Февраля, намного позже Ночь. 8 страница

Стефани не позвонила. Глория снова госпитализирована. Глория Пирс была послушницей женского монастыря недалеко от Наны; в ближайшее время, после отпуска, ей предстояло постричься в монахини. Ей было двадцать три года — ровесница Марии Магдалины, чувственность и набожность. Послушничсский обет она дала на следующий же день после двадцатитрехлетней подготовки. Христос явился ее матери во время трехдневных родов, так что Глория была посвящена Богу по предопределению, еще до рождения.

Обет монахини является ее брачным обетом, ее ритуальным бракосочетанием с Христом. И вот перед нами молодая женщина, которая была предназначена Ему с момента рождения. Брак по договоренности. Ее религиозная преданность была подлинной и страстной; ее страсть стала ее демоном. Проснувшаяся сексуальность застала Глорию врасплох, открыла ей глаза на слишком многие вещи. Физическое вожделение повергло ее в ужас: она чувствовала себя девственницей, живущей во грехе. В Великопостную Среду она перерезала себе вены на запястьях. Ей наложили швы в городской больнице и перевели в психиатрическую клинику к одному из моих коллег для обследования и выводов. Вскоре она повторила попытку; это было в страстную Пятницу. Я как раз был на дежурстве.

Мне здорово досталось за мой «метод лечения». Мы использовали больницу в качестве терапевтического окружения: комната скорой помощи, реанимационная, родильное отделение. Травмы, смерти, рождения. Мы выбирались на длительные прогулки в Сономский лес, и она начала приоткрываться, рассказывать о муках вожделения, о своей любви к Христу, о жестоких страданиях из-за оргазмов, которые она сама у себя вызывала. Вскоре ее история стала требовать чрезмерного внимания; тогда мы прекратили скорую помощь и занялись соскабливанием прошлого. У нее уже зажили шрамы; один приобрел устричный цвет (Великопостная Среда), другой был еще нежно-розовым.

Ежедневные сеансы перешли в еженедельные. Потом она один пропустила, вскоре еще один. А накануне не ответила на мой телефонный звонок. Не могла: она выпила какую-то дрянь. Теперь шрамы будут внутри — в горле, пищеводе и желудке. Обожженные слизистые оболочки.

Я никогда не забуду, как вошел в ее комнату. Она сидела, прижимая к себе подушку, словно ребенка или любовника, и уставившись в стену. На меня она даже не взглянула. Страх в ее глазах был заразительным, и во мне что-то оборвалось. Я сказал ей, что если она хочет умереть, то я могу дать ей свой карманный ножик, но резать ей нужно не поперек, а вдоль. Ей следует сделать знак креста с предыдущими шрамами на запястьях. Я сунул руку в карман и достал свой ножик. Несколько монет упали на кровать и покатились на пол.

— Вот, — сказал я и бросил красный ножик на ее постель.

— Сделай это как следует.

Она швырнула ножик в меня. Я сидел на постели и держал ее, пока слезы не перешли в хохот; я понял, что мне еще многому надо научиться. Ничто из того, что кто-либо когда-либо говорил ей, не воспринималось критически. Решающий взрыв произошел спонтанно, он родился из страха и через драму.

Ее выписали на следующей педеле. Вскоре она ушла из монастыря. Меня вызвали к главному психиатру и съели с потрохами за непрофессиональное поведение. Я пытался доказать, что наша профессия давно сбилась на паллиативные меры. Мы стали пенхопарамедиками, мы ставим заплаты на человеческую душу до следующего кризиса. Глорию я увидел через месяц, когда она пригласила меня, чтобы познакомить со своим женихом.

В одну из июньских пятниц я обнаружил, что у меня свободный уик-энд. Стефани поехала в Санта-Барбару навестить родителей. Я осмотрел последнего пациента в клинике, отпустил последнего клиента из кабинета и, вместо того чтобы два дня корпеть над диссертацией, решил приготовить Сан Педро. Сам кактус широко распространен, достать его нетрудно, и, хотя я не очень хорошо знал, как это делается, я все же нарезал его кусками и несколько часов варил в литре воды. Отвар я сцедил во флягу и отправился к своему месту в лесу, в часе ходьбы от грунтовой дороги за дальним концом частных виноградников.

В этом году начало лета было дождливым; вода все еще падала с тридцатифутовой скалы в мелкий пруд у подножия и плелась дальше в лес по каменистому ложу ручья. Я сидел на песчаной отмели посреди потока; крупный песок и гладкне камешки, листья и нависающие ветви дубов. Сидел и медитировал на журчании воды среди камней, на дроздах, ссорившихся из-за ягод пираканты; на запахе дуба, на земле виноделов, и солнце грело мое обращенное к небу лицо.

У меня было ощущение, что я вернулся в свою естественную среду. Я чувствовал себя ближе, чем когда-либо прежде, к жизни моего маленького естественного убежища. Словно я научился в Пepy, как быть с Природой, и привез это знание с собой. Жизнь на ulliplano была жизнью Антонио, а это уже моя жизнь.

Солнце клонилось к западу, когда я выпил чашку Сан Педро. Я оказал надлежащее уважение Четырем Сторонам, призвал архетипы духов Четырех Сторон прийти и посидеть со мною и выпил напиток. Я не завтракал и не обедал, и все же прошел час, другой, а я ничего не чувствовал. К моему блаженному состоянию добавилось только ожидание эффекта от питья. Я вспоминал слова Антонио о дистилляции растения и об использовании «очистительных трав». Тут я поймал себя на том, что где-то в глубине сознания повторяю последние его слова, его упоминание об опыте силы.

Несколько лет спустя я узнал, что только особый кактус Сан Педро, выросший в горах, в «местах силы», за которым ухаживали и над которым молились шаманы, может дать эффект. Американский окультуренный подвид, сваренный мною, не дает ничего, кроме токсического расстройства желудка.

День был жаркий. Вода ласково струилась по обеим сторонам моего песчаного островка, и солнечные лучи отражались от ее поверхности. Я снял сорочку и поднялся на ноги. Проверяю свои ощущения. Что-нибудь происходит? Чувствую ли я что-нибудь? Надо выбросить это из головы. Я слишком озабочен действием питья, и это начинает мне мешать. Я чувствую себя хорошо. Я чувствую себя прекрасно. Расслабляюсь; приятное ощущение силы в теле. Я подойду прямо к водопаду. По воде.

Башмаки мокрые, в них стало неловко. Я не иду, я стою посреди потока. Снимаю их и швыряю на свой островок. Там моя Вода так ласково падает со скалы, льется по крутизне, по лоснящимся скользким водорослям, облепившим каменную стену высотою… тридцать футов? Я могу взобраться на нее. Там хорошее место для медитации, и рядом с потоком. Это легко. Я взбираюсь быстро, ловко, работая руками и ногами. Мгновенно. Как кот.

И вот я сижу здесь, наверху блаженства, где маленький ручей переваливает через гребень крутой скалы, на уровне верхушек дубов, и мой песчаный островок и башмаки на нем кажугся совсем крохотными. Ничего особенно таинственного не произошло. Не было никаких Богоявлений, просто спокойно-эйфорическое чувство свершения, ощущение, что ты возвратился к себе, что ты весь у себя дома.

Я не знаю, сколько времени прошло, пока я осознал свое положение, осознал, что я не помню, как взобрался на скалу. Уже темнело, когда мой рассудок забил тревогу, и я заглянул вниз и с удивлением увидел, что на отвесной поверхности скалы не было никаких уступов; не было никакого приемлемого пути обратно. Справа, где падала вода, была скользкая органическая пленка. Слева и прямо подо мной была вертикальная стена высотою в тридцать футов. Там, внизу, лежали мои башмаки. Мой пакет, фляга, ключи от автомобиля. Я понимал, что мне нужно спуститься вниз; я понятия не имел, каким образом я очутился наверху; и когда солнце зашло и надвинулась темнота, я ощутил страх в желудке. Внизу, среди деревьев, происходило какое-то движение. Свет и тени. Мой страх был осязаем и нарастал с наступлением ночи. Я лихорадочно размышлял, что же делать дальше, и решил снова обрести силу и мощь, которыми я обладал несколько часов назад. Я визуализировал своего кота.

Мой кот. Почему-то мне пришла в голову мысль именно об этом, предположительно моем, звере силы. Сейчас, подумал я, есть возможность испытать его, призвав его. Я закрыл глаза и представил, как он появляется из джунглей, — нет, из леса, здешнего леса, — и как уверенно, целенаправленно передвигается, голова опущена к земле, лапы мелькают в безупречном ритме, одна за другой, мягко и точно подошвы касаются земли, вперед, вперед, передние лапы уже на скале, левая, правая, свободные гибкие движения, знание без размышления, вперед, непреклонно, дюйм за дюймом.

И был момент такого восторга, такой опьяняющей силы, какую только возможно испытать, но описать нет возможности. Это было мгновение, какая-то пауза, и было ощущение кота, понимающего, что он кот.

Я затаил дух и… соскользнул в рациональное состояние; я висел в десяти футах от подножия скалы, лицом вниз, тело под углом 45 градусов, одной рукой уцепившись за едва заметную выпуклость скалы, а другой — за крохотную ступеньку, спрятанную под водопадом, и я упал вниз головой, успев смягчить удар вытянутой левой рукою, и скатился в мелкую воду. Я вскочил на ноги и стряхнул с себя воду. Запястье было растянуто, по боль ничего не значила по сравнению с моим ликованием. Нa мгновение, на неуловимый интервал времени я стал котом.

На следующий день, в воскресенье, мне позвонили из Майами. У бабушки был сердечный припадок. Я попытался дозвониться до Стефани, но ее не было в Сайта- Барбаре. Я оставил информацию ее матери и улетел в Майами.

Июня

Больницы принадлежат ночи. Глухой полночи. Какое это странное место. Стерильная белизна, дезинфекция, все сверкает. Мы приходим сюда «навещать», а потом — умирать.

Дом ожидания. Мы ожидаем в нем, а он ожидает нас. Мы здесь ожидаем улучшения самочувствия, ожидаем смерти, ожидаем освобождения от беспомощности. Пациенты учатся терпеть, а терпение — это разновидность надежды.

Мария Луиза умирает. Мой отец удержал ее на краю пропасти, оттащил от смерти и теперь ее удерживают в этом состоянии искусственно, в реанимационном отделении.

Четыре внугривенных иглы. Одна на центральной линии шеи для ввода лекарств и жидкостей, по одной в каждом сгибе локтя для интенсивных мер и еще одна — в артериальном стволе левой руки для отбора крови и для подключения датчика при измерении кровяного давления.

Через нос введена назогастрическая трубка, подключенная к компрессору, который стоит на полу и постоянно откачивает содержимое желудка, чтобы отрыжка не могла попасть в трахею при вдохе. В трахею через рот введена вентиляционная трубка: у бабушки так мало сил, что она сама почти не может дышать. Она получаст постоянную диету внутривенно: морфий, нитроглицерин, валиум.

Седативные необходимы, потому что при беспокойстве сердце работает быстрее и использует больше кислорода; все стараются щадить сердечную мышцу. Беспокойство? Временами мне приходит в голову, что понастоящему ее беспокоит только вся эта дрянь, которую они в нее запихивают и которая сама по себе создает основной дискомфорт. Так она и лежит в белоснежно чистой, дезинфицированной, сверкающей палате с подключенными к ее телу шестью системами жизнеобеспечения.

Но она была дома. Она это сама мне сказала. Она увидела меня. Я наклонился над ее лицом и ее отяжелевшие от наркотиков веки приподнялись, она посмотрела мне в глаза и сказала: «Я была дома».

Тогда я взял ее за руку, и она сжала мою руку с неожиданной силой и отпустила ее, и ее указательный палец в нервном тике стал постукивать по моей ладони; я заплакал, и она снова стиснула мою ладонь, утешая меня в своем страдании.

Потом мне пришлось отступить в сторону, потому что ей вставляли трубку в трахею, а это всегда сложно, если человек в сознании.

Боже мой! Мы так боимся смерти, что хватаем восьмидесятилетних женщин, вырываем их из домашней почвы и пересаживаем в искусственную технологию, которую создали для поддержания такой драгоценной жизни. Ибо все, все, что угодно, кажется нам лучше, чем смерть.

Это варварство. Что в этом есть человечного? И все эти интерны и врачи, живущие при больнице, все эти милые, изящные женщины и мужчины, профессионалы здравоохранения, кивают головами, когда профессора философии в их колледже толкуют о жизни и смерти, о великом цикле, о благородном уроборосе, природе вещей, естественном цикле. Понимают ли они, о чем идет речь? Или просто записывают в конспекты, а потом по отработанной методике выбирают вопросы для выпускных экзаменов — и на том все кончается?

Знают ли они, хоть один из них, что означает встретить смерть с честью? Знаю ли я? Что такое испустить последнее дыхание свободно, не удерживая его, не цепляясь за жизнь изо всех сил, раздавливая и удушая ее? Смерть не является трагедией. Трагично такое восприятие ее. Оно патологично.

О, Мария Луиза, неужели я не могу помочь тебе умереть? Я не мог. Я еще долго оставался возле нее после того, как ушел отец. У нас с ним был спор. Это он настаивал на таком лечении. Он вызвал скорую помощь и отвез ее в больницу, он велел парамедикам сделать все, что возможно, и они сделали именно это. Стандартная процедура.

— Она готова к смерти, — сказал я.

— С чего ты взял? Я спас ее жизнь.

Нaпpacнo я заговорил об этом с ним. Он напомнил мне, что она его мать, и ушел в гневе.

Я вернулся в палату. Слышно было жужжание и гул компрессора, отсасывающего содержимое желудка; тихо шелестел вентилятор. Она лежала без сознания от наркотиков. Я держал се руку и вспоминал ту ночь на altiplano, лицо миссионерки, изящество ее смерти. Контраст был невыносимым; в этот момент дверь распахнулась, и сиделка спросила меня, что я тут делаю. Я сказал ей, что я внук Марии Луизы, что я доктор и что я прилетел из Калифорнии, чтобы побыть с ней; но время посещений закончилось. Она возражала, поэтому мы вышли из палаты; в холле я попросил ее, чтобы она вызвала дежурного врача, а сам возвратился в палату.

Врач пришел через полчаса. Опять мы стояли в холле. Он работал на тридцатишестнчасовой смене с четырехчасовым перерывом. Он поднял на меня красные, усталые глаза. У него не было на меня времени. Он говорил о благоразумии, терпеливо разъяснял мне, что за ночь с ней ничего не случится, она, по всей видимости, продержится еще не один день.

— Я не считаю, что она в хорошем состоянии.

— Извините, я не считаю, что вы достаточно квалифицированы…

— Да, я знаю, — подхватил я. — Я просто чирей на заднице.

Он хмыкнул.

— Ее состояние стабилизировалось. Если вы находите лечение неудовлетворительным, то обратитесь к членам ее семьи. А сейчас я должен идти. — Он неуверенно похлопал меня по плечу и направился было к выходу, но остановился. — Извините меня, — сказал он; его туфли заскрипели, удаляясь; полы белого халата развевались за ним.

Я еще раз зашел в палату. Я сказал ей, что люблю ее, и поцеловал ее в лоб, а потом поцеловал руку. В дверях на меня смотрели уже две сиделки, решая между собой, не вызвать ли помощь. Я пожелал им доброй ночи и вышел в душную ночь Майами. Справа от меня к подъезду скорой помощи подкатила больничная автомашина, и двое парамедиков с профессиональной деловитостью выкатили из нее стальные носилки. В дверях их встретил знакомый мне дежурный и положил руку на грудь нового пациента.

Мария Луиза умерла через два дня, несмотря на все старания удержать ее над пропастью.

Мое возвращение из Флориды ознаменовалось событием, которое можно считать предисловием к тому, что последовало.

Стефани задержалась в Санта-Барбаре и приехала через несколько суток после меня. Я был в особенно сентиментальном настроении; моя зависимость от нее усиливалась с каждым месяцем. Я томился по ней, когда ее не было, и меня терзала неуверенность относительно ее разрыва с Эдвардом.

Мы обедали у меня дома. Я зажег свечи, двенадцать свечей в гостиной, и при их свете мы любили друг друга. Более часа мы играли друг с другом, дразнили наши тела, баловали чувства ласками-намеками.

Здесь?., или здесь? А это нравится? Все становится возможным, когда вы преодолели свою отдельность, когда уступаете желаниям плоти, воспринимаете телом, сосредоточиваетесь на прикосновении. Я вел пальцами по ее лбу, до кончика носа, по открытым губам, подбородку, шее, между грудями, и я вздрогнул и увидел мужчину. Я увидел его, почувствовал сразу и всего.

— Не останавливайся…

Я вдохнул и задержал дыхание надолго, сколько мог.

— Не теперь…

Всe было реально — комната, свечи, пот, текущий струйками но моему телу.

— Что с тобой? Что случилось?

Адреналин, чувство опасности, напряженная тишина, сердцебиение. Защитный механизм, сила в теле в тот момент, когда она больше всего нужна. Когда ты под угрозой. Ведь это было не просто ощущение его, это было знание ее любви к другому, яркое и свежее. Я знал это, как охотничья собака знает, где пробежала дичь.

— Кто у тебя был, — спросил я, не шепотом, а громко, и звук моего голоса разрушил эротическое состояние, разбил оболочку.

— Что?

— Ты спала с кем-то.

Глаза ее расширились, брови и уши рефлекторио оттянулись назад. Она вскочила с подушек и прижалась спиной к дивану.

— Что ты сказал?

— Ты слышала.

— Что это значит? — в голосе ярость. — Что ты делаешь?

— Что я делаю?

Я встал, натянул брюки и вышел. Я налил из крана стакан воды и облокотился о буфет. Я приложил руку к груди, сердце колотилось; пальцы дрожали. Я заметил, что слишком бурно дышу. Гипервентиляция. Реагировало все мое тело. По законам физиологии. Демон ревности поднимался от живота к груди, к горлу… Она появилась у меня за спиной, закутанная полотенцем, край которого прижимала к груди.

— Что же это такое! — воскликнул я. — Как ты могла…

— Что? Как я могла что? — она качала головой, уставившись в пол, словно что-то там искала. — Так ты меня вы слеживал? А потом ждал? Ждал, чтобы предъявить обвинения, когда мы начнем заниматься любовью!

У меня вырвался нервный смех, я замотал головой:

— Не надо, не надо. Не перекручивай! — Я выпил воду из стакана, который держал в руке. — Я тебя не выслеживал.

— Не перекручивать? Не перекручивать чего? Я тебе не верю!

Мы помирились, но она была права. Она не могла поверить. Невозможно было поверить, что я могу описать того мужчину, что я знаю, как он прикасался к ней. Это ее пугало, и, как ни забавно, кажется, она никогда после той ночи не доверяла мне полностью. Месяц спустя история повторилась, но я ничего не сказал, и, хотя мы и договорились об определенных обязательствах в наших отношениях, и они еще продолжались больше года, я не раз ловил на себе ее исподтишка оценивающий взгляд.

Где-то в глубине души она навсегда заподозрила, что я ненормальный.

Января 1975

Я вижу сон.

Дворик в испанском стиле, покрашенный белой краской кованый железный столик; мы со Стефани сидим за столиком и болтаем чепуху вроде «Алисы в стране чудес». Я говорю ей, что она может выбирать: спать (или пожениться?) со мной или спать с другими (недалеко маячит чей-то силуэт в сером плаще). В следующее мгновение я появляюсь в комнате, где лежит в кровати Стефани. Я влезаю туда с крыши, как паук, спускаюсь по степе узкой комнатушки. Я знаю, что за ней остается неуплаченный сексуальный долг. Сексуальный долг?

Мы в постели, мы занимаемся сексом. Она сидит на мне сверху, как на корточках, но лицом к моим ногам, а затем оборачивается через плечо: «Теперь у нас будет ребенок, как ты хотел».

Но я думаю про себя: нет, мы должны любить друг друга лицом к лицу; мы должны быть лицом к лицу, если хотим ребенка.

В Мачу Пикчу, на холме возле Камня Смерти, мы с Антонио «поставили смерть на повестку дня», и, что удивительно, смерть Сопровождает меня весь этот год. Любопытно, как мимолетные Темы, неосмысленные, неопределенные ситуации прошлого выглядят в свете взгляда из будущего.

Я часто размышлял о Волшебном Круге, о путешествии в Четыре Стороны Света. Мифический Юг, где ты изгоняешь прошлое, которое преследовало, связывало, ограничивало тебя. Запад, где ты теряешь страх, став лицом к лицу со смертью, и освобождаешь себя от неведомого будущего. И хотя у меня не было никакого предчувствия относительно моего возвращение в Перу, и я не знал, возобновлю ли я, вернувшись к Рамону, свою работу на Западном пути, — смерть постоянно напоминала мне о своем присутствии.

Повсюду передо мной возникало привидение смерти, и каждая встреча с ним была мне уроком. Это началось смертью миссионерки, я учился как свидетель, я приобретал знание своим видением и через viracocha. Флирт Глории со смертью открыл мне часть таинственной драмы психического исцеления. А потом была Мария Луиза, удивительная и болезненная демонстрация смерти в западном мире.

Августа

Где-то и меня ожидает больничная койка. Марии Луизе было восемьдесят два. Дежурному врачу, который оказывал ей помощь, не больше тридцати. Что ж, через двадцать пять лет, когда мне перевалит за пятьдесят, родится ребенок, который вырастет и станет доктором, который махнет на меня рукой.

Как я умру? От чего я умру? Игра: представляю себе воплощения будущей жизни. Вот я умираю от сердечной недостаточности в раннем возрасте. А быть может, этот ребенок уже когда-то рождался… Я вижу себя на больничной койке, а вокруг меня члены нашей семьи, и они не говорят мне правду. Нет. Нет. Нет. А почему?

Смерть ужасна. Мы сжимаемся при одной мысли о ней и отрицаем ее, когда она приходит. Но мы вынашиваем ее в себе, как зародыш. Почему сердечная недостаточность? В каком состоянии мое сердце? Открывал ли я его кому-нибудь хоть раз но-настоящему? Допускал ли я хоть раз кого-нибудь очень близко к себе? Может быть, я готовлю себя к смерти от сердечно-любовной недостаточности. Так и есть. Я должен изменить это.

Я достиг некоторого успеха, настраивая Холли и ее семью на положительное, оптимистическое восприятие ее неминуемой смерти. Для Холли это оказалось не так трудно, как для родителей. Ее рассудок еще очень молод и не так скован традициями и табу. Она энергично, с интересом взялась изучать смерть, подходить к ней как к жизненному опыту. Ее родители настолько убиты надвигающейся утратой, что вряд ли смогут принять дар, который она несет им, вряд ли усвоят урок, который она готова преподать. Но боль у нее усиливается. Я перепробовал все. Мы распределяем ее энергию, применяем визуализацию — перекрываем клапаны, через которые поступает боль, отводим боль в Землю. Сегодня, в легком состоянии медитации, она увидела банан.

Холли было семнадцать лет; она умерла от рака яичников.

Мне ее рекомендовал один из моих друзей но Медицинской школе в Калифорнийском университете, и мы работали вместе шесть недель. Рак метастазировал, несмотря на химическую и лучевую терапию. Ей оставались только боль и смерть. Через месяц она попросила, чтобы я работал с ней сам, без ее семьи; я в своем безрассудстве принял это за знак улучшения. Ее требование не означало, что она отвергает родителей; оно диктовалось решимостью бороться с болью и встретить смерть в одиночку. Ее отношение к себе и своей болезни было здоровым.

Мы говорили с ней о важности изучения ее прошлого, болезни, боли, а также о том, что ей следует освободить себя от обязательств, от всех уз, привязывающих ее к этой жизни, от страстного желания родителей спасти ей жизнь. Я попросил у них разрешения забрать ее вечером к себе домой, и там, на заднем дворе, у самой опушки леса, мы разложили небольшой костер, и она предала огню все свое прошлое, которое угнетало ее. Каждый фрагмент прошлого она описывала словами или изображала простыми рисунками на квадратиках тонкой китайской бумаги, которые затем складывала или скручивала, придавая им различные формы. Мы просидели у огня три часа. Мы вместе смеялись и вместе плакали.

Но боль усиливалась. И вот, под конец занятий, на которых мы отрабатывали самовнушение трансового состояния, она увидела банан. Через неделю она уже видела их целую гроздь. Она начала вызывать образ бананового дерева, и в легком медитативном состоянии ей это удалось. Это было единственное, с чем мы могли продолжать работу, поэтому я поощрял развитие картины, вел ее воображение, и в конце концов у нас устойчиво и полностью стало возникать банановое дерево. Ни она, ни я не имели понятия о его значении, и я предостерег ее от попыток анализировать визуализацию, хотя обоим нам было очень интересно.

Августа

У нас с Холли большое достижение.

Мой руководитель в клинике настаивает, что банан — это фаллический символ, подавленная сексуальность. Господи. Ну, давайте запихнем ее на одну из обычных фрейдовских полочек… Зато сегодня у бананового дерева появились корни. Я попросил ее сосредоточиться на этих корнях, смотреть, как они растут, как их прозрачные, нежные щупальца медленно проникают все глубже, глубже в почву, в недра Земли

— Подземный ручеек, — сказал я. Ее глаза были закрыты, голова в яркой голубой косынке слегка наклонена вперед. У нее прекрасное дыхание, от живота; кисти рук свободно повисли, запястья расслаблены. Ей хорошо в этой позе. — Подземный ручеек холодной, насыщенной минеральными солями воды, родниковая вода, бегущая внутри вены в теле Земли, в канале среди камней и грунта, стенки сияют кристаллами кварца, отсвечивают фосфором, а вода настойчиво пробивается все дальше. И посмотри вверх. Туда, где корни дерева сверху пробились сквозь грунт. Крошки грунта упали в ручеек, и их тут же унесла вода. Твои корни, корни твоего дерева, жаждут, ищут эту воду, стремятся погрузиться в чистую, холодную, питательную влагу, тянутся вниз. Почувствуй их. Образуются новые клетки, корни разрастаются, достигают… почти достают… там…

Ее глаза наполнились слезами, она глубоко, протяжно вздохнула, открыла глаза и улыбнулась.

Она умерла полгода спустя, в полном сознании. В течение этого периода она снимала себе боль на 50–60 процентов. Корни ее бананового дерева проросли глубоко в Землю и приносили оттуда холодную ключевую воду, которую мы с ней нашли, и ей удавалось значительную часть своей боли отводить по этим корням в глубину Земли. Ее отец поехал однажды с ней на холмы Напа, где она бегала по маковым полям; по этим полям был потом развеян ее пепел.

В конце лета я поехал в Бразилию, и результаты моей работы и приобретенного там опыта были изложены факультативно в «Мире целительства». В ходе той поездки и, конечно, в моих последующих изысканиях по бразильскому спиритизму я столкнулся с паранормальными явлениями, на которые не жаль потратить и всю жизнь. Я познакомился с физиком д-ром Херпанн Андраде, директором Бразильскою Института психобиологических исследований, и мы подружились навсегда. Под руководством Андраде я приступил к изучению спиритических религий кандомбле, умбанда и запрещенной квимбанда, а также техники медиумизма и удивительных методов целительства; при этом я ни на минуту не забывал о глубоких расхождениях между бразильским спиритизмом и основными положениями шаманизма. В спиритической практике соблюдается строгость субъективно-объективных отношений в сверхъестественном и «духовном мире». Исцеление и проникновение в сущность достигаются через медиума, личность, которая является проводником и инструментом духа. Исцеляющие и экстатические состояния в шаманизме специфичны по отношению к личности, элементы «духа» становятся инструментом шаманского сознания.

Спиритический медиум уступает свое тело и свой голос, отдает его в пользование духу, шаман же никогда не теряет контроль.

Шаман — это духовный воин, непосредственно и мастерски владеющий пространствами, в которые он проникает во время «полета духа».

Октября, Сан-Паоло.

Опять видел во сне Антонио. Мы идем по alliplano. У него в руках стручок с семенами мимозы. Играем в прятки. Я помню, мне снился подобный сон, когда я был там. На этот раз он прячет стручок, а я должен найти его, обращаясь к деревьям за помощью. Ветер тихо шумит в соснах, и они излучают собственное сияние. Я спрашиваю у дерева: «Где стручок с семенами?»; Антонио хохочет и говорит мне, что я очень глупо выгляжу, стоя здесь и разговаривая с деревьями. Я злюсь и топаю ногой, но после этого уже спрашиваю без вопроса; я думаю свой вопрос, и один из кустов в десяти шагах от меня начинает светиться ярче. Я иду туда и нахожу стручок.

Сегодня вечером Андраде приглашает меня на сеанс.

Звонила Стефани. В ее голосе слышна напряженность.

Позже. Два часа ночи. Страшно устал, но должен записать это, прежде чем усну. Этот сеанс. Все доктора медицины и физиологи, интересующиеся медиумизмом, собираются здесь каждый четверг, как на игру в покер. Андраде объяснил, что целью сегодняшнего сеанса будет исцеление некоторых людей, которые уже умерли, но их дух еще привязан к прошедшему биологическому опыту. Люди, умершие без сознания и задержанные «между этим миром и следующим», все еще испытывают боль, переживают симптомы той болезпи, от которой они умерли. Андраде часто работает как своего рода духовный врачеватель. Медиумом была красивая бразилианка средних лет, звали ее Регина. Мы все взялись за руки, и она вошла в глубокий транс и стала «воплощать» различных «духов»; Андраде беседовал с ними в стиле классического сеанса психотерапии. Три эпизода — двое мужчин и одна женщина — велись на португальском языке; каждый раз голос Регины разительно изменялся. Под конец сеанса Регина выглядела уставшей и неуверенной.

Прочитали Отче наш, включили полное освещение, и внезапно Регина заговорила по-испански, тихим дрожащим голосом: «Где я, Господи… помоги мне…» Андраде заговорил с ней. Ей очень плохо, она испугана, у нее пересохло во рту, и такая пустота в груди. Андраде объяснил ей, что она сейчас находится по ту сторону смерти, что она не в своем прежнем теле…