно время быст­рота перемены бывает больше, в другое — меньше. В равномерно вращающемся калейдоскопе фигуры хотя и принимают постоянно все новую и новую группировку, но между двумя группировками бывают мгновения, когда перемещение частиц происходит очень медленно и как бы совер­шенно прекращается, а затем вдруг, как бы по мановению волшебства, мгновенно обра­зуется новая группировка, и, таким об­разом, относительно устойчивые формы сменяются другими, которых мы не узнали

бы, вновь увидев их. Точно так же и в моз­гу распределение нервных процессов выра­жается то в форме относительно долгих напряжений, то в форме быстро переходя­щих изменений. Но если сознание соответ­ствует распределению нервных процессов, то почему же оно должно прекращаться, не­смотря на безостановочную деятельность мозга, и почему, в то время как медленно со­вершающиеся изменения в мозгу вызыва­ют известного рода сознательные процессы, быстрые изменения не могут сопровождать­ся особой, соответствующей им душевной деятельностью?

Объект сознания всегда связан спси­хическими обертонами.Есть еще другие, не поддающиеся названию перемены в со­знании, так же важные, как и переходные состояния сознания, и так же вполне созна­тельные. На примерах всего легче понять, что я здесь имею в виду. Предположим, три лица одно за другим крикнули вам: "Жди­те!", "Слушайте!", "Смотрите!". Наше созна­ние в данном случае подвергается трем совершенно различным состояниям ожи­дания, хотя ни в одном из воздействий пе­ред ним не находится никакого определен­ного объекта. По всей вероятности, никто в данном случае не станет отрицать суще­ствования в себе особенного душевного со­стояния, чувства предполагаемого направ­ления, по которому должно возникнуть впечатление, хотя еще не обнаружилось никаких признаков появления последнего. Для таких психических состояний мы не имеем других названий, кроме "жди", "слу­шай" и "смотри".

Представьте себе, что вы припоминаете забытое имя. Припоминание — это свое­образный процесс сознания. В нем есть как бы ощущение некоего пробела, и пробел этот ощущается весьма активным обра­зом. Перед нами как бы возникает нечто, намекающее на забытое имя, нечто, что манит нас в известном направлении, за­ставляя нас ощущать неприятное чувство бессилия и вынуждая в конце концов от­казаться от тщетных попыток припомнить забытое имя. Если нам предлагают непод­ходящие имена, стараясь навести нас на истинное, то с помощью особенного чувства пробела мы немедленно отвергаем их. Они не соответствуют характеру пробела. При этом пробел от одного забытого слова не похож на пробел от другого, хотя оба про-

бела могут быть нами охарактеризованы лишь полным отсутствием содержания. В моем сознании совершаются два совер­шенно различных процесса, когда я тщет­но стараюсь припомнить имя Спалдинга или имя Баулса. При каждом припоминае­мом слове мы испытываем особое чувство недостатка, которое в каждом отдельном случае бывает различно, хотя и не имеет особого названия. Такое ощущение не­достатка отличается от недостатка ощу­щения: это вполне интенсивное ощущение. У нас может сохраниться ритм забытого слова без соответствующих звуков, со­ставляющих его, или нечто, напоминающее первую букву, первый слог забытого слова, но не вызывающее в памяти всего слова. Всякому знакомо неприятное ощущение пу­стого размера забытого стиха, который, не­смотря на все усилия припоминания, не заполняется словами.

В чем заключается первый проблеск понимания чего-нибудь, когда мы, как гово­рится, схватываем смысл фразы? По всей вероятности, это совершенно своеобразное ощущение. А разве читатель никогда не за­давался вопросом: какого рода должно быть то душевное состояние, которое мы пе­реживаем, намереваясь что-нибудь сказать? Это вполне определенное намерение, от­личающееся от всех других, совершенно особенное состояние сознания, а между тем много ли входит в него определенных чув­ственных образов, словесных или предмет­ных? Почти никаких. Повремените чуть-чуть, и перед сознанием явятся слова и образы, но предварительное намерение уже исчезнет. Когда же начинают появляться слова для первоначального выражения мыс­ли, то она выбирает подходящие, отвергая несоответствующие. Это предварительное состояние сознания может быть названо только "намерением сказать то-то и то-то".

Можно допустить, что добрые ²/₃ душев­ной жизни состоят именно из таких предва­рительных схем мыслей, не облеченных в сло­ва. Как объяснить тот факт, что человек, читая какую-нибудь книгу вслух в первый раз, способен придавать чтению правильную выразительную интонацию, если не допус­тить, что, читая первую фразу, он уже полу­чает смутное представление хотя бы о фор­ме второй фразы, которая сливается с сознанием смысла данной фразы и изменя­ет в сознании читающего его экспрессию, за-

ставляя сообщать голосу надлежащую инто­нацию? Экспрессия такого рода почти всегда зависит от грамматической конструкции. Если мы читаем "не более", то ожидаем "чем", если читаем "хотя", то знаем, что далее следует "однако", "тем не менее", "все-таки". Это предчувствие приближающейся словес­ной или синтаксической схемы на практи­ке до того безошибочно, что человек, не спо­собный понять в иной книге ни одной мысли, будет читать ее вслух выразительно и осмыс­ленно.

Читатель сейчас увидит, что я стрем­люсь главным образом к тому, чтобы пси­хологи обращали особенное внимание на смутные и неотчетливые явления созна­ния и оценивали по достоинству их роль в душевной жизни человека. Гальтон и Гек-ели <...> сделали некоторые попытки опровергнуть смешную теорию Юма и Бер­кли, будто мы можем сознавать лишь впол­не определенные образы предметов. Дру­гая попытка в этом направлении сделана нами, если только нам удалось показать несостоятельность не менее наивной мыс­ли, будто одни простые объективные каче­ства предметов, а не отношения познаются нами из состояний сознания. Но все эти попытки недостаточно радикальны. Мы должны признать, что определенные представления традиционной психологии лишь наименьшая часть нашей душевной жизни.

Традиционные психологи рассуждают подобно тому, кто стал бы утверждать, что река состоит из бочек, ведер, кварт, ложек и других определенных мерок воды. Если бы бочки и ведра действительно запруди­ли реку, то между ними все-таки протека­ла бы масса свободной воды. Эту-то сво­бодную, незамкнутую в сосуды воду психологи и игнорируют упорно при ана­лизе нашего сознания. Всякий определен­ный образ в нашем сознании погружен в массу свободной, текущей вокруг него "воды" и замирает в ней. С образом связа­но сознание всех окружающих отношений, как близких, так и отдаленных, замираю­щее эхо тех мотивов, по поводу которых возник данный образ, и зарождающееся сознание тех результатов, к которым он поведет. Значение, ценность образа всеце­ло заключается в этом дополнении, в этой полутени окружающих и сопровождаю­щих его элементов мысли, или, лучше ска-

зать, эта полутень составляет с данным образом одно целое — она плоть от плоти его и кость от кости его; оставляя, правда, самый образ тем же, чем он был прежде, она сообщает ему новое назначение и све­жую окраску.

Назовем сознавание этих отношений, сопровождающее в виде деталей данный образ, психическими обертонами. <...>

Содержание мысли.Анализируя по­знавательную функцию при различных состояниях нашего сознания, мы можем легко убедиться, что разница между поверхностным знакомством с пред­метом и знанием о нем сводится почти всецело к отсутствию или присутствию психических обертонов. Знание о пред­мете есть знание о его отношениях к дру­гим предметам. Беглое знакомство с пред­метом выражается в получении от него простого впечатления. Большинство от­ношений данного предмета к другим мы познаем только путем установления не­ясного сродства между идеями при помо­щи психических обертонов. Об этом чув­стве сродства, представляющем одну из любопытнейших особенностей потока сознания, я скажу несколько слов, преж­де чем перейти к анализу других во­просов.

Между мыслями всегда существуетка­кое-нибудь рациональное отношение.Во всех наших произвольных процессах мыс­ли всегда есть известная тема или идея, около которой вращаются все остальные детали мысли (в виде психических обер­тонов). В этих деталях обязательно чув­ствуется определенное отношение к глав­ной мысли, связанный с нею интерес и в особенности отношение гармонии или дис­сонанса, смотря по тому, содействуют они развитию главной мысли или являются для нее помехой. Всякая мысль, в которой детали по качеству вполне гармонируют с основной идеей, может считаться успеш­ным развитием данной темы. Для того чтобы объект мысли занял соответствую­щее место в ряду наших идей, достаточно, чтобы он занимал известное место в той схеме отношений, к которой относится и господствующая в нашем сознании идея.

Мы можем мысленно развивать основ­ную тему в сознании главным образом посредством словесных, зрительных и иных представлений; на успешное разви-

тие основной мысли это обстоятельство не влияет. Если только мы чувствуем в тер­минах родство деталей мысли с основной темой и между собой и если мы сознаем приближение вывода, то полагаем, что мысль развивается правильно и логично. В каждом языке какие-то слова благода­ря частым ассоциациям с деталями мыс­ли по сходству и контрасту вступили в тесную связь между собой и с известным заключением, вследствие чего словесный процесс мысли течет строго параллельно соответствующим психическим процес­сам в форме зрительных, осязательных и иных представлений. В этих психических процессах самым важным элементом является простое чувство гармонии или разлада, правильного или ложного направ­ления мысли.

Если мы свободно владеем английским и французским языками и начинаем го­ворить по-французски, то при дальнейшем ходе мысли нам будут приходить в голову французские слова и почти никогда при этом мы не собьемся на английскую речь. И это родство французских слов между собой не есть нечто, совершающееся бес­сознательным механическим путем, как простой физиологический процесс: во вре­мя процесса мысли мы сознаем родство. Мы не утрачиваем настолько понимания французской речи, чтобы не сознавать вовсе лингвистического родства входящих в нее слов. Наше внимание при звуках француз­ской речи всегда поражается внезапным введением в нее английского слова.

Наименьшее понимание слышимых зву­ков выражается именно в том, что мы со­знаем в них принадлежность известному языку, если только мы вообще сознаем их. Обыкновенно смутное сознание того, что все слышимые нами слова принадлежат од­ному и тому же языку и специальному словарю этого языка и что грамматические согласования соблюдены при этом вполне правильно, на практике равносильно при­знанию, что слышимое нами имеет опреде­ленный смысл. Но если внезапно в слыши­мую речь введено неизвестное иностранное слово, если в ней слышится ошибка или среди философских рассуждений вдруг попадается какое-нибудь площадное, три­виальное выражение, мы получим ощуще­ние диссонанса и наше полусознательное согласие с общим тоном речи мгновенно

исчезает. В этих случаях сознание разум­ности речи выражается скорее в отрица­тельной, чем в положительной форме.

Наоборот, если слова принадлежат тому же словарю и грамматические конструк­ции строго соблюдены, то фразы, абсолют­но лишенные смысла, могут в ином случае сойти за осмысленные суждения и про­скользнуть, нисколько не поразив непри­ятным образом нашего слуха. Речи на молитвенных собраниях, представляющие вечно одну и ту же перетасовку бессмыс­ленных фраз, и напыщенная риторика по­лучающих гроши за строчку газетных писак могут служить яркими иллюстра­циями этого факта. "Птицы заполняли вершины деревьев их утренней песнью, делая воздух сырым, прохладным и при­ятным", — вот фраза, которую я прочитал однажды в отчете об атлетическом состя­зании, состоявшемся в Джером-Парке. Ре­портер, очевидно, написал ее второпях, а многие читатели прочитали, не вдумыва­ясь в смысл.

Итак, мы видим, что во всех подобных случаях само содержание речи, качествен­ный характер представлений, образующих мысль, имеют весьма мало значения, мож­но даже сказать, что не имеют никакого значения. Зато важное значение сохраня­ют по внутреннему содержанию только остановочные пункты в речи: основные посылки мысли и выводы. Во всем осталь­ном потоке мысли главная роль остается за чувством родства элементов речи, само же содержание их почти не имеет никако­го значения. Эти чувства отношений, пси­хические обертоны, сопровождающие тер­мины данной мысли, могут выражаться в представлениях весьма различного харак­тера. На диаграмме (рис. 1) легко увидеть, как разнородные психические процессы ведут одинаково к той же цели. Пусть А будет некоторым впечатлением, почерпну­тым из внешнего опыта, от которого отправляется мысль нескольких лиц. Пусть Z будет практическим выводом, к которому всего естественнее приводит дан­ный опыт. Одно из данных лиц придет к выводу по одной линии, другое — по дру­гой; одно будет при этом процессе мысли пользоваться английской словесной сим­воликой, другое — немецкой; у одного бу­дут преобладать зрительные образы, у дру­гого — осязательные; у одного элементы

Рис.1

мысли будут окрашены эмоциональным волнением, у другого — нет; у одних лиц процесс мысли совершается разом, быстро и синтетически, у других — медленно и в несколько приемов. Но когда предпослед­ний элемент в мысли каждого из этих лиц приводит их к одному общему выводу, мы говорим, и говорим совершенно правиль­но, что все лица, в сущности, думали об одном и том же. Каждое из них было бы чрезвычайно изумлено, заглянув в предше­ствующий одинаковому выводу душевный процесс другого и увидав в нем совершен­но иные элементы мысли.

Четвертая особенность душевных про­цессов, на которую нам нужно обратить внимание при первоначальном поверхност­ном описании потока сознания, заключа­ется в следующем: сознание всегда бывает более заинтересовано в одной стороне объекта мысли, чем в другой, производя во все время процесса мышления известный выбор между его элементами, отвергая одни из них и предпочитая другие. Ярки­ми примерами этой избирательной дея­тельности могут служить явления направ­ленного внимания и обдумывания. Но немногие из нас сознают, как непрерывна деятельность внимания при психических процессах, с которыми обыкновенно не свя­зывают этого понятия. Для нас совершен­но невозможно равномерно распределить внимание между несколькими впечатлени­ями. Монотонная последовательность зву­ковых ударов распадается на ритмические периоды то одного, то другого характера, смотря по тому, на какие звуки мы будем мысленно переносить ударение. Простей­ший из этих ритмов двойной, например: тик-так, тик-так, тик-так. Пятна, рассеян­ные по поверхности, при восприятии мыс­ленно объединяются нами в ряды и груп­пы. Линии объединяются в фигуры. Всеобщность различений "здесь" и "там",

"это" и "то", "теперь" и "тогда" является ре­зультатом того, что мы направляем внима­ние то на одни, то на другие части простран­ства и времени.

Но мы не только делаем известное уда­рение на некоторых элементах восприятий, но и объединяем одни из них и выделяем другие. Обыкновенно большую часть на­ходящихся перед нами объектов мы остав­ляем без внимания. Я попытаюсь вкратце объяснить, как это происходит.

Начнем анализ с низших форм психи­ки: что такое сами чувства наши, как не органы подбора? <...>Из бесконечного ха­оса движений, из которых, по словам фи­зиков, состоит внешний мир, каждый орган чувств извлекает и воспринимает лишь те движения, которые колеблются в опреде­ленных пределах скорости. На эти движе­ния данный орган чувств реагирует, остав­ляя без внимания остальные, как будто они вовсе не существуют. Из того, что само по себе представляет беспорядочное неразли­чимое сплошное целое, лишенное всяких оттенков и различий, наши органы чувств, отвечая на одни движения и не отвечая на другие, создали мир, полный контрастов, рез­ких ударений, внезапных перемен и кар­тинных сочетаний света и тени.

Если, с одной стороны, ощущения, полу­чаемые нами при посредстве органа чувств, обусловлены известным соотношением концевого аппарата органа с внешней сре­дой, то, с другой, из всех этих ощущений внимание наше избирает лишь некоторые наиболее интересные, оставляя в стороне остальные. Мы замечаем лишь те ощуще­ния, которые служат знаками объектов, достойных нашего внимания в практичес­ком или эстетическом отношении, имею­щих названия субстанций и потому воз­веденных в особый чин достоинства и независимости. Но помимо того особого ин­тереса, который мы придаем объекту, мож­но сказать, что какой-нибудь столб пыли в ветреный день представляет совершенно такую же индивидуальную вещь и в та­кой же мере заслуживает особого назва­ния, как и мое собственное тело.

Что же происходит далее с ощущения­ми, воспринятыми нами от каждого отдель­ного предмета? Между ними рассудок сно­ва делает выбор. Какие-то ощущения он избирает в качестве черт, правильно характеризующих данный предмет, на дру-

гие смотрит как на случайные свойства предмета, обусловленные обстоятельствами минуты. Так, крышка моего стола называ­ется прямоугольной, согласно одному из бесконечного числа впечатлений, произво­димых ею на сетчатку и представляющих ощущение двух острых и двух тупых углов, но все эти впечатления я называю перспек­тивными видами стола; четыре же прямых угла считаю его истинной формой, видя в прямоугольной форме на основании не­которых собственных соображений, вызван­ных чувственными впечатлениями, суще­ственное свойство этого предмета,

Подобным же образом истинная фор­ма круга воспринимается нами, когда ли­ния зрения перпендикулярна к нему и проходит через его центр; все другие ощу­щения, получаемые нами от круга, суть лишь знаки, указывающие на это ощуще­ние. Истинный звук пушки есть тот, ко­торый мы слышим, находясь возле нее. Ис­тинный цвет кирпича есть то ощущение, которое мы получаем, когда глаз глядит на него на недалеком расстоянии не при ярком освещении солнца и не в полу­мраке; при других же условиях мы по­лучаем от кирпича другое впечатление, которое служит лишь знаком, указываю­щим на истинное; именно в первом слу­чае кирпич кажется краснее, во втором — синее, чем он есть на самом деле. Чи­татель, вероятно, не знает предмета, кото­рого он не представлял бы себе в каком-то типичном положении, какого-то нормального разреза, на определенном расстоянии, с определенной окраской и т.д. Но все эти существенные характер­ные черты, которые в совокупности образуют для нас истинную объективность предмета и контрастируют с так называ­емыми субъективными ощущениями, получаемыми когда угодно от данного предмета, суть такие же простые ощуще­ния. Наш ум делает выбор в известном направлении и решает, какие именно ощу­щения считать более реальными и суще­ственными.