Господь заповедовал нам 4 страница

«И правда странно, — подумал отец Игорь, понимая беспокойство председателя сельского совета. — Такое впечатление, что эти люди пришли сюда не жить, а чего-то переждать, а потом снова отправиться в дорогу, ведомую лишь им одним. Вроде наши, православные: Псалтирь знают, Евангелие, крестятся, о благочестии говорят. А кто они на самом деле? Раньше сектантов стереглись, чтобы не попасть под их влияние, а нынче свои завести могут в такие дебри, что и не выбраться. Ищут — и сами не знают, чего ищут. Боятся — и сами не знают, чего боятся. Вот уж воистину сказано: “Убояшася страха, ид еже не бе страха”. Антихрист, электронные паспорта, микрочипы, пророчества о конце света — от всего этого у нормального человека голова поехать может. Кинулись искать прозорливых старцев, особо “благодатных” батюшек, монахов, верят всему, что им суют в руки, пересказывают. Попробуй переубедить, удержать…».

Со стороны хутора снова донеслось стройное пение:

Жизнь унылая настала,

лучше, братцы, помереть.

Что вокруг нас происходит —

тяжело на все смотреть.

Службы Божии забыты,

лик духовный огорчён,

детский мир среди ненастья

богохульству научён.

Всюду полное нечестъе

разлилось по всей земле,

все забыли благочестие

и предались сатане.

Даже матери родные

стали хуже всех зверей:

они во чреве убивают

своих собственных детей.

Будем, братия, молиться,

в помощь Бога призывать,

и поститься, и трудиться,

напасти, скорби принимать…

«Странно, — снова подумалось отцу Игорю. — Это не молитва, не служба, а, скорее, деревенские посиделки на особый лад. Там под гармошку пляшут и поют, а здесь без гармошки безутешно голосят и рыдают. Может, и впрямь сектанты у нас поселились? И что их сюда привлекло? Ничего не понимаю. Дай, Господи, уразуметь этих людей».

Бесогон

Подходя к деревне, отец Игорь еще издали увидел, что во всех окнах его домика горел свет, тогда как соседние дома уже погрузились во тьму. Лишь кое-где в окнах светилось пульсирующее голубоватое мерцание: после дневных трудов люди давали себе отдых, сидя у телевизоров.

«Ах, как нехорошо получилось, — подумал он. — Обещал прийти пораньше, а иду, как всегда. Лена, небось, опять беспокоится».

Но та встретила его в хорошем настроении, сразу позвав в комнату:

— Иди, иди, в одних гостях побывал, другие сами пришли, ждут-дожидаются.

И тут эти гости сами вышли навстречу: две родные сестры, Надежда и Нина, после замужества перебравшиеся в соседний район, где стали такими же ревностными прихожанками, какими их знал отец Игорь за время своего служения в Погосте. Они были кроткого нрава, сдержанными, избегали всего, что было противно их душевному состоянию.

Господь послал обеим таких же порядочных мужей: скромных, простых, работящих, непьющих, послушных. Отец Игорь венчал их в своей церкви, благословляя на счастливую семейную жизнь. Они так и стали жить: дружно, счастливо, в трудах и молитве; и настолько привязались друг к другу, что одна семья начинала волноваться, когда от другой долго не было весточек, а ходить друг к другу в гости времени совершенно не оставалось.

Сестры встали под благословение батюшки, радуясь встрече.

— А я-то, грешный, думаю-гадаю, чего это меня ноги сами несут, мчат, словно не иду вовсе, а на машине еду, — отец Игорь благословил и обнял их. — Оказывается, гости дорогие меня ждут. Накрывай, матушка, на стол, чаевничать будем.

Пока Лена хлопотала, отец Игорь усадил гостей на диван, сам расположился напротив, ожидая их рассказа о деревенском житье-бытье. Но радость вдруг сошла с лиц сестер, они стали тревожными и даже печальными.

— Пришли, батюшка, проситься назад к вам, — тихо сказала Нина.

— Что случилось? — встревожился и батюшка. — Никак беда в семье? Ну-ка рассказывайте. Жили ведь в согласии, мире, и что теперь?

— Почему жили? Живем: в согласии, любви, мире, — включилась в разговор Надежда, — да только в церкви нашей такое стало твориться, что и слов-то подходящих не подобрать, чтобы никого не осудить и не ляпнуть сдуру какой-нибудь глупости. Пришли проситься взять нас к себе: хоть и не с руки нам теперича в Погост ездить, да, видать, придется.

— Ничего не пойму, — отец Игорь встал и прошелся по комнате. — Там же у вам церковь хорошая, батюшка в ней известный служит, о нем столько молвы ходит…

— Вот-вот, лучше бы никакой молвы, чем такая, что теперь пошла гулять. И церковь есть, да там такое творится, что Бог весть…

Деревня, куда перебрались сестры, в отличие от их родной была и побольше, и побогаче — зажиточнее. Две школы, кругом асфальт, газ в домах, три магазина, добротный клуб… И само ее название — Веселая — куда радостнее, чем Погост. Церковь, находящаяся в самом центре, больше напоминала маленький собор: каменная, добротная, с высокой колокольней и пятью куполами. Время богоборчества, когда святые храмы ломали, превращали в склады, конюшни, клубы, милостью Божьей обошло здешние места: в 30-е годы церковь пришли, опечатали и закрыли, но в годы хрущевской «оттепели» открыли снова, разрешив совершать воскресные и праздничные богослужения. Это была единственная действующая церковь на всю округу, поэтому люди, сохранившие веру и христианское благочестие, ехали сюда со всех окрестных деревень и хуторов: и молиться, и креститься, и отпевать покойников.

Последние лет десять настоятелем церкви, освященной в честь одного из самых любимых и почитаемых на Руси праздников — Успения Пресвятой Богородицы, был старенький батюшка, отец Василий: ровесник своей эпохи, ее воспитанник. Он принял священный сан, когда повсюду начали открывать приходы, восстанавливать разрушенные храмы, а священников остро не хватало. И рукоположили во иереи бывшего колхозного электромонтера, готового взять на себя заботы образовавшейся церковной общины. То, что у него не было духовного образования, людей не смутило: человеком он был верующим, степенным, справедливым, в меру начитанным. Так уважаемый в деревне электромонтер Василь Ратушный, или, как его величали по-простецки, по-деревенски, «Макарыч», стал отцом Василием, не только не потеряв своего прежнего уважения и авторитета, но, напротив, преумножив скромным служением Богу, не забывая при этом и своих навыков электромонтера, помогая всем, кто звал его на помощь.

А вот с учебой в семинарии у него не сложилось. Когда было желание — не было возможности: то детишки подрастали, то затягивало домашнее хозяйство, быт, разные житейские заботы. Появилась возможность — пропало желание: стыдно стало уже немолодому сельскому батюшке садиться за стол вместе с молодыми семинаристами. Архиерей не настаивал: служит себе — и пусть служит. Так и служил, так развивался: что-то почитывал из тех книжек, что сохранились от предшественников, бывших тут настоятелями, что-то черпал из попадавшей ему в руки новой духовной литературы. Когда рухнули все информационные барьеры, когда на книжные прилавки огромными потоками хлынула самая разнообразная продукция, отец Василий с головой окунулся в ее чтение, черпая сведения, факты, комментарии без всякого разбора, насыщаясь ими через край. Когда же пришло время Интернета, то этот информационный поток, умножившись многократно, превратился в настоящую лавину, с головой захлестнувшую беззащитного сельского батюшку.

Тогда-то вдруг и ощутил пресыщенный знаниями батюшка раскрывшуюся в нем тягу к чему-то большему: более возвышенному, более таинственному, чем, как ему казалось, было его будничное служение в своем храме. В нем неожиданно даже для него самого раскрылась жажда необыкновенных подвигов: ими он рвался подражать тем, о ком читал в житиях святых, о ком ему рассказывали прихожанки, изъездившие многие святые места и наслышавшиеся о неизвестных доселе подвижниках, старцах и чудотворцах. Он видел себя тоже готовым к подвигам, страданиям, гонениям, достойным принять в себя многие благодатные дары, преизобильно изливавшиеся на тех, о ком читал и слышал. А тут произошел случай, еще больше укрепивший в нем это стремление.

На хуторе Худяки — самой окраине «веселой» деревни жила семья: бедная, лишенная всякого тепла и радости. Ни кола, ни двора: хозяин все пропил, оставив жену с тремя детишками ютиться в тесной хате с дырявой крышей. Те бедствовали, ожидая, пока не принесет что-то кто-нибудь из сердобольных соседей — кто молока домашнего, кто мучицы, кто пирожка завалящегося. Дети ходили в школу, но бросили: стыдно было являться перед своими ровесниками настоящими оборванцами. Мама их тоже частенько с горя «заглядывала в стакан», ища на его дне хоть временное забытье от такой проклятой нищенской жизни. И ко всем их бедам приключилась еще одна: напала на старшую дочку — совсем еще молоденькую, почти подростка, — такая тоска, что решила та наложить на себя руки. «Чем так жить — лучше вообще не жить», — решила она и дважды попыталась покончить с собой. Да не получилось: первый раз соседи заметили, когда она сделала петлю в пустом сарае; во второй раз врачи откачали, когда наглоталась каких-то таблеток. После этого напала на нее тоска еще большая, а мать родная пуще прежнего пить стала. Да и посоветовал кто-то повести девочку и всех, кто остался от их некогда дружного семейства, к отцу Василию.

«Он у нас непростой батюшка, — сказали сведущие прихожанки. — Прозорливый. Настоящий старец».

И батюшка решил вступить в битву с нечистой силой: несчастная девочка, не сомневался он, была одержима бесом уныния. Достав старый требник с последованием чина вычитки, кое-что посмотрев дома по видеозаписям, как это делают другие, он назначил время.

Всегда угрюмая, мрачная, неулыбчивая девочка при первых же возгласах отца Василия изменилась до неузнаваемости: она стала метаться во все стороны, вырываться из крепко державших ее рук прихожанок, громко кричать и браниться самыми грязными словами. А потом вдруг сжалась в комочек и, жалобно застонав, стала причитать:

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь… Выйду, выйду, выйду вон… Ой, боюсь, боюсь, боюсь…

Изумленные прихожанки сбились в кучку, глядя на это зрелище.

— Эк ее крутит бес! — прошептала одна, истово крестясь от страха.

— А боится нечистый нашего отца Василия, боится! Трепещет весь от страха, — добавила еще одна.

Сам же батюшка, ободренный видимым успехом своего старания, с еще большим жаром стал воздевать руки к небу, крестить корчившуюся у его ног девочку, кропить ее водой и таким же истошным голосом требовать:

— Выйди, выйди, выйди вон! Заклинаю: выйди вон!..

Когда бесчувственную, потерявшую сознание девочку унесли из храма, отец Василий, утирая пот, градом катившийся по его лицу, устало сказал:

— Все, вышел бес. Выгнал я его, как паршивую собаку со своего двора. Больше не вернется.

***

Вернулся бес или нет — так никто и не узнал. Но вскоре после этой истории возвратился отец семейства, на котором вся деревня давно поставила крест: дескать, конченным был пропойцей. А тот оказался вовсе не таким пропащим: взялся за ум, нашел работу, бросил пить, вспомнил о своей семье, детках малых — да и приехал, чтобы забрать их в свой новый дом. Правда, теперь далеко от родных мест. И забрал. Навсегда забрал, порвав с прежней жизнью, родными краями. Никто его не судил за это: рыба, как известно, всегда ищет где глубже, а человек — где лучше. Судьба, видать, их такая.

А за отцом Василием с той поры прочно закрепилась слава грозы нечистой силы. Прослышав о чуде с несчастной девчушкой, потянулся к нему народ из разных мест. Кто с чем: наведенной порчей, родовым проклятием, венцом безбрачия, вселившимися бесами… Никому не отказывал ревностный батюшка: всех принимал, всех вразумлял, наставлял, еще больше углубившись в чтение всего, что ему приносили о бесах и нечистой силе. Молебны с отчиткой стали его регулярной практикой:

они собирали все больше и больше людей — не только страждущих от разных душевных и телесных недугов, но и самых обычных ротозеев, приходивших поглазеть на то, как батюшка вступал в бой в нечистыми духами. Он, казалось, теперь сам ожидал грядущих побед: его глаза горели, сам он дрожал, облачаясь в священнические ризы, крестя вокруг себя все и всех и заставляя непрерывно креститься людей, дабы к ним не смела подойти темная сила, вышедшая из страждущих.

— Ох, и силен ваш батюшка, — восхищенно говорили прихожанки из соседних приходов. — Истинный воин. Старец! Не то что наши: «Паки, паки», — и по домам. Эх, побольше бы таких слуг Божиих!

Эти разговоры усиливались все больше и больше после того, как неведомые голоса, сидевшие в душах несчастных людей, каждый раз открывали новые способности духовной мощи простого деревенского священника:

— Сам дьявол трепещет! Сам ад от твоих молитв дрожит!

— Такие, как ты, спасут Святую Русь! Такие, как ты, вернут помазанника царя!

— Твои молитвы — огонь, попаляющий бесов! Трепещем, трепещем, трепещем!.. Бежим, бежим, бежим от тебя, старче! Ты победил нас! Победил! Оставь же, оставь нас!

Воодушевленный этими «откровениями», отец Василий нередко останавливал молебен и обращался к возбужденным людям, стоявшим в храме:

— Слушайте и внимайте, как боится нас нечистая сила! Внимайте каждому слову! Кто осмелится теперь после всего этого брать бесовские паспорта, электронные коды? Кто хочет в электронный концлагерь? Благодать Божия почти отовсюду ушла, все храмы покинула. Остались островки спасения — и не смейте искать ничего другого.

— Истинно так, батюшка родненький, — тихо вторили ему заплаканные, тронутые этими пламенными речами женщины. — Нечего нам искать, нет больше благочестия и веры, только как здесь.

Дошли разговоры о новоявленном «чудотворце» из Веселого до собратьев-священников из соседних приходов, а от них — до архиерея. Тот, однако, не придал этому серьезного значения. Махнул рукой: дескать, не чудотворец это, а «бесогон», таких сейчас повсюду хватает. Начитались, наслушались — и возомнили себя великими старцами, подвижниками. Выгоним этого — других найдут, а приход пустым останется. Вызвали его, одернули для порядка, да и отпустили с миром назад, окрестив «бесогоном Василием».

От тех же собратьев узнал о нем и отец Игорь.

«Дивны дела Твои, Господи, — вздохнул он, не разделив веселья других. — Спаси и вразуми всех нас, грешных. Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

— Что же случилось? — отец Игорь смотрел в расстроенные лица двух сестер — своих бывших прихожанок, не в силах понять их беспокойства. — Неужто беда какая-то с отцом Василием?

— Да не какая-то, а настоящая беда, — махнула рукой Нина.

— Женился наш батюшка… — тихо добавила Надежда.

— Как женился?! — изумился отец Игорь, вскочив со стула. — Он ведь, вроде, вдовец?

— Был вдовец. Год, как матушка его отошла, Царство ей Небесное. Горевал отец Василий крепко, это правда. Домой не мог идти. «Без нее, — говорил, — и мне теперь жизни нет». Как могли, все утешали его: кто словом, кто заботами по дому. Как-никак сам остался, дети его давно разбежались кто куда.

— Мы тоже утешали, чем могли, — ничего не мог понять отец Игорь. — Лучше молитвы к Богу ничто не утешит. Как же все случилось?

— Так и случилось. «Утешила» одна барышня нашего батюшку. Так «утешила», что от позора хоть сквозь землю провалиться — и ей, бесстыжей, и всем нам.

— А что же сам батюшка? Или он не понимает, что есть церковный канон, по которому священник может быть мужем только одной жены? Он-то сам знает?

— В том-то и дело, что знает. Да, говорит, проблемы у него большие со здоровьем. Болтают по деревне, что все это ему необходимо не ради продолжения своего рода и не ради… баловства разного… ну, вы понимаете, а чтобы «там» не развилось чего-то недоброго. Во внутрях, то есть. Он по этой самой части в больничной урологии регулярно наблюдается.

— И что теперь?

— А теперь то, что, как вы говорите, по закону церковному: архиерейским указом его в запрет, а он…

— А он… Что он после всего? — изумился отец Игорь.

— А он все равно рвется к служению: хочет по-прежнему изгонять бесов, старцем быть, уму-разуму наставлять. Ему теперича святые разные стали являться, через него свою волю грешным людям открывают. Давеча, например, явился ему «пророк Илия» и наказал передать, чтобы никто не смел его осуждать за все, что произошло. Дескать, это тебе, старче, для здоровья нужно, дабы ты еще послужил Богу.

— Еще ревностней стал, — вздохнула Надежда. — Боже упаси слово в его адрес кривое сказать аль усмехнуться: сразу епитимия. Кому сто поклонов, кому пятьсот, кого от Причастия отлучает на несколько месяцев, кого вообще грозится предать анафеме. А та барышня, что «матушкой» стала, ему еще подсказывает, кого и какой карой наказывать. Народ растерянный ходит: что делать — не знают. Люди у нас во всем послушные: что батюшка сказал, то и стараются делать.

— Да, и впрямь дела серьезные, — покачал головой отец Игорь.

— Уж куда серьезнее… Говорит, что это гонения на него пошли. Бесы, которых он из людей страждущих выгнал, теперь, якобы, ополчились против него войной. Мстят, то есть. А этого, якобы, никто не понимает, не видит, кроме него самого. Поэтому призывает людей готовиться быть изгнанниками. Вроде, даже общался с какими-то странными поселенцами, что в наши края едут после всей той истории с лесным отшельником: хотят его житию подражать, подвигам, уединению. Болтают по деревне, что наш батюшка Василий стал частенько хаживать к ним в гости, общаться с ними, молиться, а те его привечают, не гонят от себя, даже поддерживают. Так он… Страшно сказать!

Надежда перешла на шепот.

— Так наш отец Василий Запасные Дары домой к себе забрал. И кому поручил? Своей новой «матушке». Та приняла из его рук и в пол-литровой банке отнесла домой… На случай, если начнутся открытые гонения, о которых он все время говорит. Вот-вот, говорит, начнутся — и всем конец, только избранные, бежавшие от царства антихристова, и спасутся.

— Господи, помилуй! — воскликнул отец Игорь от такой новости. — Вы, случаем, не наговариваете на своего батюшку? Откуда такие подробности? А вдруг грязная сплетня?

— Не сплетня, — убежденно ответила Надежда. — Та самая сожительница по всей деревне эту новость и разнесла, да еще похвасталась, что стала правой рукой батюшки. Мы дерзнули было спросить его, да он как цыкнет на нас: дескать, не суйте нос не в свои дела, не то отлучу…

И всхлипнула.

— Мы и так ходим, как неприкаянные, не знаем, что делать и как быть. Начальство церковное нового батюшку не спешит прислать к нам, чего-то выжидают, а отец Василий гоголем по деревне ходит. «Меня, — говорит, — такие силы небесные хранят, что никакие земные не сломят». Попробуй рот открыть, попробуй усомниться в его правде! Так вот и живем, батюшка… Пришли просить вас забрать нас к себе. Не хотим больше в тех делах участвовать. Истинно сказано: «Уйди от зла и сотвори благо, взыщи мира и пожени и».

— Да, невеселые у вас новости, — задумчиво сказал отец Игорь, выслушав эту грустную историю. — Очень невеселые…

«Как же такое могло случиться? — подумал он. — Тут ведь дело, похоже, не только в том, что нет глубоких богословских знаний. Сколько примеров, когда из пастырей, имевших скромное семинарские образование или вовсе не имевших такового, вырастали настоящие подвижники благочестия, ревнители чистоты веры. Что должно произойти в душе, чтобы потерять главное, основу всего — страх Божий? Чтобы Святые Дары в обычной банке, да через всю деревню, да в руках той женщины? Это не просто беда. Это настоящая катастрофа духа. Куда же он поведет теперь свою паству? В лес? К тем странным обитателям, которых я сегодня видел?.. Господи, спаси и вразуми всех нас, не остави, не попусти еще большей беды…»

Они еще долго сидели за столом и разговаривали. Наконец отец Игорь поднялся и, попросив прощения, пошел к себе в комнату, чтобы читать молитвенное правило перед завтрашним богослужением в храме. История отца Василия не шла из головы. Он наугад раскрыл лежавшую перед ним древнюю Псалтирь и стал тихо читать:

— Спаси мя, Господи, яко оскуде преподобный, яко умалишася истины от сынов человеческих. Суетная глагола кийждо ко искреннему своему, устне льстивыя в сердце, и в сердце глаголаша злая…

«Или впрямь пришло время оскудения нашей веры святой? — подумал отец Игорь, снова вспомнив свою встречу с поселенцами хутора на окраине деревни. — А что же вместо этого? Святые Дары в пол-литровой банке, спрятанные в платяном шкафу дома? Спаси и сохрани, Господи!».

И прочитал святые строчки, отогнавшие от него подступившие мрачные мысли:

— Потребит Господь вся устны льстивыя, язык велеречивый, рекшыя: язык наш возвеличим, устны наша при нас суть, кто нам Господь есть?.. Словеса Господня словеса чиста, сребро разжжено, искушено земли, очищено седмерицею. Ты, Господи, сохраниши ны и соблюдеши ны от рода сего и во век».

Стакан супа и другие

С той поры, как на Погост пришла новая жизнь, пришли и новые люди. Да и старые перестали рваться куда-то, бросать свои домишки, уезжать. Ожило хозяйство: и общее, бывшее некогда захудалым колхозом, и частное — у местных крестьян появился интерес к земле, а выросшие на ней современные фермеры дали этому интересу новое развитие. Маленькие детишки пошли в новый садик, а кто постарше — в новую школу.

— Умирать не хочется, — радовались старожилы, вспоминая, какой бедной, разбитой жизнью они жили раньше. — Нам не судилось, так теперь пусть внуки поживут по-человечески.

Те, кто не был тут много лет, поражались происшедшими переменами. Чтобы показать новый облик деревни, сюда постоянно приезжали корреспонденты, привозили иностранцев, проводили показательные семинары и конференции. Как-то забылось, что все это началось со странных событий, потрясших всю округу и связанных с отцом Игорем. Об этом теперь почти не вспоминали, приписывая все успехи новым руководителям, пришедшим на место прежних. Сам же отец Игорь не ревновал тому, что громкая слава, которой было окружено его имя, незаметно покинула его, прилипнув к другим. Напротив, был рад, что его оставили бесконечные визиты журналистов, интервью, расспросы, хвалебные слова, приглашения на разные встречи, почести. Нахлынувшая слава тяготила его: ему хотелось прежней тишины, молитвенного уединения. Он в тайне от всех иногда уходил в лес — на то святое место, которое открыл ему Господь, и долго, со слезами молился у подножия оврага, где лежали отшельники, ставшие теперь легендой.

Храм тоже пополнился новыми прихожанами. Среди них были люди и простые, и довольно образованные, интеллигентные, ищущие себя в духовной жизни, и с уже сложившимися религиозными взглядами, убеждениями. Отец Игорь встречал с радостью всех: каждому он старался найти нужное слово, внимательно выслушать, что-то подсказать, посоветовать. Он никого не торопил к участию в церковных таинствах, помогая человеку самому осознать их величие, дабы каждый приступал к ним с сердечным трепетом, а не механически, формально, потому что «так все». Отцу Игорю хотелось, чтобы человек ощутил красоту нашей святой веры, ее вечную молодость, чтобы вхождение этой веры в сердце, душу, как и вхождение в храм Божий, было праздником: светлым, чистым, радостным, неподкупным…

Острый людской глаз и такой же острый язык сразу метили новоселов разными словечками, точно подмечавшими за каждым какую-то особенность, черту. Так, один из них — внешне очень спокойный, с аккуратной бородкой интеллигента, с мягкими чертами лица и такой же мягкой, тихой манерой общения, с прекрасным голосом чтеца в храме — вдруг стал… «стаканом супа». Почему? Люди и сами не знали. Единственным объяснением могла быть привычка этого степенного человека постоянно юморить, превращать любую ситуацию в некий каламбур, стыкуя разные нестыкуемые в нормальном общении слова. Некоторые даже терялись, не разбирая, где кончался серьезный тон и начинался юмор, — настолько виртуозно и неожиданно у него одно состояние перетекало в другое; не могли до конца понять: шутит Иванович, юродствует или же, как подметили сельские острословы, по поводу и без повода «включает дурачка». А среди словесных каламбуров этого милого, скромного человека — Андрея Ивановича Шевчука — одним из самых частых как раз и был тот, что к нему прилепился: «стакан супа». Бывало, заглянет Андрей Иванович к кухаркам, хлопотавшим на кухне, и спросит своим бархатным голосочком:

— Как там? Скоро на стакан супа?

Те прыснут со смеху, а Иванович-то рад: казалось бы, затертая шутка, а все равно народу нравится. Если бы не этот вечный юморок, что сыпался с уст сего почтенного человека, его можно было бы вполне принять если не за старца в миру, то за духовную особу точно. Он был начитан в святоотеческой литературе, разбирался во многих вопросах духовной жизни, церковном богослужении, уставе, и по этой причине многие прихожане, понимая постоянную занятость отца Игоря, обращались со своими недоумениями к Андрею Ивановичу, на что тот всегда давал неспешные, взвешенные, подкрепленные святыми отцами советы. Обычно он появлялся в церкви, не выпуская из рук старенький потрепанный молитвослов, стараясь показать всем присутствующим свое постоянное пребывание в молитве и духовном чтении. И речь у него была особенная: он, казалось, не разговаривал с людьми, а ворковал, мурлыкал.

Многим было невдомек: почему Андрей Иванович не в сане? С такими знаниями, с таким голосом, казалось, сам Бог велел ему не прислуживать, а служить в алтаре. На что тот скромно, уклончиво отвечал:

— Старцы не благословляют…

Люди не вникали: что за старцы, что за причина? Перебрался человек из большого города к ним в деревню — и пусть живет: никому не вредит, ни с кем не ругается, без вредных деревенских привычек, семейный. Пусть себе чудачит, коль такой у него веселый, жизнерадостный нрав. Кто из нас без своей «мухи в носу», без своих странностей и причуд? Может, всем этим Андрей Иванович — всегда смиренный, тихий — еще больше смирял себя перед всеми? Чужая душа, как известно, потемки.

А вот другой Андрей, которого окрестили «каторжанином», был прямой противоположностью первому: и не только по своим еще достаточно молодым годам, но и по характеру. Жил на самом отшибе деревни, в одной из крайних хат, как раз там, где компактные поселения заканчивались, а за ними начинались лепившиеся к лесному массиву хуторки, заселенные странными обитателями, вызывавшими озабоченность и тревогу местного председателя сельсовета. Поначалу многие думали, что этот самый «каторжанин» тоже один из тех нелюдимов, да ошиблись. Андрей, по фамилии Мельников, часто появлялся на людях, в меру своего характера был общительным, дружелюбным. В церковь тоже ходил, не пропуская ни одной воскресной и праздничной службы. Только и там, в храме, стоял как-то не так, как большинство: одной гурьбой, поближе к алтарю и клиросу, откуда все было хорошо видно и слышно. Он словно прятался, стыдился остальных, выбирая самый дальний уголок храма. Приходил всегда, в любую погоду, в рубахе с длинными рукавами и высоким воротом под самую шею. Оттуда, из-под воротника, виднелся страшный багровый шрам, который плохо скрывала даже густая щетина. А другой шрам вовсе нельзя было скрыть:

он рассекал «каторжанину» лоб, оставшись навеки отметиной его прежней жизни.

Сельчане, уже знавшие Андрея, его судьбу, понимали причину его поведения: он пришел на Погост, отбыв большой срок в той самой тюрьме, где сидели его бывшие подельники — Курган, Ушастый и Кирпич, искупившие грех ценой своей жизни, спасая маленьких детишек из горящей хаты. Наслышанный об этой нашумевшей истории, он решил повидаться с отцом Игорем, открыть ему свою истерзанную грехом душу. А повидавшись, так и остался тут, вняв советам батюшки. Да и идти-то ему особо было некуда: за те годы, которые он «тянул» на зоне, ушли из жизни многие из родных и близких, кто его терпеливо ждал и готов был пустить под свой кров.

«Каторжанами» в деревне испокон веков, еще с той поры, как на месте нынешней зоны была царская каторга, звали всех, кто выходил оттуда и оставался здесь — пускал корни на Погосте. Их, правда, было не слишком много, но все — «каторжане». Иные деревенские клички к ним почему-то не липли.

Андрей не любил вспоминать годы, проведенные за колючей проволокой, и всячески уходил от разговоров, когда его вызывали на откровенность. Единственный человек, с кем он был откровенен во всем и до конца — это отец Игорь, ставший для него и духовным наставником, и опекуном, и собеседником.

— Куда мне теперь в этих «мастях»?.. — сокрушенно говорил он, обнажая руки, грудь, покрытые сплошь неотъемлемыми атрибутами прежнего образа жизни — лагерными наколками, изображавшими неведомых зверей и драконов, некие знаки, символы, каждый из которых свидетельствовал о криминальных «доблестях» того, на чьем теле они были нанесены.

— Да уж, теперь никакая пластика не поможет, — сострадал ему отец Игорь. — Совлекутся вместе с телом, когда ляжешь в землю. Никак не раньше.

И подарил ему обычную деревенскую рубаху — домотканую, из грубого льняного полотна, настоящее рубище. Андрей стал носить ее, почти не снимая с себя. Переодевался, когда шел заниматься своим любимым делом: пасекой. С помощью того же отца Игоря поставил себе несколько ульев и тем обеспечивал свою жизнь: что-то продавал на базаре — мед у него всегда был отменный, вкусный, что-то жертвовал в храм, что-то отдавал тем, кто не имел и этого. Отдавал «за так», не требуя взамен ничего. Он знал, что такое лихая жизнь: глотнул ее вдосталь.

— Эх, учиться бы тебе, — говорил отец Игорь, глядя на «каторжанина». — И голова у тебя светлая, и руки золотые…