Польская этносимволика

Для поляков символика цвета играла специфическую этнообъединяющую роль, поскольку после разделов страны процесс формирования польской нации и национального самосознания поляков происходил в особых условиях — без собственной государственности, но в борьбе за ее восстановление. В ходе этой, никогда не утихавшей борьбы мобилизующее значение принадлежало символам былой государственности — гербу и королевскому титулу.

Отношение к данной символике, однако, было социально обусловлено. Характерно, что во время восстания в Кракове в 1846 г. своей эмблемой повстанцы избрали традиционного польского орла, но без короны. Это, конечно, можно истолковать как вызов Николаю I, считавшемуся (подобно Габсбургам в Венгрии и Чехии) королем в Польском королевстве и на этом основании включившим польского орла в состав царского герба.

Польский орел изображался белым цветом на красном поле. И в тоже время, как доказывает исследование В. Г. Кульпиной, свою родину поляки чаще определяют с помощью зеленого цвета (zielony). Больше всего примеров участия зеленого цвета в польской этносимволике (то есть определения Польши с помощью термина зеленого цвета) находится в польской поэзии. Зелень в них часто является источником романтических чувств.

Мы можем констатировать, что цветообозначение Польши с помощью зеленого цвета — этнический стереотип, в чем-то совершенно естественный, независимый от того, осознают носители польского языка этот факт или нет. Этот этнически важный цвет может выступать в ситуациях совершенно неожиданных и самых разнообразных.

Зеленым в польском языке может быть все: песня, слезы, глаза, стихотворение — даже счастье, и много всего другого. Так, в польском языковом ареале зеленый цвет глаз поэтизируется и является основой для изысканных сравнений.

Такой жанр, как песня, требует представления в как можно более краткой форме понятного для пользователя данного языка содержания, которое способно оказывать непосредственное воздействие на его эмоциональную сферу. Используемые в песне символы должны быть понятными, прозрачными. Таким символом, воздействующим на чувства поляков, является зеленый цвет, представленный в той или иной вербальной форме. И в польских песнях собственно Польша часто получает определение 'зеленая'.

В польском языке и Земля (как планета) окрашивается в зеленый цвет. Так, Кристина Вашакова указывает, что: Земля в значении 'планета' получает определения как Zielona planeta 'зеленая планета' — это название мотивирует связь первого члена с двумя зонами: "миром растений" и "миром животных" — оба эти мира несут в себе значение 'жизнь'. По выводам же В. Г. Кульпиной, планета Земля окрашивается польским этносом в зеленый цвет как показатель коллективной солидарности и лояльности поляков к своей планете — Земле.

Собранный, детально систематизированный и проанализированный В. Г. Кульпиной материал позволяет сделать вывод, что польский этноцвет не только 'зеленый'. Выступает и целый ряд других цветообозначений. Однако их круг ограничен: к несомненным этноцветам поляков можно отнести белый, а также красный, который предпочтительно чаще представляется как амарантовый (фиолетовато-красный).

Итак, совокупность зеленого и амарантового этноцветов дают белый цвет польского государственного флага. Однако для красного цвета государственного флага Польши, по-видимому, дополнительным этноцветом был бы голубовато-зеленый. Таким образом, для полной гармонии этноса и государства зеленый этноцвет, вероятно, может подразделяться на желтовато-зеленый (дополнительный к амарантовому) и голубовато-зеленый (дополнительный к красному).

Словацкая символика

Словацкая символика вела свое происхождение от венгерской, но с помощью цвета обрела этническую специфику[cxcv]. Произошло это осенью 1848 г., когда по решению только что возникшего Словацкого национального совета зеленый цвет как мадьярский был (при сохранении белого и красного) заменен синим. Этим подчеркивались не только словацкая самобытность, но и стремление добиться признания равных прав народа, находившегося в Венгерском королевстве на положении угнетенного меньшинства. Три цвета (белый, красный и синий) стали официальным знаком патриотического объединения, возникшего в 1863 году.

Выбор бело-красно-синего сочетания руководителями словацкого национального движения основывался на представлении о нем как о "славянском". Они считали, что красный и белый цвета в ранее независимом Чешском государстве символизировали его свободу и конституционное (т. е. сословно-сеймовое) устройство. Вместе с тем обращалось внимание и на совпадение этой пары цветов с символикой правящей Габсбургско-Лотарингской династии. Поэтому было предложено дополнить их синим цветом на том основании, что он является общим для соседних славянских народов. В итоге, разъяснения символики чешского "триколора" сводились к тому, что белый цвет означает добродетель, нравственность как основу свободы; синий — устойчивость порядка и единение, в которых заключена сила свободы; красный — свободу, ибо без свободы нет подлинной добродетели, нравственности и просвещения. Отсутствие новых данных не дает оснований для каких-либо выводов.

Цвет и мода

Трудами многих исследователей установлено, что цвет обладает и биологическими, и информационными свойствами энергии[cxcvi]. И энергии не только физического поля, но и поля психологического. Иначе невозможно объяснить, почему, например, мы сегодня любим красный цвет, а завтра нам понравится синий; почему вчера мы волновались от вида желтого, а сегодня не обращаем на него никакого внимания. Следовательно, цвет — характеристика нашей личности, нашего интеллекта. Если бы цвет был только объективной стороной нашего восприятия (к примеру, энергией или длиной волны, «по Ньютону»), все люди планеты одинаково предпочитали бы определенные цвета, независимо от возраста, пола, настроения и т. п.

Таким образом, цвет — это некая информационная разновидность энергии, которая в зависимости от возраста и условий жизни определенным образом действует на нас практически независимо от его осознания. Иначе говоря, цвет — это некий язык, которого мы не знаем из-за его неосознаваемого характера и отсутствия адекватного обучения.

Цвет одежды воздействует на нас тремя путями. Во-первых, существуют кожные рецепторы, которые передают бессознанию необходимую информацию и специфическую энергию цвета, пропущенную через «светофильтры» одежд. Второй путь — это зрение, воспринимающее цвет уже на уровне подсознания и сознания. И наконец, третий путь — это окружающие нас люди, которые воспринимают цвета и ведут себя с нами в соответствии с этим восприятием и нашим сознанием.

Разумеется, очень многое зависит и от предназначения цвета. Одни цвета мы выбираем для себя, другие для ребенка, третьи для гостиной и т. д. И все для “внешней” среды. А ближайшей внешней средой является, конечно же, одежда. Понятно, что личный выбор ее цветов определяется и социальной, и эстетической, и семантической предрасположенностью.

Однако пока мы выбираем свои цвета, общество задает моду на них. Оно приспосабливает цвета большинства людей к своим цветам. Или меняет оттенок моды под цветовым воздействием отдельной личности. Как же научиться чувствовать и понимать цвета? И не просто различать модные оттенки, а выбирать для себя их гармоничное сочетание, чтобы лучше и комфортнее чувствовать себя в окружающем мире, при этом создавая комфорт окружающим. Чтобы создавать прочный микросоциум. Чтобы дети рождались здоровые, умные и способные к обучению.

Все, наверное, замечали, как бросаются в глаза новые цвета одежд. И как со временем окружающие все менее и менее замечают этот цвет или человека в одежде этого цвета. Значит, при длительном воздействии какого-либо цвета чувствительность окружающих к нему снижается. Этот цвет как бы тускнеет в их глазах. Происходит это в силу свойства нашей души подразумевать под любым из цветов совершенно другой. Противоположный ему. Контрастный. Вызывающий вместе с первым ощущение белого или серого цвета.

На мой взгляд, сущность моды заключается в оппонентности развития культуры[cxcvii]. Иначе говоря, радикальное, периодическое изменение цвета одежды представляет собой такую «встряску», благодаря которой человечество и поддерживает свою способность к адекватной адаптации в переменчивом мире социо-культурного развития[cxcviii]. Развития не только научно-технического и / или возрастного, но и гендерного, которое, как мы видели выше, мировая культура детально промоделировала именно в цвете.

Никаких всеобъемлющих правил цветовой гармонии в одежде пока нет. Да и не может быть, наверное. Дело это не столько спорное, сколько совершенно безнадежное: “На вкус и цвет товарищей нет”, и, уж тем более, — в моде. Вместе с тем, далее в этой книге мы будем обсуждать теории цветовой гармонии Гете, Иттена, Ивенса и других ученых, которые считали гармоничным сочетание дополнительных и / или контрастных цветов и негармоничным — сочетание цветов, которые соседствуют или расположены недалеко друг от друга в цветовом круге[cxcix].

Кстати, говоря о моде, Шарль-Луи Монтескье в «Персидских письмах» затронул и обычаи жителей Запада: «... их пристрастие к своим обычаям никак не вяжется с тем непостоянством, с каким они меняют эти обычаи чуть ли не каждый день». Именно эти обычаи Запада и заставили меня обратиться к традиционным культурам Востока, которые тысячелетиями сохраняли неизменным свой образ жизни и свои цветовые каноны.

Однако мы живем на Западе и нередко нам хочется знать: что есть новенького в наших новых обычаях, то есть в моде. Вообще говоря, по Пьеру Кардену, модой обычно считают отражение индивидуальных качеств отдельной личности в социальном и моральном аспектах. Однако я буду придерживаться более четкого определения, следуя которому можно полагать, что мода любого периода времени — это большей частью общепризнанное опредмечивание в одежде человеческого отношения к внутренним и внешним факторам культуры[cc]. Именно культуры, — которая, как мы видели выше, всегда выражалась многозначным символически-сжатым языком цвета как свойства предмета.

Психологии моды посвящена книга М. И. Килошенко, которая, в частности, ставит весьма серьезный вопрос: как и почему мода связана с полом человека? Почему мужская мода остается почти неизменной на протяжении последних столетий, тогда как женская меняется, меняется и меняется. В третьей части я постараюсь дать детальный ответ на эти вопросы.

Здесь же лишь отмечу, что женщина как объект стремится привлечь к себе субъекта-мужчину, но не может проявлять какую-либо активность в этом направлении по разным причинам (как социальным, так и гормональным, — заметил кто-то из психоаналитиков). Поэтому-то появляется цвет и крой в моде, с помощью смены которых женщина всегда может высказать все, что хочет. И, главное, — привлечь внимание мужчины. Именно поэтому лучшим потребителем товаров была, есть и будет женщина. Здесь она — субъект, а товар — объект. Здесь она превосходит мужчину в силу своего культурологического сродства с товаром-объектом.

Политика и мода

Однако в моду эпизодически вмешивается политика, которую испокон веков делали женщины-жены-любовницы-дочери, а представляли мужчины-мужья-любовники-сыновья. Исключительно редкие женщины-правители лишь подтверждают это правило.

Обратим внимание на соотношение женщин и мужчин в политике. Если я не ошибаюсь, правительства самых цивилизованных обществ включают не более 15 % женщин. При этом на высшие посты женщина избирается обычно в том случае, когда государственная экономика и политика приближаются к своему совершенству, то есть к стабильности, которую общество хотело бы сохранить и далее. Иначе бы женщин избирали президентом или премьер-министром и в развивающихся странах. Однако мне такие случаи не известны. С чем же может быть связано это преклонение «общественного сознания» перед мужским умом?

Выше мы уже неоднократно сталкивались с сохраняющей тенденцией женственного сознания. Женщина-хранительница фигурирует практически во всех мифологических и фольклорных традициях. Женщине для продолжения жизни на Земле, для воспитания детей, для ухода за мужьями, наконец, требуются конкретные реальные вещи, которые и дает эта стабильность. Эту-то стабильность социум и хочет сохранить, избирая женщин-правителей.

Мужчины же рассуждают не на уровне реальных вещей и предметов, а на уровне иногда и оторванных от жизни идей, которые, как мы убедились выше, продуцируются их подсознанием, их духом, висящим между небом и землей. И в последнее время эти идеи все чаще и чаще оказывались бездарными и безнадежными.

Не зря же такие сугубо мужские понятия как «нация» или «национальность» все чаще сопрягаются в наших умах с «нацизмом»[cci]. Не зря же Л. Н. Гумилев отказывался всерьез рассматривать это понятие[ccii], а его последователи даже исключили этот термин из гумилевского тезауруса[cciii]. Да, собственно, о какой «чистоте нации», к примеру, в России может идти речь, если только за последние столетия русские женщины рожали детей и от татар, монголов, поляков, шведов, немцев, французов?

«Свежая кровь, — говорят в таких случаях женщины, — дает новую жизнь»… этносу, как добавляют ученые, доказавшие относительность представлений о «нации» [cciv]. Это подтверждают и показательные примеры «от противного» с инцестуозным вырождением замкнутых на себе «наций». Весьма близкой к понятию «наций» оказалась и формально-актуальная (первоначально — чисто мужская) идея национальной одежды на Западе.

Так, цветовая символика в моде, по словам А. С. Мыльникова[ccv]. оказалась одним из типичных образчиков этнической сопряженности народов Центральной Европы первой половины — середины XIX века. Под влиянием распространившихся романтических представлений в ней пытались предметно и наглядно отобразить черты национального характера, якобы неизменного и единого для каждого народа.

Подобные умонастроения способствовали возникновению стереотипов "национального" костюма, строившегося как на стилизации вышедшей к тому времени из повседневного, особенно городского, употребления одежды XV–XVII вв., так и с применением новых деталей, которые должны были демонстрировать этническую специфику (например, польская конфедератка).

Аналогично возникали варианты "австрийского", "венгерского", "польского", "чешского", "словацкого", "хорватского" и даже "славянского" костюмов, отдельные элементы которых (раскраска, вышивки, головные уборы, плащи, накидки и др.) выполняли роль идентифицирующих этнокультурных (точнее говоря, политических) символов.

Как показала, например, М. Моравцова, мода на "чешский" и "славянский" костюмы (между ними часто ставили знак равенства) с началом революционных событий 1848 г. попала в эпицентр общественного внимания. Семиотичность одежды не только понималась, но и сознательно использовалась для выражения свободолюбивых, национально-патриотических устремлений.

М. Моравцова ссылается на одну из статей, помещенных в пражской "Национальной газете" в начале июня, где об этом говорилось со всей определенностью. Анонимный автор ставил национальную одежду в один ряд с языком и обычаями народа. Утратив независимость, писал он, чехи постепенно забыли свою одежду, а с ней и обычаи предков, променяв все это на иноземное. Называя сохранение такого положения национальным предательством, автор призывал чехов через воскрешение "своей" одежды на индивидуальном уровне выразить дух патриотизма. (Вопрос к культурологам: почему нет и не может быть «матриотизма», а есть только «патриотизм»? Хроматизм на этот вопрос отвечает однозначно, и как мы видели выше весьма обоснованно.)

Последнее органически связывалось современниками с идеями славянской солидарности, чему имеется немало подтверждений. Одно из них — литография, выпущенная в честь Славянского съезда, проходившего в Праге в конце мая — начале июня 1848 г. На ней видные его участники изображены в национальных (или под них стилизованных) костюмах. Важное место в подобных случаях принадлежало колористической символике. «Комбинация национальных и славянских цветов, — отмечает М. Моравцова, — принадлежала к числу выразительных черт национальной одежды, как целого, так и отдельных ее предметов. Эти цвета, являясь доминантными, ни в коем случае не были ни единственными, ни исключительными».

При этом обнаруживалась любопытная тенденция к обобщенному восприятию многих символов, имевших ранее локальное, сословное или профессиональное происхождение и распространение. Так, по замечанию А. С. Мыльникова, тирольский мужской костюм (короткие кожаные штаны, жилет, шляпа с пером и т. д.) постепенно сделался символом австрийской народной одежды, хотя и исторически, и практически был ее местной разновидностью.

Сходное возвышение до уровня общеэтнического символа локальных кроев одежды имело место у венгров и славянских народов. В качестве национальных символов в ту же эпоху стали восприниматься и многие образы фольклора, которые, пока они бытовали в живой традиции, таковыми не являлись. Это происходило по мере усиления политического давления на общественное внимание к наследию народно-поэтического творчества, символизация которого проводилась в эпоху становления наций. Вместе с национальным фольклором абсолютизировалась и символика национальной одежды.

Социализация цвета

На мой взгляд, этот принцип, как и любой другой принцип, ни в коем случае нельзя было абсолютизировать. К примеру, многие современники Шекспира носили символические цвета, однако это вовсе не означало, что в каждом костюме непременно был заключен какой-то метафорический смысл. «Символика цвета была всем понятна, но не обязательна», — замечает А. Чернова[ccvi]. Так, черные костюмы носили деловые люди. Многие особо изысканными находили черные костюмы, отделанные золотом и серебром. Один из исследователей истории моды даже назвал Рали образцом джентльмена, когда он был в бело-черном костюме, отделанном жемчугом, серебром, мехом.

Для лучшего представления последующего материала обратимся к словам верховного монаха дзен-буддизма Ринзая[ccvii]. «Какие бы трансформации ни происходили с моим окружением, оно не способно воздействовать на меня. Если кто-то приходит ко мне,… он не в силах разгадать меня. Далее я облачаюсь в различные одежды, и ученики…обращаются к одеждам, которые я ношу, и вычленяют в них различные цвета: голубой, желтый, белый или красный. Когда я снимаю одежды и принимаю форму пустоты, ученики, застигнуты врасплох и чувствуют себя совершенно потерянными. В ужасе окружив меня, они говорят, что на мне совсем нет одежды. Тогда я оборачиваюсь к ним со словами: «теперь вы узнали человека, который носит всевозможные виды одежд?» В этот момент они, наконец, меняют установку своего сознания и узнают!»

Выше мы уже видели, что желто-оранжевые цвета характеризуют архетип буддизма. И здесь находим сущность этой характеристики. Настоящая вера включает в себя гомеостатическое пребывание в мире коллективного бессознательного, по Юнгу. То есть, говоря иными словами, цвет одежды трактуется в буддизме как внешний цвет внутренней сущности адепта. И в данной притче Ринзая мы убедились, что обнаженное тело монаха говорит ученикам больше, чем все его одежды.

Ибо истинно верующий носит Бога в себе самом, а Бог имеет единственную и неповторимую (во всех без исключения религиях) характеристику — Белый свет, лишь внутренне содержащий все цвета радуги. А это не дает никаких оснований для его внешнего расцвечивания. Именно поэтому итоговый цвет одежд буддийского монаха оказался тождественным цвету его тела, но не души.

Для убедительности продолжу цитату: « О, Почтенные Господа, остерегайтесь принимать одежды [за реальность]. Одежды не имеют причины существования в самих себе; это Человек надевает различные одежды; одежды чистоты, одежды нерождения, одежды просветления, одежды нирваны, одежды патриархов, одежды мудрости Будды… О, Почтенные Господа,…на внутреннем уровне — посредством изменения состояния сознания, мы мыслим, чувствуем, и все это — всего лишь одежды, которые мы носим. Не совершайте ошибки, принимая одежды за саму реальность. Иначе… вы останетесь знатоком одежд и не более”.

В то же время, согласно выводам В. Ф. Петренко[ccviii], практика описания человека через цветовые характеристики, вызываемые его образом, имеет достоверные опытные основания. Так, в буддистски ориентированной литературе приводятся многочисленные примеры описания личности, характера человека по цвету его ауры (свечения, исходящего от человека). По-видимому, если отбросить элементы мистической трактовки, речь здесь идет о своеобразном перекодировании в цветовую гамму тех бессознальных переживаний, которые испытывает человек.

Если это так, то В. Ф. Петренко полагает возможным проводить направленное обучение и развитие этого синестетического чувства, присущего, например, Чюрленису, Скрябину, Кандинскому. Помимо этого соответствие цвета и доминирующего эмоционального состояния открывает возможность культурологического анализа «пассионарности» нации (Л. Н. Гумилев, 1970) или общества по характерной для нее цветовой гамме в искусстве или бытовой среде. В этом плане для нас определенный интерес представляют работы немецкого философа Освальда Шпенглера, несущие в себе в рамках неоромантизма элементы культурно-исторического подхода (Тавризян, 1984).

Как мы увидим в следующих главах, Шпенглер наглядно передает переживания пространства и времени, присущие той или иной культуре, так что выступают определенные базовые основания, определяющие мироощущение, философию и искусство этой культуры. Поскольку же в хроматизме цвет трактуется как важнейшая характеристика этих предикатов культуры, то в данном ракурсе он может заключать в себе и их обобщенное кодированиение в неосознаваемых сферах интеллекта.

Как уже говорилось, изменения в интеллекте может вызывать только такой цвет, который обращает внимание на свою привлекательность. Иначе говоря, новый цвет навязать невозможно, пока не привыкнешь к старому, поскольку он представляет собой мощное средство саморазвития человека — средство, действующее на неосознаваемом уровне представлений.

И, как мы убедимся в последующих главах, эти представления служат не столько человеку, сколько человечеству, — общечеловеческой культуре в ее неосознаваемом саморазвитии. Оптимальной моделью этого представления является цвет, воздействующий на нас как изнутри, так и снаружи. Поэтому цвет обладает таким средством внушения, противостоять которому невозможно — наверное, только как Богу, в которого веруем.

“Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением завета между Мною и между землею” (Быт.9, 13). Заметим, что прежде всего благодаря этому “знамению” — познанием цветов знамений — мы все ближе и ближе подходим к божественному “знанию” радужных цветов в себе. А этим, — и себя в цвете...

Вспомним глубинное значение слов гетевского Фауста о том, как

Мир весь радуется радуге,

Которая игрою семицветной

Изменчивость возводит в постоянство,

То выступая слабо, то заметно,

И обдает прохладою пространство.

В ней наше зеркало. Смотри как схожи

Душевный мир и радуги убранство!

Та радуга и жизнь — одно и то же.

Посмотримся же в это радужное зеркало нашей жизни. В зеркало нашей души. Чтобы понять ее возможности. Возможности ее осмысления. Чтобы лучше чувствовать себя в этом мире света и цвета.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ