Шанс для власти — шанс для психоанализа
„Что сказать о психоаналитической теории Фрейда? Примирима ли она с материализмом, как думает, например, т. Радек (и я вместе с ним)?", — писал Троцкий в программной для троцкистского движения книге „Литература и революция". Троцкий был в это время могущественным лидером тоталитарного государства, и опубликованные им тексты, посланные им письма, даже одни слухи об их содержании принимались как руководство к действию. Разумеется, не всеми: как раз в это время выходит несколько статей в центральных большевистских журналах, содержащих резкие атаки на фрейдизм и, тем самым, косвенно на его вдохновителя в России. Но рассуждения московских „фрейдомарксистов", таких, как А. Лурия или Б. Фридман, в теоретическом, да и политическом плане очень близки позициям Троцкого.
Георгий Малис, автор вышедшей в Харькове в 1924 году книжки „Психоанализ коммунизма", обильно ссылался на Троцкого, с энтузиазмом продолжая его идеи и договаривая то, что вождь не решился или просто не догадался сказать. Книга начинается с выделенного разрядкой и, действительно, важного утверждения: „Не случайность, что психоанализу у нас предоставлены такие возможности для развития".
Психоанализ — главный, наряду с марксизмом, участник великой переоценки ценностей, которая вот-вот преобразит всю интеллектуальную жизнь человечества. Пока же размах совершенного не удовлетворяет автора: „человеческой мысли предстоит в области идеологии произвести ту же революцию, которая начинается сейчас в экономике". По мере усложнения культуры человеку приходится вытеснять все больше своих желаний, потому и растет так быстро число нервнобольных. В гармоничном обществе завтрашнего дня, так же как и в первобытной общине, вытеснять будет нечего и незачем: „новое общество, мучительное зарождение которого мы имеем счастье видеть, раскроет каждому человеку все виды удовлетворения". А значит, „в коммунистическом обществе не будет ни неврозов, ни религии, ни философии, ни искусства". Что же будет? Ответ, пожалуй, звучит несколько абстрактно: „общественный строй явится социальным претворением бессознательного мира человека". Идет 1924 год, коммунистическое правительство находится у власти и нуждается в более конкретных рекомендациях. Тут Малис, естественно, возлагает все надежды на детей и их воспитание в новом духе: надо „объединять детей в монолитные социальные образования с выборным вождем"; такие „коммунистические отряды" сумеют „поглотить ребенка целиком". Главными же врагами этого золотого века неожиданно оказываются учителя, детской ненавистью к которым сочинение Малиса удивляет более всего остального. „Коль скоро в многообразии коммунистического общества каждая единица сумеет найти себе реальное место — не будет «педагогов», людей, сейчас себе этого места не находящих". Реформаторы школы, обидно называемые Малисом „сразу-педологи", с делом не справятся. Учителя — „наиболее надломленный элемент общества". Психоанализ же излагается как коммунистическая альтернатива любым методам педагогики, более радикальная, чем даже линия Нарком проса.
Политическая связь русских психоаналитиков с Троцким недооценивается в западной литературе, посвященной истории психоанализа. В пользу нашей гипотезы о зависимости раннего советского психоаналитического движения от Троцкого свидетельствуют, конечно, не одни только публичные высказывания самого Троцкого и ссылки на него коммунистических энтузиастов психоанализа. Исторические рамки движения однозначно совпали с зигзагами политической карьеры Троцкого. Расцвет движения в начале 20-х годов — время максимального влияния Троцкого. (927 год — год его падения — совпадает с бегством Моисея Вульфа и стагнацией Русского психоаналитического общества. Начало 30-х годов, время расправы со всем, что напоминало об интеллектуальном сопернике Сталина, — время исчезновения всякой памяти о недавней бурной деятельности русских аналитиков. В идеологической полемике конца 20-х психоаналитиков (а впоследствии и педологов) нередко обвиняли в троцкизме. И действительно, некоторые из членов Русского психоаналитического общества — например, писатель А. Воронский или дипломат и, одно время, вице-президент Общества В. Копп — были видными деятелями троцкистской оппозиции.
Участие московских аналитиков в коммунистическом строительстве было активным и добровольным. Эти люди были зачарованы открывшимися перспективами научного переустройства жизни, их увлекала непривычная близость к власти и захватывало участие в политической интриге. Они искренне верили, что их психоаналитическое знание внесет свой большой или даже решающий вклад в победу новых идей, частью которых это знание, с их точки зрения, и являлось. К тому же те необычные привилегии, которыми пользовались психоаналитики в начале 20-х годов, вроде снабжения продуктами от немецких профсоюзов, наверняка не могли состояться без прямой поддержки верховной власти. В советской системе содействие политических верхов осуществляется анонимно и благодаря этому безответственно. Мы видели, что есть некоторые признаки поддержки деятельности Общества и его Детского дома со стороны разных лиц — Крупской, Радека и даже Сталина. Но эти косвенные свидетельства не могут, конечно, сравниться с прямыми и политически обдуманными акциями Троцкого.
Группа московских аналитиков и близких к ним философов, популяризируя и защищая идеи Фрейда в марксистской печати, одновременно развивала и защищала тезисы Троцкого, хорошо известные их читателям. С одной стороны, они отстаивали свое право заниматься любимым делом, в полезности которого были уверены; с другой стороны, участвовали в серьезной политической игре, исход и ставки которой еще никому не были известны.
Этот политический аспект деятельности Русского общества очень важен. Неправильно было бы представлять себе его лидеров ни как диссидентов, мужественно противостоящих системе, ни как интеллигентных аути-стов, не обращающих внимания на политический процесс и занимающихся исключительно своими больными и своими книгами: и то, и другое понимание лишь уподобляет людей 20-х годов тем, кто получил свой политический и клинический опыт в России полувеком позже. Несходна эта ситуация и с мгновенным подавлением психоанализа в нацистской Германии, которое Джонс характеризует как „одно из немногих удавшихся Гитлеру свершений", Ничуть не похожа она и на привычные для западных аналитиков формы мирного и отчужденного сосуществования с государством.
Перед людьми, сделавшими революцию, стала тогда одна главная проблема, включавшая все остальные: новое общество создано, но люди в нем жить не могут, не умеют и, главное, не хотят. Доказательства общеизвестны, советские люди отличаются от остального мира тем, что пережили их на себе. Задумаемся лучше о вариантах выхода из этой ситуации, которые были у тех, кто столкнулся с ней впервые и считал себя имеющими власть над ней.
Один вариант был — отступление. Дать людям жить так или почти так, как они хотят, могут и умеют. Этот путь связывают с Лениным и НЭПом.
Был другой вариант: искусственный отбор тех, кто готов жить в новом обществе, и устранение всех остальных. Нам знаком и этот путь, он ассоциируется со Сталиным и ГУЛАГом.
Кажется, Троцкий, которого его политические противники без конца упрекали в высокомерии, искал третий путь — самый амбициозный и романтический, самый несбыточный. Люди не способны жить в новом обществе — значит надо переделать людей. Переделать природу человека! Но как? Марксизм здесь помочь не мог, он сложившейся ситуации не предусматривал. Приходилось совершать рискованные броски в сторону...
Когда читаешь работы Троцкого 20-х годов, начинает казаться, что кремлевский мечтатель искренне верил: вот сейчас он найдет в самой современной науке философский камень, который позволит людям быть счастливыми в созданном им с товарищами обществе. А найдя, он сумел бы оправдать все. Поэтому он, наверно, и был так пассивен в решающие для него и для истории годы, что его ставка была больше, чем власть. Помирить Павлова с Фрейдом; заключить с ними союз от имени победившей партии и взять, наконец, в практическую работу уважаемого хомо сапиенс.1. Как тут не выглядеть высокомерным!