Милфорд-Хэйвен, Нью-Гемпшир 17.45

Уже накрапывал дождик, без обиняков грозя вскорости превратиться в потоп. Все, кто имел к тому хоть какую-то возможность, спешили за­биться под крыши. И лишь четыре зонта замер­ли неподвижно под поредевшей яркой кроной одного из кленов, украшавших центральную пло­щадь городка.

Крупные, веские капли понемногу разгоняю­щегося ливня равнодушно барабанили по этим зонтам точно так же, как несколькими часами раньше — по зонтам Скалли, Молдера и шерифа. Каплям было все равно. Ливню было все равно.

Тра-та-та-та-та...

Людям было — не все равно.

Им было страшно.

— Я чувствую совершенно отчетливо, к нам пришел темный ангел,— настойчиво, и уже не пытаясь скрывать ужаса, повторяла Дебора Бра­ун. — Я не знаю, кто он и где, но чувствую— он совсем близко. Понимаете? — она буквально зах­лебывалась. — Совсем близко! Он требует от нас жертвы!

Пол Витарис уже несколько часов не вспоми­нал о горькой невозможности купить яхту,

— Мы очень давно не приносили жертв, — сказал он, опасливо втягивая голову в плечи.

Неужели, думал он, я сжег тогда повестку всего лишь потому, что струсил идти воевать? Вьетконг. Ведь он стрелял по-настоящему, Вьет-конг. Но это было как бы не в счет, я об этом, казалось, не думал. И больше четверти века жил этим воспоминанием: так храбро, так эффектно — посреди площади, посреди толпы, перед двумя десятками телекамер. И антиво­енные корреспонденты ловили каждое мое слово микрофонами и блокнотами. Во имя убежде­ний сознательно решиться на шесть месяцев тюрьмы — какой героизм! А со стороны ад­министрации — какой произвол! Какие реп­рессии!

Четверть века...

Полный оверкам. Самдэй. Вот и настал этот самый самдэй.

Что за беда, отчаянно злясь на себя за много­летний тупой снобизм, думал Пит Калгани. Что за беда, если мои замечательные ученики называ­ют петербургскую Черную реку Блэк-ривер? В конце концов, они учат у меня не русский язык, а мировую литературу!

— Совершенно верно,— сказал он, поправ­ляя очки, запотевшие от разведенной в воздухе влаги.— Боюсь, мы начинаем терять веру. Голос его предательски дрогнул. Тра-та-та-та-та...

Порыв ветра едва не вырвал зонты. Едва не вывернул их. Забились ветви над головами, и

сорванные с них просторные светлые листья полетели во мгле, как вспугнутые чайки.

— Вы можете мне поклясться сейчас, что никто из вас не причастен к смерти моей доче­ри? — негромко и очень внятно спросил Джим Осбери.

— Мы все причастны,— быстро ответил Пит.— Ее принесли в жертву для нас. Не мы, да. Но — для нас. Ее смерть избавит нас от полиции и агентов бюро. Мы все можем свалить на нее.

— Джим! — сразу воспрянув, ухватилась за эту мысль Дебора Браун. — А ведь действитель­но. Ты сам говорил, она была неравнодушна к этому Джерри Стивенсу. Я уверена, что это она убила его. Из ревности!

— Она вырвала его глаза, ибо не могла тер­петь, чтобы он смотрел на другую девчонку,— будто в бреду, забормотал Пол Витарис. — Она вырезала его сердце, ибо он разбил ей сердце...

— Джим,— требовательно сказала Дебора Браун,— ты должен навести полицию на эту мысль. Иначе они раньше или позже докопают­ся до наших убеждений и обязательно решат, что это мы.

Джим молчал, медленно переводя взгляд с одного из собеседников на другого. Желваки его прыгали. Потом, ни слова не говоря, он повер­нулся и, с трудом удерживая рвущийся на ветру зонт, в вихре крутящихся листьев пошел к своей машине. Остальные молча смотрели ему вслед.

Только бы это скорее закончилось, думала Де­бора Браун. Только бы мы уцелели. Только бы я уцелела, Я даже постараюсь полюбить сладкую утку... Джизус! Я полюблю сладкую утку! Только пусть все станет, как прежде!

Дом Джима Осбери 19.02

И разверзлись хляби небесные.

Щетки стеклоочистителей едва справлялись. Света фар хватало от силы на сотню футов,— но и на свету не было видно ничего, кроме слепя­щих водопадов, хлеставших с высоты, и пенной бешеной реки, в которую мгновенно преврати­лась извилистая главная улица городка, носив­шая громкое название Гамильтон-авеню. Улица полого поднималась вверх, но в сухую погоду машина и не замечала бы уклона,— а теперь река ярилась Молдеру навстречу. На каждом повороте протекторы теряли покрытие, и взя­тый напрокат заезженный «Сааб», казалось, гро­зил опрокинуться.

Машины Джима не было видно возле дома. И не светилось ни одно окно. Все как по писаному.

Проникнуть в дом не составило никакого труда.

Почему-то Молдер чувствовал себя настолько уверенно, что, будто заявившись с дождя к себе домой, с минуту спокойно отряхивался и от-

фыркивался в прихожей. Потом зажег мощный ручной фонарь и осторожно — все-таки осто­рожно! — двинулся к двери в подвал.

Интересно, дверь и вправду живая? И вправ­ду способна оживать? Или мне показалось днем? Или это просто порыв сквозняка вырвал ее у меня из рук и впечатал в проем?

Молдер не знал. Но ответ не заставил себя ждать.

Дверь распахнулась с готовностью — как и подобало обычной, всего-то лишь очень тяжелой и массивной двери. Немного странно, конечно, что вход в домашний подвал прикрыт едва ли не люком бронированного сейфа, — но закон это не запрещает. Молдер посветил вниз. Подвал от­нюдь не был бездной, как ему показалось не­сколько часов назад. Лестница насчитывала две­надцать ступеней.

Но стены действительно были красными. А пол действительно был земляным.

Молдер глубоко вздохнул и стал спускаться.

Возможно, именно с этого момента он начал допускать оплошности и ошибки. Вспоминая потом события этого вечера, он не мог ответить себе с уверенностью: с этого момента или нет. Скорее всего — нет, и то, что произошло через несколько секунд, было не странной и нелепой, невозможной для опытного агента ошибкой, а всего лишь мелкой оплошностью, вполне понят­ной и даже извинительной после этого адского

дня. Скорее всего, странные и невозможные, аб­солютно необъяснимые ошибки начались чуть позже. Скорее всего. Но факт остается фактом:

толком он ничего не успел увидеть в подвале. Потому что, едва он миновал последнюю сту­пеньку и встал на земляной пол, сзади раздался нарочито спокойный голос:

— Я мог бы сейчас вас убить. Теряя дыхание, Молдер обернулся. Джим Осбери стоял, не шевелясь, у него за спиной. В метнувшемся к его лицу луче фонаря его глаза засверкали, как стеклянные.

— Но я хочу всего лишь поговорить,— сказал Джим.

— Я этого хотел еще днем,— ответил Мол­дер, овладев собой.

— Днем я еще не был готов. Днем я еще был прав.

— Днем ваша дочь еще была жива.

— И это тоже. Но не только и не столько. В конце концов, что такое дочь по сравнению со смыслом жизни?

— Чьей жизни?

— Моей.

— У нее тоже мог бы быть смысл жизни. Если бы ее не лишили жизни.

— Смысл либо один у всех, либо его вообще нет. А жизни она лишила себя сама. Она оказа­лась не способной нести крест. Многие люди не способны нести крест. И, похоже, я теперь —

тоже. Тоже оказался не способен... Недостоин. И да будет так.

— Я не думаю, что она сама лишила себя жизни.

— Я уверен в этом. Она не выдержала. Мне жаль, потому что она была милой девчушкой. Я играл с ней, когда она была маленькой. Я спал с ней, когда она подросла. И то, и другое было очень приятным, очень. Мне жаль, что этого боль­ше не будет. Я ее любил.

Сколько таких, подумал Молдер, абсолютно нормальных с виду, суховато деловитых и педан­тично честных в своем бизнесе людей ходит по белу свету? От накатившей тоски стало трудно дышать.

— Если бы не любил, то не захотел бы расска­зать вам все.

— Я вас слушаю, мистер Осбери.

— Мои предки поселились в этом городишке почти полтора века назад, и уже тогда они были верны своей вере. Из поколения в поколение она передавалась у нас в роду, и мы не ставили своей задачей ее широкое распространение. Скорее напротив. Редко-редко в наш храм входил новый человек, редко-редко. Гонения не должны пре­кращаться совсем, иначе альтернативность веры потеряет смысл. Но они не должны становиться настолько сильными, чтобы всерьез мешать жить. Именно необходимостью поддерживать такой баланс и обусловливалось число прозелитов. О нас

не должны были забывать в миру, — но о нас не должны были узнать ничего конкретного. Он перевел дух. Молдер молчал.

— Мы верим в то, что христианство не более чем лицемерие. Оно позволяет вытворять, что угодно. Не делай другим, чего не хочешь себе! Надо же придумать такое! Этот завет связывает по рукам и ногам любого порядочного человека, но дает полную свободу негодяям и извращенцам. Всякий может сказать: я люблю, когда меня муча­ют, поэтому Христос велит мне мучить других! Мы верим в то, что человек — это просто живот­ное и ничего больше. Ничем не лучше и ничем не хуже остальных теплокровных. И чем скорее он окончательно перестанет обманывать себя иллю­зиями, тем лучше для него самого. Мы верим, что наш храм — это могучий и полезный элемент общества. Здравый ум, хорошее здоровье — что еще нужно, в конце концов?

Он помолчал, громко дыша в тишине подва­ла. Гул дождя и раскаты грома едва доносились сюда.

Джим провел ладонью по щеке. И когда он снова продолжил, — голос его дрожал.

— Но сегодня я увидел лицемерие и среди своих. И даже в себе самом. Я едва не поддался... Обвинить Шэрон! Они так хотели, чтобы я это сделал! Свалить убийство на ни в чем не повин­ного, беззащитного человека. Мертвого челове­ка. Любимого человека! Только чтобы спастись

самим... Она, девочка моя, убила из ревности! Из ревности вырвала сердце, глаза... Что за бред! Меня едва не стошнило от них! Мы твердим:

жертвы, жертвы! Ради веры нужны жертвы! Мы и приносим жертвы! Но вдруг выясняется, что мы с готовностью приносим в жертву своей вере кого угодно — только не себя!

— Я понял,— сказал Молдер. — Но прошу вас, мистер Осбери, расскажите мне поподроб­нее о жертвах.

Джим кивнул.

— Разумеется,— процедил он с ощутимым презрением. — Вы же полицейский, а не испо­ведник... Хорошо. Дело в том, что, чем моложе кровь, тем лучше она для ритуала. Поэтому приходится использовать либо младенцев,— но крови у них кот наплакал, да и самих младен­цев не напастись... либо подростков, которые по своим физическим данным уже пригодны к многократному использованию, но по уровню духовного развития еще совершенно не спо­собны к сознательным действиям такого мас­штаба. И потому им невозможно довериться. Мы использовали их под гипнозом и блокиро­вали воспоминания. Но что-то им вспомина­лось порой, в этом все дело...

— А кто убил Джерри Стивенса? Джим помолчал. Потом сказал:

— Это я и сам хотел бы знать.

— Кто-то из ваших единоверцев?

— Нет. В этом я уверен. Они перепуганы больше моего, перепуганы насмерть. Кто-то при­шел.

И тут в кармане Молдера запищал телефон.

— Простите, мистер Осбери,— сказал Мол­дер, торопливо выдергивая коротенький шты­рек антенны. — Да? Это я. Дэйна? Что случи­лось?

— Не могу говорить,— произнес задыхаю­щийся голос Скалли. — Скорее сюда, фоке! У меня неприятное...

И пошли гудки.

И с этого момента расследование преврати­лось в фарс. В комедию абсурда.

Почему-то Молдер даже не спросил Джима Осбери, как так получилось, что весь его дом будто вымер, и куда подевалась его жена.

Почему-то Молдер приковал Джима Осбери наручниками к перилам лестницы. Тогда это по­казалось ему хорошей идеей ,— чтобы потом вернуться и договорить именно здесь, и вместе осмотреть подвал, и чтобы Джим не передумал и не сбежал. Как будто он не сам пришел к Молде-ру для разговора! Как будто ему было куда бе­жать!

Почему-то Джим Осбери даже не сопротив­лялся. Даже не возразил. Даже слова не сказал — молча позволил нацепить себе на запястье холод­ный жесткий браслет и остался с задранной вверх правой рукой один в темноте подвала. Молдер

был словно в лихорадке, а Джим Осбери — в блаженном расслаблении. Дверь подвала откры­лась, пропуская наружу Молдера, а внутрь — рассеянный свет выбивавшегося из сил непода­леку от окна кухни уличного фонаря. Потом дверь закрылась, и стало совершенно темно. Джим по­пробовал присесть на ступеньку, но браслеты не позволили, пришлось стоять. Это его не огорчило ни на мгновение. Сладкое чувство выполненного долга было таким умиротворяющим, что он го­тов был стоять так хоть всю ночь.

Ему не пришлось стоять и четверти часа. Вновь ожившая дверь медленно, с каким-то зловещим скрипом отворилась. Как быстро, по­думал Джим. Потом сообразил: этот агент не успел бы даже к школе доехать, не то что вер­нуться. До хруста в позвонках вывернув голову, он оглянулся на дверь. И успел увидеть в запол­нившем дверной проем скупом мерцании чер­ный силуэт поднявшей голову гигантской змеи.

Средняя школа Кроули

20.20

Дом Джима Осбери

20.53

Молдер ворвался в компьютерный класс с пис­толетом в руке — и через мгновение обессиленно прислонился плечом к дверному косяку. — Дэйна,— только и сказал он.

Скалли удивленно поглядела на него поверх монитора. И, не выдержав, рассмеялась.

— Господи, фоке! Какой ты смешной! Будто тебя из болота вынули!

Молдер молча спрятал пистолет.

— Посмотри, как интересно,— сказала Скалли.— Якобы евреи при мщении расчленяли тела жертв, извлекали органы. Сердца, глаза... Это из нацистской газеты, опубликовано в тридцать чет­вертом году. Хороший ход, правда? На место евреев можно подставить кого угодно, кто нена­вистен,— она потянулась, с наслаждением рас­прямляя уставшую за время сидения перед ком­пьютером спину. — Я думаю, кто-то здесь, пре­красно зная местные легенды, совершил убийство, например из ревности,— но старательно пытает­ся смоделировать некую ритуальную подоплеку, чтобы навести нас на ложный след. Заставить искать каких-то фанатиков...

— Дэйна, ты мне не звонила? — спросил Молдер.

— Нет,— с толикой недоумения в голосе от­ветила Скалли. — А сколько времени? — она бросила взгляд на часы. — Ото... Что же касается учителя, мистера Кингли, то за пятнадцать лет работы в школе он пропустил по болезни два дня. Всего лишь два рабочих дня. И вот третий день — сегодня. Он ухитрился где-то подцепить трихофитию. Стригущий лишай. Это в наши-то дни!

— Скалли, я еду обратно,— решительно ска­зал Молдер. — Тут что-то не то. Осбери там со­вершенно беспомощен.

Скалли, поразмыслив мгновение, поднялась.

— Я с тобой. Расскажу по дороге про твою любимую миссис Пэддок.

— Только ради Бога, Дэйна, скорее! Скорее не получилось. Потоп нарастал, и жал­кая скорость в сорок миль в час была опасным пределом. Ежеминутно взрывая беспросветный мрак, полыхали молнии, и удары грома валились на крышу автомобиля, как гранитные глыбы, гро­зя то ли расплющить машину, то ли навеки впе­чатать ее в асфальт.

— Так вот миссис Пэддок,— говорила Скалли.

— Что миссис Пэддок? — пытался отвечать Молдер.

— Можно сказать, что ее нет.

— Как нет?

— Вот так. Я не смогла найти о ней ничего. Ладно, что она не состояла под арестом, не имела приводов, не находилось в розыске или под след­ствием... С этого я начала. Но такой учительницы якобы вообще нет в стране!

Молдер даже сбросил газ. Но нет, возвращаться поздно, они уже почти приехали. Сначала — Джим.

— Дэйна, что же ты сразу не сказала...

— Вероятно, это какая-то ошибка. Сбой в сети, или бюрократическая путаница, недосмотр...

Молдер не отвечал, снова сосредоточившись на дороге.

— Ну и погодка,— поежилась Скалли. Дверь в подвал была полуоткрыта, и Молдер снова достал пистолет. С фонарем в левой руке и пистолетом в правой он шагнул на первую сту­пень лестницы,— по которой поднимался со­всем недавно.

— Мистер Осбери! Тишина.

— Джим!

Тишина.

В луче фонаря мертвенно-серо блеснули на­ручники, висящие на перилах так, как он их зацепил меньше часа назад. Второй браслет был пустым.

— Где он? — шепотом спросила Скалли.

— Если бы я знал,— ответил Молдер, осто­рожно спускаясь, и в этот миг бегающий луч фонаря зацепился за что-то странное на земля­ном полу. Прямо под наручниками. Час назад этого не было,

— Силы небесные...— сказала Скалли. Скелет человека был обглодан аккуратно и тщательно; и, казалось, любовно. Он был словно отполирован. Ни капли крови. Ни клочка плоти. Ни намека на недавнюю жизнь. Он напоминал учебное пособие.

— Кислота?— чужим голосом сказала Скал­ли. Молдер обвел лучом перила.

— Нет. Дерево не обуглилось. Это не кислота. Луч прыгал по полу, по стенам. Спускаться дальше не хотелось. Совсем не хотелось. В не­проглядной тьме подвала могло теперь таиться что угодно.

— Смотри, Дэйна. Земля... Там как будто протащили тяжелый мешок... или шланг...

И тут он понял. И она поняла. И, как всегда, успела сказать первой:

— В классе для лабораторных был питон.

— Назад, Скалли! Скорее назад! Машина, слава Богу, была на месте. Молдер не удивился бы, если бы ее не оказалось. Он уже ничему бы не удивился.

— Чтобы питон успел проглотить человека, нужно от четырех до шести часов,— говорила Скалли, сама, похоже, не слишком-то понимая, зачем она это говорит. — И нужно несколько недель, чтобы полностью переварить...

— Да, Скалли, конечно. Да. Несколько не­дель.

Мечемся, думал Молдер. Мечемся. Как мура­вьи возле разворошенного муравейника. Кто раз­ворошил, чем? Зачем? Муравьям не понять это­го никогда...

Ехать под уклон вброд по обезумевшей гор­ной реке, называвшейся Гамильтон-авеню, было еще труднее.

Средняя школа Кроуди 21.11

— Мне позвонили,— негромко сказал Пол Вита-рис,— и сказали, что Джим Осбери мертв. Он проболтался этим, из бюро.

— Неужели это они его убили? — спросила Дебора Браун.

— Нет,— он помолчал. — Ты прекрасно зна­ешь, кто его убил.

— Тот, кто пришел,— то ли спрашивая, то ли утверждая, уточнил Пит Калгани. Они помолчали.

— Ты вывел главный рубильник? — спросила Дебора Браун.

— Да,— ответил Пол.

— В школе никого нет?

— Не знаю. По-моему, нет.

Он ошибался. Миссис Пэддок спокойно сиде­ла в своем кабинете, перед своим столом, и, уже отложив ручку Скалли, спокойно и немного груст­но смотрела на длинное неподвижное пламя, хлес­тавшее вверх с фитиля свечи. Острый сухонький подбородок она положила на сцепленные кисти и не шевелилась, но время от времени язык огня, как бы своею волей и не меняя очертаний, вдруг стремительно прогонял сквозь себя все цвета раду­ги — и вновь делался оранжевым.

— Джим утратил веру,— сказал Пит.— И предал храм. Он наказан именно за это. Если

мы...— у него перехватило горло. Он сглотнул и твердо продолжил: — Если мы покажем, что ве­рим по-прежнему... нет, даже крепче прежнего, крепче!.. Тогда у нас есть шанс уцелеть.

— Мы давно не приносили жертв,— сказала Дебора Браун.

— Сегодня мы все поправим,— сказал Пол.

— Молдер должен умереть,— сказал Пит.

— И тогда никто ничего не узнает во веки веков,— сказал Пол.

— И все станет, как прежде,— сказала Дебо­ра Браун.

В слитном гуле дождя шума подъехавшей ма­шины не было слышно. Но сквозь щели жалюзей на окнах вдруг потек, быстро усиливаясь и не­много смещаясь, яркий свет фар. Остановился. Погас.

И снова стало темно.

— Это они,— сказал Пит.

— Лампы не горят,— сказала Скалли и не­сколько раз впустую пощелкала выключателем в коридоре. — Видишь, миссис Пэддок сказала правду. Электричество действительно выключи­ли из-за сильной грозы.

— Ты очень упорный работник, Дэйна,— чуть улыбнувшись, сказал Молдер. — Очень настойчи­вый. Действовать в паре с тобой — одно удоволь­ствие.

И снова она не поняла, иронизирует он или говорит всерьез. Поэтому только встряхнула го­

ловой, сбрасывая застрявшие на пышных воло­сах осколки дождя, и шагнула вперед.

— Сначала класс,— сказала она первой. Два луча запрыгали по полу и по стенам. Они вошли в класс. Каких-то девять часов на­зад они вошли сюда впервые. Окно, в которое пытался выпрыгнуть Дэйв, было по-прежнему от­крыто, и рев ливня здесь слышался сильнее, заглу­шая звук шагов. В воздухе стояла мелкая водяная пыль от раздробленных о подоконник капель.

Зачем мы пришли сюда, с недоумением поду­мал Молдер. Нам же нужна миссис Пэддок. Что-то не то мы делаем. Что-то не то. Так он думал,— но, как и Скалли, тщательно осматривал помеще­ние, она по левой стене, он по правой; высвечивал поверхность столов, нырял под них, гоняя свето­вое пятно по полу, бессмысленно трогал дверпы запертых шкафов... Что со мной, думал он с от­страненным недоумением. Почему я сегодня все время ошибаюсь? И не находил ответа. Не нахо­дил никакого иного ответа помимо того, который был очевиден и напрашивался с самого начала.

— Молдер! — едва перекрыв голосом шум снаружи, с ужасом позвала Скалли.

Он был рядом с нею уже через мгновение.

— Посмотри,— совершенно чужим голосом произнесла она. И показала лучом своего фонаря в выдвинутый ящик учительского стола.

Там лежала тоненькая пачка тестов. Пере­чирканные ученическими галочками и крестика-

ми бланки со стандартным набором вопросов и ответов...

Пачка была .насквозь пропитана кровью. Потому что она лежала на человеческом серд­це. Обыденно и просто, слегка провиснув по кра­ям и наполовину прикрывая этот нелепый, со­вершенно неуместный здесь, в школьном столе, багрово-бурый мясной бугор... Молдер сдвинул листы. Оба глаза тоже были там. — Это какое-то безумие,— чуть слышно в гуле сказала Скалли. — Может быть... Молдер, может быть, с ума сошли — мы ? И в этот миг на них напали. За спиной у Молдера, сразу ослепив Скалли, вспыхнул свет еще одного фонаря— и тяже­лый стул с размаху обрушился Молдеру на пле­чи и на затылок. Молдер успел, не оборачива­ясь и каким-то шестым чувством угадав на­правление удара, уклониться— но тут почему-то повалился стоявший рядом стеллаж; из него, как кирпичи из самосвала, посыпались книги, и все это деревянное, картонное и бумажное месиво накрыло и припечатало к полу ошелом­ленную Скалли, сразу и бесповоротно выведя ее из строя.

Позже, анализируя свое позорное пораже­ние— поражение двух опытных агентов в пота­совке с тремя учителями, одним из которых, вдобавок, была женщина,— они оба склонны

были именно этой роковой случайностью объяс­нять нелестный для себя исход. Скалли, хоть она никогда не говорила об этом вслух, была увере­на, что это Молдер, поднырнув под первый удар, случайно задел локтем или плечом громоздкий стеллаж и потому косвенно виновен именно он. Ее грела эта мысль. Видимо, ей было приятно его прощать. Особенно за профессиональные ошиб­ки. Он зачастую вел себя странно и то и дело попадал в нелепые ситуации, без зазрения совес­ти взывая тогда к ее помощи, — но явные ошиб­ки допускал так редко... Слишком редко. Мол­дер же вписывал этот проигрыш в череду всех иных нелепостей этого вечера, нелепостей необъяс­нимых и унизительных,— и, таким образом, чес­тно отказывался искать конкретную причину кон­кретного прокола. Все было одно к одному. И этим все было сказано.

Но анализ был позже.

Оставалось совершенно непонятным, сколь­ко врагов таится в темноте между лихорадочно запрыгавшими, а потом повалившимися на пол лучами фонарей. Молдер кого-то отшвырнул, по­том кого-то свалил. Потом он кинулся к широ­ко развалившейся рыхлой груде, чтобы помочь Скалли,— и тут ему на затылок рухнул, каза­лось, весь потолок и все три верхних этажа.

Дальше был бред.

Скалли и Молдера, как тяжелые мусорные тюки, проволокли, взяв за ноги, по полу класса,

потом по коридору, потом по лестнице. Молдер немного пришел в себя лишь в душевой, когда в лицо ему ударила тугая струя холодной воды. Он понял, что связан. Скалли со стянутыми за спи­ной руками лежала рядом, и в щеку ей так же нескончаемо и свирепо хлестал ледяной поток. Слепящий луч был направлен на них, и все, что за ним, было видно едва-едва, темными контура­ми в седом тумане.

— ... И омоете всю кровь с рук ваших и душ ваших...— торжественно говорила какая-то жен­щина, возвышаясь в позе королевы или жрицы, с кинжалом в руке и торжеством в глазах. Длин­ный мужчина в очках, холодно улыбаясь, заря­жал ружье.

Скалли отвернулась. Смотреть в черные зрач­ки двустволки было свыше ее сил. Душ бил ей теперь в затылок,— и ее роскошные волосы би­лись под его потоком полураздавленной карака­тицей с бессильно обвисшими рыжими щупаль­цами.

Женщина обеими руками медленно и сладо­страстно подняла кинжал.

— Доминус верус вобискум...— говорила она.

Интересно, с отстраненным и рке совсем по­смертным любопытством подумал Молдер, кто для нее доминус?

И зажмурился.

Как все банально, подумала миссис Пэддок. Опять банально. Сейчас эти жалкие твари убьют

нашу светлую парочку и решат, что все в порядке и что им опять все позволено. Что они главные. Что они и есть — конечный дьявол.

А ведь даже я — не конечный дьявол.

Ей стало скучно.

Несколько мгновений она еще пыталась бо­роться.

И так, и этак она прикинула разворот бли­жайших событий. Может быть, пусть Пит заст­релит Дебору? Нет, скучно. Может быть, пусть придет скелет Джима? Нет, вульгарно, заштат­ный цирк. Может быть...

Но она уже поняла, что настроение прошло и пытаться вернуть его поздно. Осмысленная заба­ва есть любимое дело,— но забава, которая ли­шается смысла, сразу перестает забавлять. Не­сколько раз миссис Пэддок устало и печально кивнула сама себе. Едва-едва. Со стороны никто бы и не заметил движений ее маленькой головы со старомодным пучком поредевших серых во­лос на затылке.

— Поздно,— вслух сказала она затем и реши­тельно задула свечу.

Выстрела все не было. И удара кинжалом все не было. Только хлестал и плескался душ. Потом удивленно ахнул женский голос. Потом что-то звякнуло — будто нечто мелкое, металлическое упало с высоты. И стало тихо. И душ иссяк.

И руки оказались свободны.

Молдер открыл глаза.

Совсем рядом с ним на полу лежали ключи. Простые, обыкновенные ключи, упавшие непо­нятно откуда. Они могли бы выпасть из чьего-то кармана. Но из чьего? А поодаль лежало на полу ружье. А немного левее — одна женская туфель­ка на боку. И все.

Скалли нетвердо поднялась, рукой сгоняя воду слипа.

— Молдер, ты видел его глаза? — спросила она. — Он был одержим. Его вел, им управлял кто-то!

— Идем,— вместо ответа коротко бросил Молдер.

Подхватив фонарь, он шагнул к выходу из душевой. Скалли, оступаясь, двинулась следом.

Почему мы так целеустремленно идем, думал Молдер. Почему нас ничто уже не удивляет? По­чему эти трое исчезли, — а нам все равно? Не­ужели мы тоже одержимы и нас кто-то ведет?

Они вошли в класс для лабораторных.

— Миссис Пэддок!

Тишина.

Они прошли мимо пустого стеклянного куба, где совсем недавно еще жил питон.

— Миссис Пэддок!

Тишина.

Они вошли в ее кабинет; и в это мгновение фонарь в руке Молдера стал не нужен, потому что некая сила с гулом и грохотом перебросила некий главный рубильник, — и вспыхнул свет.

В кабинете не было ни души. И сильно пах­ло свечой. А на полу у стола, словно покинутый бабочкой кокон, лежали платье, жакет, очки — все немудрящее одеяние провинциальной ста­рой девы. А на столе, возле свечи...

— Молдер,— моргая от внезапного света, тихо сказала Скалли и шагнула вперед. — Моя ручка. А я все гадала, где ее посеяла.

Она взяла ее — и подняла на Молдера расте­рянные глаза.

— Оплавлена...— почти шепотом сказала она.

— Забери на память,— ответил Молдер и погасил фонарь.

Его знобило. Слишком много воды. Слиш­ком долго в одежде, пропитанной дождем на­сквозь. Он повел плечами и, путаясь в тяжелых полах мокрого плаща, вышел обратно в класс. Почему-то теперь ему захотелось осмотреться там.

Он не был разочарован. Торопливо проходя здесь пять минут назад, в темноте они проскочи­ли мимо классной доски, ничего не заметив. А может быть, пять минут назад на ней еще и не было ничего написано?

От края до края крупными буквами, акку­ратным учительским почерком, словно по про­писи, тянулось меловое: «До свидания. С вами было очень приятно работать».

Молдер молчал. Скалли, не дождавшись его возвращения, вышла из кабинета за ним вслед и,

перехватив его взгляд, тоже уставилась на доску. И тоже долго ничего не говорила.

Молдер думал: это издевка? Или правда? Или издевательская правда? Неужели мы, даже не подозревая об этом, и впрямь были так же одер­жимы, как те, кто исчез? Неужели и мы можем вот так вот, в разгаре страстей и сует, быть мо­жет, даже на пороге долгожданной победы, вдруг исчезнуть бесследно, — и никто не удивится?

Или же дело в том, что мы, даже не будучи в чужой власти, со всей своей свободной волей — немногим лучше одержимых? Да что там боять­ся слов — ничем не лучше?

Или все это и впрямь не более чем массовый психоз?

Он не знал. Истина ускользала.

Истина была не здесь. Возможно, где-то со­всем рядом. Но — снова не здесь.

Как всегда.