Господь заповедовал нам 5 страница
— Да не добру служили, — тихо говорил Андрей. — Дай Боже остаток лет послужить Богу. Пусть другие учатся, чтобы не повторять моих ошибок.
И снова окунался с головой в любимое дело.
— Вот тут моя школа, моя учеба и все остальное, — улыбался он, показывая отцу Игорю свое хозяйство. — Смотрю на этих пчелок-тружениц и учусь жить по-новому: не красть, все делать честно, добротно, не лениться, никого не обижать… Не школа жизни, а целая академия! Жаль, что не понимал этого раньше.
Полина — женщина уже немолодая, тоже решившая расстаться с городской суетой и перебраться в столь привлекательную тишиной и нетронутостью глубинку — не просто вошла, а ворвалась в тихую жизнь церковного прихода, где служил отец Игорь. Казалось, это был настоящий кладезь духовных знаний, неистощимая советчица, подсказчица и такая же ревностная молитвенница, подвижница. Она всегда входила в храм одетая в строгое долгополое платье, закутанная в платок, с четками на запястье, истово крестясь во все стороны на образа. Никто из местных не мог «молиться» так, как она: падая на колени, часами стоя или даже простираясь ниц перед святыми образами, подавая на поминовение не листочки, как остальные, а целые тетрадки с ведомыми лишь ей именами. А как она каялась, как исповедывала перед всеми свою жизнь, называя себя самой окаянной, самой великой грешницей!.. Этим она приводила в совершенное умиление женщин, стоявших в храме, искренне, по-доброму понимавших состояние ее души.
— Господи, дай и нам такое покаяние, зрение греха своего, — просили они Бога, глядя на кающуюся Полину.
А сколько она знала, как разбиралась в тонкостях духовной брани! В порывах особого вдохновения она вдруг превращалась из «самой великой грешницы» в пламенного миссионера, почти апостола, пришедшего сюда, чтобы просветить обитателей забитой глубинки, вразумить их, дать исчерпывающие ответы на все, с чем к ней подходили доверчивые женщины. Частенько же и не дожидалась, когда к ней кто-то подойдет, а прямо со шваброй в руке — она помогала убирать в храме после службы, мыть полы — хватала любого, кто был готов ее слушать, за руку и пламенно начинала просвещать: куда, за кого, кому и сколько нужно ставить свечек, сколько положить поклонов, сколько раз прочитать Иисусову молитву, сколько раз Псалтирь, куда поехать, где изгнать вселившихся бесов, а где отвести порчу, какого старца посетить, какие мощи поцеловать, на чьих могилках усердно помолиться и т. д. На все случаи духовной жизни у нее была заведена толстая тетрадка с телефонами известных ей лично лиц, которых она считала прозорливыми старцами, «особо благодатными» батюшками, и адресами таких же «особо благодатных» мест, куда постоянно ездила сама и зазывала ехать других. Ей верили. А как не верить, когда обо всем говорила женщина, испытавшая на себе не только глубокие падения в жизни, но и яркие благодатные состояния, озарения, видения, о которых разве что только в житиях святых и прочитать. Что тут скажешь? Если уж и не святая совсем, то уж очень близкая к ним.
Кто-то, правда, пытался урезонить Полину: дескать, на приходе нашем батюшка есть, чтобы всех уму-разуму учить, отвечать на вопросы, но Полину это не останавливало. Пуще прежнего бралась всем давать советы, наставлять, а сомневающихся — стращать: мол, будет вам и это, и вот то, коль не прислушаетесь… Когда же ее пытался урезонить сам отец Игорь, Полина мгновенно ставала смиренной, кроткой овечкой, падая перед настоятелем на колени и прося прощения за дерзость. Но вскоре все повторялось. Без этого, видать, она уже не могла жить.
Полина первая из прихожанок пробила дорожку к странным поселенцам, оккупировавшим хутора со всех сторон Погоста. Она частенько хаживала к ним, услаждаясь с ними беседами на духовные темы: ее частые визиты не отпугивали, не настораживали хозяев отшельнической жизни. Те тоже слушали ее, даже пускали на свои молитвенные собрания — на свой «корабль спасения», как гордо говорили они, — однако не позволяли переступить ту черту, где начиналась их сокровенная, тайно скрытая, замаскированная от постороннего глаза жизнь.
Ежели кто сомневался в тех людях, косо посматривал в их сторону, принимая за сектантов, Полина рьяно заступалась за них:
— Какие же то сектанты? Одумайтесь! Это подвижники наших дней. Таких сейчас поискать, они пришли подражать подвигам древних. У них все, как у нас: иконы, книги, порядки. Но есть еще тайные молитвы, призывающие особую благодать на тех, кто молится. Я сама краешком глаза видела: древние то молитвы, таких теперь ни в одном молитвослове нет, заветные, от истинных ревнителей правой веры. Я-то знаю, много чего повидала, могу сравнить. Кабы что было у них не так — душа дала бы знак, сигнал. А душенька моя спокойна, и вам не следует быть по отношению к этим святым людям такими подозрительными. Живут малость не по-нашенски, особняком — так что тут плохого? С нашими мужиками водку не пьют, по соседкам не бегают, возле клуба не собираются, а сидят у себя и молятся, Богородицу славят. За это их осуждать? Тогда давайте судить монахов, монастыри — там ведь тоже люди укрылись от мира и сует его. Эх, люди-люди, до чего же мы дожили, что святое за грешное принимаем…
И давай их стыдить, а друзей своих новых выгораживать. Не всем нравились эти причуды, да никто с ней не хотел особо спорить. Куда там деревенским до такой начитанной в разных церковных делах и вопросах: раз говорит, значит что-то знает…
Среди тех, кто тоже стал новоселом Погоста, был и Егор Извеков. Что это был за человек: верующий, сомневающийся, маловерующий — наверное, он и сам до конца не знал. Спроси его, для чего иногда приходил в храм, стоял там, — и не ответит. Чем-то интересовался, к чему-то присматривался, что-то почитывал, о чем-то спрашивал отца Игоря и других… Человек он был уже немолодой, в годах, пенсионер, но еще довольно бодрый для своих лет и энергичный, без особых потуг справлявшийся со всем, что возложила на него жизнь не в уютной городской квартире, где он проживал до этого, а на земле-кормилице. Кем он был раньше, — Егор Макарович тактично уходил от этих расспросов, предлагая пытливым собеседникам ароматный чай, приготовленный по собственным рецептам. Таким он был всегда, говоря о своих делах лишь с теми, с кем работал непосредственно. А работал не где-нибудь, а в секретной лаборатории квантовой механики такого же совершенно закрытого института, обслуживающего оборонные заказы. И был там тоже не кем-нибудь: сначала ведущим специалистом, последние же несколько лет заведовал той же лабораторией, имел правительственные награды, ученую степень и много еще чего, что распугало бы деревню, узнай там обо всем. Поэтому Егор Макарович жил тихо, незаметно.
Что он был человек непростой, выдавало то, что время от времени к его домику подъезжали «крутые» машины с затемненными окнами, оттуда выходили такие же «крутые» представительные люди в темных костюмах, надолго уединяясь с Извековым. Поначалу это действительно пугало соседей.
— Из органов, наверное, — терялись они в догадках. — Допрашивать или даже арестовывать. А тихоню из себя строит… Видать, еще та «штучка». Понаехали к нам на нашу голову.
Но, видя, как приезжавшие незнакомцы выходили, дружески обнимаясь с «штучкой» на прощание, мало-помалу привыкли и к нему, и к его гостям.
— Моя голова слишком забита наукой, чтобы так вот взять и поверить, как верят ваши бабушки, — признавался Егор Извеков, общаясь с отцом Игорем. — Я привык не верить, а доказывать, препарировать любой предмет, любое явление методами науки. Мы верим тогда, когда находим доказательства, аргументы. Хотя верой это нельзя назвать: скорее, скачком науки, ее прорывом на новый уровень. Интуицией — опять-таки, интуицией научной, а не фантазиями — мы оперируем, но в ее основе тоже лежат знания, а не слепая вера.
— Поэтому Господь называет блаженными тех, кто не видел, но уверовал, — отцу Игорю нравилось общаться с этим интеллигентным, образованным человеком. — В духовной жизни не все поддается не только методам науки, но даже обычной человеческой логике: у нее свои законы, «не от мира сего», хотя сегодня на критику атеистов и доводы сомневающихся в бытии Бога и Его природы есть достаточно научных аргументов.
— Читаю, вникаю, — Егор Макарович подливал гостю ароматный чай, тоже не спеша расставаться с ним: отец Игорь в глазах этого научного работника вовсе не был похож на тех ограниченных, порой фанатичных верующих, с кем ему доводилось общаться. — Только не надо мне рассказывать о душе: для меня это не более чем поэтический образ, но не реальная субстанция.
— А почему и не рассказать? Разве не душой народа, не его верой в Бога создано столько красоты в Его славу: святые храмы, обители? А сколько прекрасных судеб, ярких жизней посвящено служению Богу?
— А не в той ли душе народной родилось неверие, недоверие ко всему, о чем вы говорите? — спокойно, без всякого сарказма парировал Извеков. — Не в тех ли городах и весях, где возводились церкви, жило и другое? Я не говорю о явных грехах и пороках, которые вы справедливо обличаете и боретесь с ними. Я говорю о другом, поскольку родился и вырос не в профессорской квартире, а вот в такой же деревне, даже беднее этой. Поэтому душу народа, о которой так любят говорить служители культа, я знаю не понаслышке, а, как говорится, из первых уст. Поэтому не в обиду вам лично смею процитировать по памяти то, что родилось именно в душе народа.
И, загибая пальцы, Егор Макарович начинал вспоминать народную «мудрость»:
— «Поп наш праведно живет: с нищего дерет, да на церковь кладет» — раз! «Поп не кот: молока не пьет, а от рюмочки не прочь» — два! «Отец Кирьян и в Великий пост пьян» — три! «Ешь, медведь, попа и барина — оба не надобны» — четыре! «Попу да вору все впору» — пять! Теперь позвольте спросить вас: кто все это сочинил? Разве не народ? Народ! Хотите еще этой мудрости? Пожалуйста: «У всякого попишки свои темные делишки», «У попа брюхо легче пуха: на свадьбе поел, на поминки полетел», «Поповская ряса всегда просит мяса», «С попом хлеб-соль не води — только встреть да проводи», «С попом водиться — что в крапиву садиться», «Не строй семь церквей, роди да пристрой семь детей». Еще? Могу и еще, если не обидитесь.
— Не обижусь, но больше и не нужно. Мне это тоже знакомо, и не по книжкам, а по личному жизненному опыту. Правда, не в таких словах — более утонченных: когда Церковь обвиняют в жестокости, немилосердности, равнодушии к больным проблемам общества. Дескать, продали бы свои «мерседесы», часики, домишки да и раздали нищим, многодетным, нуждающимся, чем о душе рассказывать. Откройте любую газету, зайдите в Интернет: теперь хаять Церковь, ее служителей стало признаком хорошего тона. А кто осмеливается спросить этих критиков: как они сами исполнили заповедь отдать свою Богу десятину того, что имеют? А ведь многие из тех, кто критикует, втихомолку подсмеивается над всем этим, имеют намного больше «мерседеса» или той же хатки, в которой, например, живу я сам с семьей. А если не исполнили, то какое право имеете требовать отчет, куда тратит свои средства Церковь? Почему-то мало кто вспоминает и задается вопросом, сколько было закуплено хлеба, когда советская власть решила забрать у Церкви все ее имущество, чтобы спасти голодающих? А забрали много чего. Куда все пошло? На хлеб для голодающих или на содержание безбожной власти? Раньше люди свято исполняли заповедь, отдавая десятину на Церковь. Они ходили в храм и видели, куда и на что идут их пожертвования. И сейчас видят: строимся, ремонтируем, реставрируем, помогаем нуждающимся. Я лично готов ответить за расход каждой церковной копейки. У тех, кто ходит в храм, таких подозрений не возникает.
— Вот и я хожу, — мягко улыбался Извеков. — Но не за тем, чтобы следить, а чтобы понять, что ведет людей к Богу. И почему я не слышу в себе этот зов. Кто виной моему состоянию души: я или Бог? Хожу и присматриваюсь, анализирую, читаю… Только прошу меня не поторапливать, не подталкивать, как некоторые ваши прихожанки. Дайте все понять, осмыслить самому. Я ведь человек науки, от этого никуда не деться: ни мне, ни вам…
Люська
Её так звали все: Люська — и когда родилась, и когда росла, и когда выросла, а потом надолго уехала из родной деревни. И когда возвратилась: уже совсем не той молоденькой девчушкой, какой ее запомнили, а настоящей теткой, не потерявшей, впрочем, следов былой привлекательности. Была и осталась Люськой, на что сама теперь с достоинством парировала:
— Для кого, может быть, Люська, а для кого и Людмила Васильевна.
В кого она удалась такой смазливой, даже красавицей — никто не мог понять. Родители самые обыкновенные: мать на ферме всю жизнь, отец на тракторе, в их родне тоже красавцев отродясь не было — наоборот, все какие-то угловатые, носатые, сутулые, смуглявые. Эта же уродилась писаной красавицей: что рост, что осанка, что черты лица. В общем, то была не деревенская девчонка Люська, а какая-то загадка, игра природы. Она еще под стол пешком ходила, а за нее мальчишки уже дрались, друг дружке носы квасили, добиваясь ее улыбки, дружбы, доброго расположения. А повзрослела, стала девицей — деревенские парни вовсе с ума сошли. О женихах да воздыхателях из соседних деревень и говорить было нечего: те вмиг летели от порога ее хаты с «фонарями» да «фингалами» на всю физиономию.
Никто не сомневался в том, что Люська не задержится в Погосте. Первой красавице, первой танцовщице, первой заводиле всех компаний — что ей было делать в этой глуши? Ее краса рвалась на широкий простор, в большие города, сверкающие ослепительными огнями реклам, манящие карьерой, достатком, роскошью. Люська так и выпорхнула, едва оперившись, взяв у родителей немного денег на дорогу — с их нищенской зарплаты — да бабушкиных пирожков с капустой в целлофановом пакетике. С тем начала свою самостоятельную жизнь. Она быстро смекнула, что с ее природными данными по теперешним временам можно вполне обойтись без глубоких знаний и образования. Чему-то подучилась, что-то подчитала, к чему-то присмотрелась, кто-то присмотрелся к ней — этого и хватило.
С той поры в родной деревне она не появлялась, поддерживая связь с родителями немногословными письмами, заканчивающимися всегда одной и той же фразой: «Привет всем!» Но не только «все», а даже самые близкие не могли понять, кем же работает их Люська. Попробуй охватить скудным деревенским умом, кто такой «контент-менеджер»? Если бы Люська растолковала понятнее, по-свойски, — дескать, сижу на телефоне, отвечаю на звонки, морочу людям голову, чтобы те клюнули на какой-то товар, — все стало бы на свои места. Чего стесняться? Сидеть на «трубке» целый день, отвечать на звонки, кому-то накручивать диск самой — это, поди, тоже работа, пусть другой попробует и узнает, во что превращается голова под вечер.
А потом пошли от первой деревенской красавицы письма с фотографиями: Люська в Египте, Люська в Таиланде, Люська в дорогущей иномарке, Люська в дорогущем ресторане, она там, она сям, она всюду на первом плане.
— Вот это жизнь… — восхищенно шептали те, кто помнил ее, — мир повидает. Не то что мы в этом дерьме, болоте. Как же она со всеми объясняется? Языки, что ли, знает?
— А как же без этого? — отвечали родители, тоже непонимающие нынешнюю дочкину жизнь. — Она вся в деда покойного: тот, пока с немцами воевал, по-немчурски свободно научился изъясняться, мог трактор с закрытыми глазами разобрать и собрать, в любой технике соображал. Небось, в него удалась, больше не в кого.
— Кем же она? — не отставали с расспросами соседки. — Переводчиком, корреспондентом?
— Бери выше, — гордо отвечали родители. — Она у нас… как это… рехферент, то есть с большими людьми по всему свету ездит.
Никому было невдомек, чем на самом деле занималась «рехферент». Покрутившись в рекламных агентствах, попробовав себя в модельном бизнесе, Люська по протекции стала востребованной в эскорт-услугах среди бизнесменов, политиков, шоуменов, разных лоснящихся от богатства и жира личностей. Раньше это ремесло называлось тем словом, чем было на самом деле: продажей своего тела, проституцией; а теперь, когда телефонистки стали контент-менеджерами, разбой — рейдерством, конторы — офисами, магазины — маркетами, толкачи товара — промоутерами, одна из древнейших профессий тоже получила более культурные словесные эквиваленты, — в том числе «эскорт-услуги». Смазливая деревенская девчоночка, отесавшись в городской жизни, сопровождала состоятельных персон, предоставляя им оплаченные по высоким тарифам услуги интимного характера. Это вполне соответствовало морали того общества, в котором она теперь крутилась, зарабатывая неплохие деньги. О семье, личной семейной жизни, детях при такой «вредной» работе Люське даже некогда было думать, а беременность «по залету» тоже была не для нее: она легко и быстро освобождалась от лишних проблем.
Когда же пришло, наконец, время подумать о детях, вдруг выяснилось, что после всех импортных таблеток, посещений гинеколога и предохранений она стала бесплодной. Замуж ее тоже никто не спешил брать: только в очередную поездку для развлечений. А со временем и туда стали приглашать все реже и реже: как ни крути, годы брали свое, и никакой макияж, никакие салоны не могли скрыть от взыскательных клиентов увядания ее прежней ослепительной красы. К этим проблемам добавились неудачные попытки наладить собственный бизнес, обзавестись своим жильем, а также неоплаченные кредиты, бешеные долги за дорогие покупки — и, скрываясь от всего, что радовало и наполняло Люськину жизнь, она возвратилась в родную деревню: уже вовсе не красавицей, а увядающей теткой — злой на все, что обличало прежнюю жизнь и напоминало о ней…
Наверное, поэтому она больше всех невзлюбила отца Игоря: тихого, скромного священника, часто приходившего в их дом, чтобы проведать, пообщаться со старенькой Люськиной бабушкой, доживавшей свой век в своей такой же старенькой хибарке. Люська жила там же: родительские упреки и насмешки соседей сделали ее диковатой, раздраженной, обидчивой и подозрительной. Баба Надя горячо, искренно, всей душой любила свою внучку, ничем ее не укоряла, не выговаривала ей за прежние ошибки, ничего не требовала. Лишь гладила да приговаривала:
— Пошла бы в церковь, помолилась, открыла свою бедную душеньку перед Спасителем нашим, Заступницей нашей Царицей Небесной, святыми угодниками. Тяжко тебе, бедной, тяжко… А ты пойди, попроси Заступницу: Она услышит, поможет, утешит. К батюшке нашему сходи, откройся… Не смотри, что он годами молод, зато Господь умудрил его, в нем простоты много, справедливости.
— «Сим-сим откройся, сим-сим отдайся…» — горько усмехалась Люська. — Я это уже проходила, открывалась. Да лучше бы не делала этого, а сидела бы вместе с вами, пошла бы на ферму, доила коров, вышла замуж, нарожала детей… Так нет, захотела красивой жизни… Теперь мне никто не поможет: ни батюшка с матушкой, ни святые угодники ваши.
В компании же нескольких дружков и подружек, частенько собиравшихся у нее, чтобы «утолить тоску», Люська была более откровенной и развязной:
— Навидалась я этих святош, меня на мякине не провести. На людях они все святые да праведные, умные слова говорят, учат, как надо жить, не грешить, а оторвутся от своих юбок-матушек, тогда всем святым тошно станет. Сидят в ночных клубах, ресторанах, гуляют, с девочками в саунах парятся, развлекаются… А некоторые с мальчиками. Кому что по вкусу, по нраву, по воспитанию. По деньгам. Хотя денег там никто не считает. Как говорится, «мы за ценой не постоим». Праведники… Кого-то уму-разуму учат, грехами, карами небесными стращают, а сами ничего и никого не боятся. Потому, что ни во что не верят. Я с одним таким праведником разговорилась как-то по душам, когда в Грецию вместе летали. Он мне прямо признался: «Какая вера, Люсечка! Просто у каждого своя работа: у нас одна, а у тебя другая. Кто на что учился, тем и зарабатывает на хлеб насущный». Тот хряк пузатый мне надолго запомнился… В епископы метить стал: связи, говорит, нужны большие, а без них ты сегодня и в церкви никому не нужен.
Так получалось, что всякий раз, когда отец Игорь шел проведать бабу Надю, там гуляла Люськина компания: гуляла всегда шумно, с музыкой, откровенными танцами, движениями, грязными словами, руганью, а то и дракой. В тот день они тоже гуляли.
— Глянь, ухажер к твоей бабе опять явился, — одна из подружек ткнула Люську в бок, кивнув в сторону окна, за которым мелькнула фигура отца Игоря в подряснике.
— Ай, — отмахнулась Люська. — Нашла чем удивить. Я знавала таких, что на старушек тянуло, они от этого свой кайф ловили. Давай лучше наливай…
Отец Игорь вошел в хату и, мельком взглянув, чем занималась уже изрядно подвыпившая компания, перекрестился на висевшие в углу святые образа и направился в комнатку, где лежала баба Надя.
— Святой отец, а почему это вы нам не желаете… как там у вас полагается… Ангела за трапезой? — Люська посмотрела на него циничным вызывающим взглядом. — Я ведь хоть и это… да того… кое что тоже знаю, в разных обществах бывала. Или мы недостойны Ангела за трапезой? Ай-яй-яй, такой культурный батюшка, а так некультурно себя ведет перед дамами…
Одна из подружек, хоть и была тоже навеселе, вдруг испугалась этого фамильярного тона и одернула Люську:
— Кончай дурочку валять… Батюшка все-таки…
— Да видала я всех: и батюшек, и матушек, и дедушек, и кумушек, — она демонстративно чиркнула зажигалкой и, затянувшись сигаретой, выдохнула струйку дыма прямо в лицо отцу Игорю. — Так как насчет Ангела за трапезой?
— А никак, Людмила Васильевна, — сдержанно ответил отец Игорь. — Пожелаю я вам Ангела или нет – на такое застолье он не прилетит. Так что веселитесь дальше, а у меня своя компания.
— Чего так? Раз не Ангел, то милости просим к нашему столу, — рассмеялась Люська. — Будьте нам вместо него. Верунь, плесни-ка «Ангелу»!
Но компания не поддержала подругу.
— Батюшка, вы нас простите, — сидевший за столом парень подошел к отцу Игорю и обнял его, — мы тут немного… по случаю… не обращайте внимания…
И проводил его в комнатку бабы Нади, прикрыв дверь. Вернувшись к столу, он вдруг схватил Люську за горло и злобно прошептал, глядя в пьяные глаза:
— Заткнись, паскуда! Не смей так шутить! Плохо кончится.
Затаила Люська с того дня на отца Игоря не просто злобу, а месть. Ей казалось, что во всех ее неудачах, поражениях виноваты как раз такие, как он, уже одним своим присутствием напоминавшие о грехе, грязи, позоре, с которым она гуляла по деревне, буквально вешаясь на мужиков.
Эта злоба распаляла ее все больше и больше, особенно когда она просыпалась ночью и начинала рыдать, терзаясь от безысходности, беспросветности своего нынешнего положения. В ее воображении стали живописать картины возмездия отцу Игорю: одна страшнее другой, где сама Люська выступала поруганной мстительницей. И однажды она решилась.
Порывшись в своем единственном чемоданчике, с которым возвратилась в деревню, она достала портативную видеокамеру.
— Посмотрим, какую ты запоешь песню, праведник, — расчехлила ее и проверила рабочее состояние. — Помогут ли тебе твои Ангелы…
А потом села тщательно обдумывать план своих действий. На ее лице играла злая усмешка, в глазах светилось одно-единственное желание: месть. Оно захлестнуло ее, вытеснив все остальные чувства, не давая думать ни о чем другом — ни днем, ни ночью. Воображение рисовало ей одну картину страшнее другой, она предвкушала свою победу, радость, видя растоптанным честь человека, ставшего для нее главным врагом. Почему так получилось? Люська над этим не задумывалась. Ей было на все наплевать, лишь бы достичь своей цели: так ее научила прожитая жизнь.
Месть
Отцу Игорю хотелось только одно: отдохнуть. Целый день прошел в бегах и поездках: сначала по деревне, а потом вместе с председателем в райцентр, где ждали неотложные дела. Возвратился страшно уставший, голодный, но даже сесть за стол не было сил. Он прилег на диван, на ходу засыпая, лишь успев пробормотать Елене:
— Я на полчасика… Ты меня толкни… разбу… только полчаси…
Лена покачала головой, понимая состояние мужа:
— Покой нам только снится…
Но отдохнуть ему снова не получилось: зазвонил телефон — настойчиво, требовательно. Еще толком не придя в себя, отец Игорь сонным голосом переговорил с кем-то, а потом быстро встал, оделся и собрался выйти из дома.
— Поешь хоть немного, — Лена попыталась усадить его. за стол. — Кости и кожа скоро останутся от всей этой беготни.
— Я быстренько: проведаю бабу Надю — и назад, ужин твой не успеет остынуть.
И выпорхнул на улицу.
В последнее время, навещая свою старенькую прихожанку, отец Игорь стал испытывать необъяснимое чувство тревоги, словно чей-то голос предупреждал его о чьих-то ловко расставленных сетях, западне, приготовленной для него в этом доме. Но отец Игорь считал это предчувствие не больше, чем искушением, хотящим отвернуть его от бабы Нади, лишить ее, как и некоторых других немощных, доживавших свой век здешних деревенских старушек, последней духовной радости и утешения, с которым всегда он спешил к ним в дом. Подолгу, не считаясь с личным временем, беседовал с ними, читал духовные книги, вместе с ними молился, причащал. А появившаяся тревога, предчувствие… Отец Игорь старался не обращать на это внимание, всякий раз отгоняя словами премудрого Пророка Давида: «Вскую прискорбна еси, душе моя, и векую смущаеши мя? Уповай на Бога, яко исповемся ему, спасение лица моего и Бог мой».
Однако тревога не отступала. Отцу Игорю казалось странным неожиданно изменившееся к нему отношение проживавшей вместе с бабой Надей Люськи. Всегда недоброжелательная, порой агрессивная, она вдруг стала совершенно другой: улыбчивой, приветливой, ласковой. Казалось бы, нужно радоваться, что та сменила гнев на милость, да только вся эта внезапная перемена выглядела искусственной, неискренней, да и сама ласковость иногда переходили всякую меру и пристойность. То начнет гладить отцу Игорю руки, заглядывая ему в глаза, то обнять норовит, то голову на плечо ему положить… И эти странные намеки, сальные словечки:
— Что это вы, батюшка, все по бабушкам да по дедушкам, а на внучку и взглянуть не желаете? Аль не по нраву вам, не по душе?.. Уделили ли бы вниманьице, я ведь, поди, тоже в добром слове нуждаюсь… Кто бы утешил одинокую девушку?..
И снова эти мягкие прикосновения, эти томные взгляды, это желание прижаться к нему своей грудью, бедрами… Зачем?
— Вам, Людмила, и без меня компании хватает, — уклонялся от этих разговоров и ужимок отец Игорь, вспоминая, в каком окружении она проводила большую часть своего времени.
— Ах, батюшка, — притворно вздыхала Люська, — у меня ведь тоже душа есть, хоть и грешная… И некому ее обогреть, приголубить, утешить… А так хочется открыть ее, обнажить до конца… Неужели вам не хочется видеть меня… обнаженной… душой?
И снова начинала ластиться к нему, крутиться вокруг, стараясь прижаться то с одной, то с другой стороны. Отец Игорь решительно пресекал эти разговоры и быстро покидал дом, повидавшись с бабой Надей.
— Ничего, — злобно шипела вслед ему Люська, — это только начало. Я и не такими вертела. И тебя обломаю. Святоша…
И на этот раз отец Игорь подходил к хатке, где его ждала баба Надя, с тем же внутренним напряжением.
Даже большим, чем раньше. Перекрестившись, он вошел во двор и постучал в дверь. Но, к его удивлению, никто не ответил. Он постучал еще раз и, не дождавшись ответа, тихонько приоткрыл дверь, прислушался. Из комнаты доносился тихий жалобный стон. Еще не поняв, что могло случиться, отец Игорь уже распахнул входную дверь и быстро прошел в комнату.
Стонала Люська: она лежала прямо на полу, посреди комнаты, полуобнаженная, с разорванным платьем, закрыв глаза и тяжело дыша. Рядом валялся опрокинутый стакан и разлитая вода. Дверь в комнатку, где лежала баба Надя, была плотно прикрыта. Взглянув на оцепеневшего от такой неожиданности отца Игоря, Люська застонала еще громче, жалобнее и протянула к нему дрожащие руки:
— Помогите… Пожалуйста… Я… мне…
«Что тут могло произойти? — лихорадочно пытался сообразить он. — Очередная пьянка? Драка? Домогательство?»
— Я сейчас, — он быстро нагнулся к Люське и подал ей руку, помогая подняться.
— Нет, сама не могу… — простонала она. — На диван… меня… я… ой, ох!
Отец Игорь поднял ее с пола, пронес на руках на диван и осторожно, чтобы не причинить боль, положил, не в силах понять, что тут могло произойти перед его приходом. Он хотел позвать бабу Надю, но Люська не дала ему отойти: она вдруг со всей силой прижала его к себе и расхохоталась, обнажая прикрытые руки, затем плечи, шею… Отец Игорь резко вырвался из ее объятий и бросил валявшееся рядом одеяло:
— Не надо так шутить… Может плохо закончиться…
— Для кого, святой отец? — та смотрела на него наглым взглядом победителя, радуясь, что уловка удалась.
— Лично для меня все плохое позади. Хуже просто уже не бывает, быть не может. А ты этого еще хлебнешь.
— Зачем вы устроили этот балаган, цирк? — он никак не мог прийти в себя.
— А решила тебя проверить на вшивость: пойдешь ко мне в постельку или опять побежишь моей бабуле свои вечерние сказки рассказывать. Вы-то на словах все святоши, пока вас пальчиком не поманишь. Вот так…
И она кокетливо поманила к себе отца Игоря:
— Ну, смелее, касатик… Бабушка моя все равно ничего не услышит. Я ей дала снотворного, сегодня без твоих сказок обойдется. А я тебе обещаю восточные сказки высшего пилотажа, со своей матушкой ты такого никогда не испытаешь. Как, согласен? И заметь: ничего за это не возьму, учитывая твои заслуги перед моей бабулей.