Октября, на борту самолета

Лечу в Куско. Я охвачен беспокойством, которое предшествует открытию. Близок к осознанию чего-то фундаментального, предчувствую соединение моих чувств в некую интеллектуальную конструкцию. В аккуратную упаковку.

Гляжу с высоты на джунгли внизу и чувствую свое родство с этим местом, со всем, что там есть, с главной силой Природы.

Встречаясь со смертью, я знаю, что переживаю также смерть моего рационального сознания, смерть эго и логики. Ничто не может быть одним и тем же каждый раз…

Должен ли я сказать несколько слов об этом теле, прежде чем предать его морю? О теле, которое я оставил лежать на песке, в той пустыне на дне лагуны, под покровом, сотканным на небесной фабрике. Сожги его на погребальном костре, похорони его, не беспокойся, ничего не будет уграчено, потому что это только форма энергии, определенная интерпретация сознания, которая служила некоторое время некоторой цели. Все это детский лепет. Но я не пачкаю пеленки, потому что меня пронизывает сила этой новой готовности, нового сознания. Я чувствую себя, как дитя. Умер во плоти, родился для духовного мира; я ребенок.

Джунгли подо мной скользят к юго-западу. Это здесь начиналась и начинается эволюция, континуум. Райский Сад не был выбит из-под наших ног. Мы оставили его, повернулись к нему спиной. И перерезали пуповину.

Не успеваю писать. Организовать. Понять как можно глубже, потому что все, что ты пережил, должно быть переведено. На понятный язык.

Первобытный человек. Вооружен лимбическим и рептильным мозгом, живет в анимистическом окружении, неотделим от деревьев, скал, животных, солнечного света. Различий не существовало — его мозг был неспособен отличать себя от всего остального. Не было двойственности, не было оценки «субъект-объект». Не было «того» и «этого». Земля была садом безвременного единства, потому что никто не мог воспринимать ее иначе. Единство с Природой было буквальным.

И вот появился неокортекс. Саморефлектирующее сознание. Способность испытывать саму способность сознавать. Рассудок. Я и ты. Появляется двойственность, различие между тем и этим, субъектом и объектом. Человек может отделить себя от Природы, поставить себя отдельно от растений и животных, оценить свой опыт воздействия Природы. Саморефлексия. Самосознание.

Мы вкусили от древа познания добра и зла и ушли к востоку от Эдема. Мы потеряли свою связь с Природой. Потеряли и связь с самими собой как неотъемлемой частью Природы. Потеряли связь с Богом. Картезианская революция: я думаю, следовательно, я существую. Сознание перемещается с опыта на интеллектуальное конструирование опыта. Отделение. Рассуждающий мозг, мозг языка и определений, защищен толстыми стенами логики от видений, которых мы не можем объяснить. Законы задуманы, написаны и введены как программы в tabula rasa неокортскса; законы — для того, чтобы объяснять то, что мы решили видеть, мифы и религии — чтобы обращаться за помощью и ответами при встрече с неисповедимым.

Бьтъ может, мы просто утратили наше видение? Утратили нашу способность доступа к Божественному в Природе и в нас самих? Вот такие мы и есть, западные люди: мы рождены отрезанными от Бога, нам достался удел бесконечно ветвящегося поиска фактов, ответов и логических схем, в которые все это можно вставить. Мы ограничили размерность пространства, которое должно было быть человеческим.

И все же Природа терпит. Внизу подо мною, в джунглях. И во мне. Я побывал там.

Если сознание есть энергия, если наша энергия поступает из одного и того же источника (который не отбрасывает тени), если мы все приходим из одной и той же биологической основы, то можно ли удивляться тому, что существует общий для всех и всего уровень сознания? И что индивид может овладеть искусством доступа к этим сферам бессознательного, чтобы войти в них и общаться с реальностью на некотором фундаментальном уровне?

Освободить духовное тело от биологического, исцелить его? Подключиться к источнику!

Энергия, изливающаяся от Солнца на Землю, циркулирует во мне, как кровь по венам, переданная мне отцом и матерью. Энергия, сознание, Бог. Это послание христианского мифа. Это кредо буддизма. Каббала. Упанишады. Основные принцины мифов и религий. Принципы, которые я однажды понял, содержат в себе веру.

Но вера бессмысленна, лики Бога стоят между нами и опытом Божественного. Мне необходимо повидать Антонио, потому что я начал понимать его. Я никогда не увижу Антонио.

Это было в пятницу после обеда, и мне сказали, что он ушел рано. Дома его не было, а я не мог ждать, мне пора было возвращаться.

Я вылетел в Лиму, и когда самолет на Майами оторвался от взлетной полосы, я попытался вспомнить подробности нашего последнего расставания. Наше возвращение с altiplano. Перед моей гостиницей. Было поздно, и я направился к приемному столу, к телефону, чтобы заказать билет на утренний рейс до Пукальпы. Мы договорились встретиться в аэропорту. И он не пришел.

На ступеньках гостиницы он положил руку мне на плечо, как это он всегда делал.

И попрощался.

СЕВЕР

*16*

Можешь ли ты испытать силу и при этом нe потерять равновесия?

Антонио Моралес Бака

Прошли годы, 1975–1979.

Я снова вернулся в свой мир и отдался его суете.

Да, конечно. Насыщенный джунглями, я враждебно воспринял неверность Стефани, и между нами вспыхнул скандал. Это было выше ее сил. Я помню, как таинственно и самоуверенно вел себя. Ее гневная защита сменялась выпадами против моей «психоделической мастурбации». Она уехала в Лос-Анжелес. Позже в том же году она написала мне в связи с публикацией «Мира целительства». Она поздравляла меня и выражала надежду встретиться, когда я приеду на Юг в следующий раз. Я ответил. Наша переписка тянулась еще некоторое время, а потом угасла. Сейчас она, видимо, занимается практической психиатрией в Южнокалифорнийском университете.

Я защитил диссертацию и теперь мог приписывать через запятую к своей фамилии «д-р философии»; мне казалось, что я различаю что-то вроде почтения на лицах метрдотелей, кассиров предварительной продажи авиабилетов, а также у служащих кредитных организаций.

«Мир целительства» был хорошо принят и оценен, его читали. Он пять или шесть раз переиздавался, и я оказался у самой рампы интеллектуальных спектаклей конца 70-х годов.

С первой моей женой я познакомился совершенно случайно. Можно подумать, что счастливые события происходят неизбежно, как только прозвучит «как-то однажды…» и начнется сказка о романтической любви. Она была психологом, автором бестселлера, сногсшибательной книги о женской сексуальности. Красивая, блестящая, прагматичная, она задела мою интеллектуальную и эмоциональную зрелость, задела ощутимо, и мы опрометчиво влюбились друг в друга. Я был без ума от нее.

Мы зажили семейной жизнью в домике, прилепившемся к склону горы в Марин Каунти, Калифорния, по другую сторону моста, через пролив Золотые Ворота в Сан-Франциско. Она писала очередной бестселлер. Я вел частную практику и принимал все приглашения выступить с лекцией, потому что нужно было расплачиваться со студенческой кассой, на ссуды которой я жил и путешествовал все эти годы.

А еще я преподавал. Я пытался перевести на общепонятный язык все, что я знал. Я занял профессорскую должность в Государственном университете Сан-Франциско, разработал курс транскультурной психологии, теоретизировал, концептуализировал, а затем доводил свои теории и концепции до лаборатории.

Я имел большой успех. Мои лекции были эклектичны и поэтому, наверное, популярны. Я основал Лабораторию Биологического Саморегулирования, которая стала испытатсльным полигоном, лягушатником для тех, кто намерен плавать по морю «мозг-тело». Мой «полевой» опыт был глубоко висцеральным. Я имею в виду, что этот опыт размещался глубоко внугри меня, во внугренних органах, он был системным, эмоциональным, а не головным, рассудочным. Но когда я вернулся, то обнаружил, что этот опыт, который я лелеял бережно, как беременная женщина живот, прорастает в голову. То, что было живым существом и скрывалось глубоко в моем сознании, теперь утрачивало свою жизнь и превращалось в интеллектуальное конструирование. Как у Пифагора.

Сейчас я объясню. Существует музыка — глубокие гармонические вибрации Природы. С чем ее можно сравнить? Музыка и ее воздействие на нас, как и любовь, рассеивается, исчезает, как только будет раскрыта ее тайна. В одном из величайших озарений неокортикальной мысли греческий философ установил, что музыка имеет логически совершенную структуру и форму и может быть описана математически. Вот только формулы эти никого не берут за душу, не заставляют плакать или смеяться.

А я чувствовал себя героем. Мифическим героем, который вернулся, чтобы исполнить свой общественный долг. Джозеф Кемпбелл, выдающийся ученый и авторитет в мифологии, определил когда-то два вида героических деяний. Первый вид — это деяние физическое, когда герой проявляет храбрость в битве или спасает чью-то жизнь. Второй вид — духовное свершение, в процессе которого герой находит пугь к сверхнормалыюму состоянию человеческого бытия, а затем возвращается к людям с посланием. Я сгорал от желания сформулировать свое послание, рожденное из собственного опыта.

Я применял тончайшие методики исследования мозга, пытаясь получить срезы своего опыта. Никто не пытался остановить меня.

Я начал размышлять логически. Выглядело это примерно так. Человеческий разум обладает возможностью создавать какие угодно мыслимые нейроэлектрические конфигурации, но изначально, от рождения, он не знает, как это делать. Неокортекс в чистом виде есть tabula rasa. Искусство программирования думающего мозга не относится к инстинктам, ему научаются (инстинкт размещен в лимбической и рептильной системах). В лабораториях биологической обратной связи выяснилось, что знаменитые способности йогов, начиная от управления болью и кончая прогулками босиком по раскаленным углям, может развить в себе каждый. Способность человеческого мозга к самоорганизации и самопрограммированию внушает благоговейный ужас, а использование этой способности для самоисцеления и преобразования личности просто ошеломляет.

Примитивный ритуал — это формула, рецепт, посредством которого в неокортекс передается информация, закодированная в символическом танце, музыке, визуальном стимуле; эта информация воспринимается лимбическим мозгом и используется для обучения регуляторных центров рептильного мозга, с тем чтобы ускорить целительные процессы, которые обычно протекают спокойно. В неокортексе при этом отпечатывается сборник целительных инструкций, которые впоследствии могут быть использованы с помощью словесных или символических средств, для ускорения целительного процесса в собственном организме, а возможно, и в организме другого человека.

Несмотря на то что доступ к визионерским центрам лимбического мозга не мыслится рациональным, теоретически ориентированным неокортексом, на эти центры можно воздействовать через ритуал. Тот самый саморефлектирующий мозг, который контролирует и оценивает бодрствующее сознание и ограничивает его содержание тем, что рассудок переживает в каждый данный момент, — этот мозг может быть запрограммирован на связь с бессознательным. Программирование осуществляется через опыт. Психотропные вещества типа Сан Педро или аяхуаски открывают прямой доступ к этим областям сознания, прокладывая тропу, но которой затем можно пройти и в обычном состоянии бодрствования. Существование в мозгу биохимических рецепторов, воспринимающих мескалины, гармалины и гармоламины — психоактивные комплексы растительных препаратов, — позволяют предположить, что мозг и сам способен вырабатывать эти химические вещества, при условии, что он на это запрограммирован.

Наконец, лобные доли неокортекса обнаружили новую способность визионерского предсказания, точно так же, как они стали испытательным полигоном для эйнштейновских и квантовомеханическнх представлений об относительности пространства и времени. Время стало восприниматься как нечто деформируемое, а пространство — безграничное. Раньше способность к такому восприятию развивалась у редких индивидуумов спонтанно, чаще всего против их волн.

Около 50000 лет тому назад, когда не наделенные неокортексом неандертальцы были уже обречены, подхватить факел эволюции довелось представителям homo sapiens. Неокортекс, отделивший их от предков, продолжал развиваться и, по мере необходимости, формировать нейронные схемы, которые позволили ему полноценно функционировать, прокладывая курс через океан человеческого бытия. Личности, то ли случайно, то ли посредством упражнений развившие в себе такую богатую неврологию, становились чудаками и гениями своего времени, святыми и пророками, творцами чудес. Опыт возвышенной тайны был монополией пророков и мистиков во все времена; им же доставались жесткие преследования и глубокое уважение.

Неокортекс и сейчас развивается, его схема все еще совершенствуется. Мы должны научиться использовать его мощь для развития нашего психосоматического здоровья. И тогда отдельные визионерские события станут достоянием прошлого.

Я излагал эти вещи студентам, испытывал транс-состояния в лаборатории. Катарсические преображения, испытанные мною в ритуальных и измененных состояниях, исцеления, свидетелем которых я бывал, начиная с Мексики и кончая Бразилией и Перу, — все это по результатам далеко превосходило возможности западной психотерапии и окончательно запутывало мои представления о медицине. Во всех случаях общим знаменателем было состояние сознания — единого сознания шамана и ученика, целителя и пациента.

Перед студентами я развивал идею личности, которая посредством специальной тренировки освоилась с разнообразными состояниями сознания, скрытыми в недрах нашего мозга, научилась настраивать себя на эти состояния, входить в резонанс с гармониями Природы, переступать пределы линейного времени и трехмерного пространства, мобилизовывать механизмы телесного самоисцеления и вводить других людей в такие состояния.

Косноязычие прозы, с помощью которой я пытался излагать эти представления, убивало меня. Мои лабораторные занятия, даже успешные, воспринимались с вежливым интересом. С любопытством — и только. Но это еще куда ни шло. А вот что никуда не шло, так это сама сущность моих основных занятий.

Мой последний опыт в джунглях потряс меня до основания, погрузил в глубины восприятия, полноценного кинетического восприятия «человека, который умер». Я испытал полное освобождение от мышления и рассудка, от оков своего ученичества. Я ушел далеко за пределы происходящего, оставив позади весь свой предыдущий опыт и отождествив себя с энергией, с формой (я был котом? природой? телом? — можно назвать это как угодно). И в этой форме я совершил одиссею сквозь время и пространство, я проник в свет и даже увидел на миг лицо мифической Дамы, «дамы в вуали», которая, говорят, ведет человека в нагваль, потусторонний мир.

Я совершил свой путь по Волшебному Кругу. Я сбросил с себя прошлое и встал лицом к лицу со страхом и смертью. Я находился всецело в своем настоящем, полный собою и грезами будущего.

Марта 1976, дома

Прошлое не является неизменным; смерть не является концом. И давайте творить наше будущее, выковывать образ нового века, визуализировать, концептуализировать, схватывать его сущность такой, какой она должна быть в рисунке-ткани, в рисунке на песке, улавливать дух, улавливать архитектуру света.

Я был загнан. Не страхом или желанием, а чувством долга и беспокойством. Будь рядом со мной Антонио, он предостерегал бы меня, что я опять зарываюсь.

Мне хотелось написать и издать книгу: «Золотой век: взгляд в двадцать первое столетие», это взгляд в будущее глазами восемнадцати философов и ученых, отличающихся наибольшим воображением и ясновидением. Я бы нашел любопытные диссонансы между грезами авторов и их словами, между содержанием наших бесед и написанными по ним главами.

Я был одержим идеей перевода, научного изложения шаманских миров и моделей сознания; я пытался в лабораторпых условиях получить и измерить биохимические и физиологические реакции на перемену состояния сознания.

Мая, дома

В чем заключается природа экстатического состояния, внетелесного состояния, целительного состояния? Какие механизмы разделяют наше сознание на бодрствующее и сновидящее, возводя между ними завесу сна? Как развивался разум? И еще: сейчас, когда я убежден, что мы можем делать это сознательно, где и как мы ведем себя в будущее?

Мы непоправимо изменили процесс естественного отбора. Выживание наиболее соответствующего перестало быть правилом эволюции нашего вида. Триумф рационального, неокортикального западного мышления нигде так не бросается в глаза, как в достижениях западной медицины. Наука схватилась врукопашную с Природой и… победила? Да, мы показали, что можем одолеть детскую смертность, поддержать жизнь душевнобольного, парализованного, генетически неполноценного. Мы пренебрегли главным законом эволюции и спасаем жизни тех, кто должен погибнуть. И сейчас невозможно поверпугь назад, не вызвав катастрофы.

Человеческий опыт не ограничен таймером на семьдесят два года. Боже мой, теперь я знаю это. Смерть не кладет конец индивидуальному сознанию, и род человеческий должен перестать принимать прагматические решения, направленные на быстротечную выгоду в этом мире. Мы гадим в собственное гнездо. Если то, что я узнал, есть бессмертие, значит, у нас действительно нет выбора, мы должны стать смотрителями Земли. Теперь я это понимаю.

Написать книгу «Разум после смерти». Исследовать происхождение разума. Проследить эволюцию сознания — и экстраполировать. И так далее, и так далее.

Да, если все представления о пространстве и времени, о жизни и смерти разрушены, если оковы прошлого и страх будущего сами стали частью вашего прошлого, тогда вы действительно и полностью живете в настоящем.

Но я не знал, как это делать.

Настоящее неизмеримо, оно расщепляет пространство и время, отделяет прошлое от будущего. Но у меня было ощущение, что мое настоящее растягивается, и я начал заполнять его разочарованием.

Я начал работу над «Разумом после смерти».

В «Мире целительства» профессиональная корректность требовала от меня оценки того опыта, на который я ссылался в подкреплении изложенной концепции. Я был осторожен, когда нысказывал субъективный взгляд на явления, с точки зрения медицинской науки необъяснимые. В «Разуме после смерти» я стремился избежать таких оценок и дать рациональную эволюционную модель сознания, найти разумные гипотезы о способностях и потенциальных возможностях человеческого ума в его медленном и трудном движении к будущему. Я начал от начала времен и двигался шаг за шагом, ничего не упуская. Я затеял грандиозное предприятие, проект, который мог пожрать всего создателя, и все же на тот момент это был лишь один из фрагментов, осколок случайного опыта в бесконечно дробящемся настоящем. Я преподавал, работал в лаборатории, выступал на конференциях, писал, участвовал в комиссиях, в порядке развлечения занимался бизнесом, пытался перепроектировать гнездо, которое мы сооружали вдвоем с женой, отказался посвятить себя полностью любви к ней, обретал слабость вместо ожидаемой силы.

Антонио когда-то сказал мне, что я нахожусь в неустойчивом состоянии: застряв между двумя мирами, я качаюсь на качелях, опора которых может легко перевернуться. Теперь я и это начал понимать.

Мои мысли и действия становились все более причудливыми. Жена писала очередной бестселлер, а я впал в неистовую деятельность. Наш дом превратился в контору. Пропасть между нами углубляли финансовые проблемы, соревнование, неуверенность, зависимость. Я терял равновесие.

Ноября 1977

Вторая неделя. Гепатит. Нера — печень, titus — воспалена. Красная, распухшая, злая. Вторая неделя в постели. Вторая неделя изнурительной лихорадки, тошноты от разлития желчи, кожа напоминает по цвету пожелтевший на солнце рыбий жир; оранжевая моча, серый понос. Вторую неделю смотрю в окно, лежа в кровати, наблюдаю за ростом деревьев.

Исцелить себя самого? Ни силы, ни желания.

Мои сновидения тоже серые. Серые, неопределенные. Бесформенные образы. Они почему-то ужасны и передвигаются умышленно бесцельно…

Адюльтер не единственная форма неверности. Все прелюбодеи неверны, но не все неверные прелюбодеи. Я и то, и другое! Она тоже. Я люблю ее, но она любит перемены. Наша любовь как приливы и отливы. А сейчас как стоячая вода. Терзаюсь.

Ноября

Сон. Песок. Грязный песок. Как на пляже после половодья, вдоль линии высокой воды, где осел весь мусор. И среди мусора мое раздувшееся, покалеченное тело.

Та часть меня, которая осталась в Перу.

Сегодня, идя в ванную, остановился у окна и смотрел на город но ту сторону залива. Место обитания думающего разума. Мы построили это после того, как покинули Сад. Прямые линии, точные углы. Искусственная среда. Вторая Природа. Где же сила? В деньгах и в признаках богатства. В карманах позвякивают предметы силы — разменные монеты. Равновесие определяется, как количество денег на счете в банке.

В Перу я не мог шагу ступить по джунглям без того, чтобы джунгли не остановились, не смолкли, прислушиваясь ко мне, ощущая меня, мое инородное присутствие. Чужак, создание другой Природы. Только здесь я функционирую. Хотя сейчас я и здесь ни к чему. Ни к чему после всех моих поисков знания, после того, как меня использовали умные мастера внушения, торговцы мистикой.

Не был ли я просто объектом их примитивного колдовства? Как зритель на гипнотическом сеансе? Доброволец, покинувший свое место в зале, чтобы стоять на сцене и подвергаться гипнозу? Лаять по-собачьи. Унижаться, когда с тобой выделывают все, что хотят. Я тебя загипнотизирую, а ты за это оставишь здесь, на сцене, часть своего достоинства, образчик унижения.

Какой сладкий реванш над белым человеком! Ты желаешь изучить наши тайны и традиции? Тебе не терпится сунуть нос в наши дела, выяснить, что еще осталось неотнятого из нашего прошлого? Прекрасно! Мы с тобой поделимся. Мы прорежем отверстие для твоего зрения, мы покажем тебе безумие твоего пути, научим раскладывать костер, который высветит призраки твоего прошлого, мы покажем тебе, что такое смерть, и ты оставишь свое тело здесь, у нас, и вернешься к себе растерянным психопатом, потому что цивилизация неспособна ценить разум, освобожденный от мысли. Ты перерезал пуповину, связывавшую тебя с Матерью-Землей, и она запеклась и засохла в том сухом, пыльном городе, который ты построил. В городе, где уже несколько тысяч лет тикают часы, отсчитывая время от того момента, когда ты ушел из Сада. Надо мной подшутили.

В конце концов я поверил в это. Так же пылко, как я верил в ценность моих опытов и изученных мною традиций, в мою любовь к жене, я поверил, что являюсь жертвой фокусничества Махимо, самозабвенной чувствительности Аниты, колдовства Рамона и обдуманной дружбы Антонно.

Декабря 1978

Психологическая белая горячка.

Сон. Снова Орел. Он теперь старше, чем в те годы. Он взмыл над вершиной холма и парит в восходящем потоке, не двигаясь, только трепещут перья на краях крыльев; а затем я помню его прямо над собой, он вытягивает лапы, и когти впиваются мне в плечи, левое и правое, он клюет меня в голову.

Мысль о возвращении в Перу растет и мучает меня, как внутренний нарыв.

Двуличный, двудушный, расколотый надвое. В большом спросе как специалист, но сам себя спрашиваю безуспешно.

Среди практиков Квибамбы, чернокожих шаманов Бразилии, существует поверье, что душа человека может быть захвачена кристаллом и заперта в нем навечно. Я заглянул в вечность, увидел ее отражение в звездах над лагуной, и теперь я знаю, что часть меня осталась там навсегда.

*17*

Говорят, что немногие завершают этот путь посвящения… Большинство останавливаются на середине пути и довольствуются ролью целителей или врачей… Они становятся мастерами своего дела. А другие попадают в ловушку силы. Гибнут в пути.

Антонио Моралес Бака

Профессор Антоино Моралес Бака исчез. Бесследно исчез, то есть не оставив следов. Из университета он уволился. Его старый саманный домик в тупике, возле хвоста ягуара на городском плане Куско, снимал какой-то чилийский торговец.

Нового адреса никто не знал. Служащий на почте покосился на меня и помахал рукой, словно пытаясь очистить воздух от моего вопроса. Сидя в кафе «Рим» и наблюдая, как кофе кристалл за кристаллом смачивает горку сахара в моей ложке, я вспомнил о докторе Баррера.

Я нашел его клинику рядом с Плаза де Армас, и мне пришлось сидеть в его приемной и листать географический журнал десятилетней давности. Индеанка с завернутым в пончо ребенком, campreslino с марлевой повязкой на глазу и почтенная испанка с варикозными венами пришли раньше меня, и теперь я ждал своей очереди, хотя пришел сюда ради двух слов.

— Професор Моралес? — Добрый доктор поднял брови и откинулся на спинку кожаного кресла. Он был полнее, чем запомнился мне с первого раза.

— Да, — сказал я. — Я был одним из его друзей, и вы, я помню, тоже.

— Я и остался его другом, — сказал он и нахмурился. — Мы с вами где-то встречались?

— Пожалуй, нет. Мы разминулись у него в дверях. Несколько лет назад.

Баррера отодвинул ручку с золотым пером к самому краю стола, к стопке бланков для рецептов. Он сложил руки на груди, затем ногтем большого пальца потрогал свои тонкие седые усики.

— Его нет, — сказал он.

— Вы не знаете, где он?

Он покачал головой.

— К сожалению, нет.

Я кивнул, уставившись в пол.

— Он попрощался? — Я оторвал глаза от шахматного черно-белого линолеума. Наступило тягостное молчание.

— Да, — сказал он.

И это было все.

Января 1979

Сукин он сын, если Антонио умер. Достаточно скверно уже то, что я не могу понять его мотивы, чистоту его намерений, искренность наших отношений. Мысль о том, что я никогда этого не узнаю, приводит меня в ярость. Что я никогда больше не увижу его, что он одурачил меня, избежав встречи, — Боже! Что я сделал с собой, что все мои чувства так сосредо точились вокруг собственного удовлетворения? Ведь это так похоже на него, бросить меня с этим орлом за плечами, с разбитым сердцем и измученным сознанием. Как сына, кото ромуникогда больше…

Как никогда прежде, мне необходимо было сосредоточиться, настроить мое «Я» в лад с моей природой и призвать всю свою силу, чтобы исцелиться. Но Поэзия растворилась в прозе. Что произошло со мной, почему я потерял самоуверенность, которая была у меня там, на altiplano; я удовлетворил свое неведение, я испытал свою силу, — и вот теперь я отягощен знаниями сверх меры, застрял между двумя мирами и теряюсь среди собственных проблем. Где моя ошибка? Где я потерял легкость и волшебство?

Если увидишь на пути Будду, убей его. Потому что он — не путь. Не слушай ни его, ни его учения. Склониться перед ним означает потерять себя самого, унизиться перед запечатленным образом, перед маской Бога. Поэтому, если увидишь Будду на своем пути, убей его.

Антонио. Неужели он избавил меня от хлопот? Ушел с дороги сам? Мое отчаяние безгранично. Я поеду к Рамону.

Рейс на Пукальпу задерживался. Я сидел в аэропорту и предавался страданиям. Я сидел прямо на плиточном полу, прислонившись спиной к стене, рядом со своей кожаной дорожной сумкой и мягким матерчатым рюкзаком с кожаной отделкой. Наискосок напротив меня сидел худощавый мужчина с загорелым веснушчатым лицом. На нем были хлопковые брюки и мятая сорочка сафари. Рядом с ним на фибропластиковом кресле стоял каркасный рюкзак с множеством наружных карманов и кожаных застежек. Мужчина находился здесь уже около часа, и я наблюдал, как он проверял билет и часы, как выкурил две сигареты, смял пустую пачку и снял целлофан с новой. Последние полчаса он делал записи в дневнике с матерчатой обложкой. Он писал, не слишком задумываясь, это было заметно. Наконец он щелкнул авторучкой и сунул ее в один из четырех карманов сорочки, снял с запястья широкую резиновую ленту, натянул ее на дневник и спрятал его под крышку рюкзака. Вокруг него светилась голубая аура. Или, пожалуй, бирюзовая.

Я переключился на нормальное зрение. Зачем я видел его? Я даже не подумал об этом. Было время, когда я привыкал к видению. Был случай, когда я пересел в другой самолет, когда летел на конференцию в Монте-Карло, потому что энергия пассажиров была странно тусклой, невыразительной, светилась только возле самой поверхности тел. (Впоследствии оказалось, что в самолете были неполадки с двигателем и что он сделал непредусмотренную посадку.) Словом, странно было, что я начал видеть его теперь, притом безо всякого намерения.

Из другого кармана сорочки он вынул очки без оправы, надел их и посмотрел на меня, кажется, уже в четвертый или пятый раз. Я кивнул и выдавил из себя улыбку.

— Пукальпа? — спросил он.

— Угу.

— Я тоже.

Я посмотрел на его огромный каркасный рюкзак.

— Инженер? — спросил я.

Он покачал головой отрицательно и расплылся в улыбке.

— Нефть?

— Не-а.

— На фермера вы не похожи… — Я вспомнил бармена в аэропорту Пукальпы и рассмеялся. Он только взглянул на меня.

— Антрополог, — сказал он.

Я смотрел ему в глаза секунды две.

— Я вас знаю, — добавил он.

Действительно, он знал меня. Он был на симпозиуме холистов в Калифорнийском университете, еще будучи студентом. Я делал доклад о шаманизме. Он помнил мою работу.

— Удивительная вещь! — сказал он. — Я был на побережье, в Храме Солнца. Я познакомился с Эдуардо Кальдероном.

Это имя ничего мне не говорило.

— Шаман и целитель из Трухильо, — продолжал он. — Изумительный человек. Я бы провел с ним больше времени, но я собрался в джунгли…

— Дон Рамон Сильва?

Его рыжие брови поднялись:

— Да! — Он нахмурился. — Откуда вы знаете?

Я пожал плечами. Я понял, что не повидаю Рамона в этот раз. Понял также, что меня это не очень печалит… И вдруг:

— Мне кажется, Эдуардо ожидает вас.

Я посмотрел на него жестко. Потом мягко. Голубой цвет стал голубее, ярче. Возбуждение. Я чувствовал еще что-то. Возможно, это был волк: верность, ум…

Он продолжал:

— Он не называл вашего имени, просто описал мне вас и спросил, знаю ли я такого человека. Я сказал, что не знаю, но когда увидел вас здесь… Должно быть, это-таки вы, А вы как думаете?

Я стоял молча. Кажется, мое сердце забилось немного быстрее. Я не помню, какие у меня были ощущения. Я поблагодарил его, и мы пожали друг другу руки.

— Передайте Рамону от меня привет, ладно?

— Я думал, вы собираетесь…

— Я тоже так думал, — сказал я. — Не важно.

Он выглядел растерянным. Нам обоим было не по себе.

— Я толком не знаю дороги…

— Шестьдесят четвертый километр, — сказал я. — Трансамазонская магистраль, южное направление. Там есть тропа влево. — Я пожал ему руку. — Не сбейтесь с нее, — сказал я и вышел на солнце.

Несколько минут я стоял, прислонившись к стене, отмахивался от водителя такси и дышал животом. Затем я подошел к окошку перуанского аэрофлота и купил билет на ближайший рейс в Трухильо.

Как хорошо, что Антонио попрощался, что я не повидал Рамона благодаря встрече с тем молодым американцем и что я полечу на северное побережье Перу, где меня ожидает Эдуардо Кальдерон.

Да, способность видеть судьбу в истории — это фокусы заднего ума, а задний ум — это просто одна из форм восприятия, а восприятие — это лейтмотив моего повествования. Прозорливость, помимо того, что это одно из сладкозвучиейших слов английского языка, является также знаком благополучия, подтверждением правильности выбранного пути.

Все же, несмотря на предупредительные тычки, которые деликатно, но без перчаток, делала Природа, несмотря на способность предвидения, которая играла не последнюю роль в наших встречах, Эдуарде Кальдерон был крайне удивлен моим появлением. Он смеялся так заразительно, когда я выходил из автобуса в Трухильо, что я остановился, держа сумку в руке, и улыбался ему в ответ, улыбался смутному и головокружительному ощущению deja vu.

— Compadre, — сказал он, пожимая мне руку.

В английском нет слова, эквивалентного compadre в этом контексте. Английский язык еще не нашел выразительных средств для близости. Слово друг потеряло свой смысл из-за множества определений.

Он отступил на шаг, и мы несколько мгновений вглядывались друг в друга. Если существует архетипный шаман, прирожденный целитель гибридного типа, выросший в двух различных культурах, то я убежден, что именно Эдуардо был его воплощением. Улыбка и живот Будды, раскосые конфуцианские глаза, раздутые ноздри и под ними разделенные на пробор длинные, пышные и тяжелые усы; прямые черные волосы охвачены кожаным пояском и свисают сзади до середины спины.

Смеющийся шаман.

Он перестал смеяться, и его глаза описали замкнутую траекторию вокруг моего тела, от головы к ногам и обратно; он покачал головой и хмыкнул.

— Вы удивлены моим появлением? — спросил я, несколько смущенный его сердечностью.

— Да! — Это прозвучало как «А на что вы рассчитывали?».

— Я всегда удивляюсь, когда в мою жизнь входит видение. Это счастье. И еще я удивляюсь этой тьме вокруг вас. Мы должны заняться ею.

Января

Минувшей ночью дон Эдуардо занимался моим исцелением.

Окружность из насыпанной на песке желтой кукурузной муки, в середине окружности небольшая охапка сена. Священный круг, место для ритуала и колдовства. Эдуардо выкладывал его с профессиональной легкостью, как художник готовит палитру. Он разложил свою mesa на красновато-коричневой груботканной скатерти, которую он привез из руин пиаса, места силы древних инков. Две морские раковины по краям каждого из трех полей: ganadero, justiciero, medio — темного, светлого, нейтрального (равновесие между светом и тьмой). Несколько фигурок, оленье копытце, праща инков, амулеты, свисток в виде пеликана, кристаллы, глиняные изделия. Две плоские морские раковины. Жезлы силы, воткнутые в песок рядом с mesa, короткие мечи и посохи, вырезанные из твердого дерева и кости, всего девять штук.

Небо было ясным. Полукруг луны висел над ровным горизонтом Тихого океана. Даже слабый бриз не шевелил пламени маленького аккуратного костра, разложенного на песке перед mesa, но в воздухе чувствовался острый запах моря.

Я стоял прямо, сосредоточившись на себе, в центре кукурузного круга, босой и обнаженный до пояса. В левой руке, слегка отставив его в сторону, я держал меч святого Михаила, огненный меч; Эдуардо сидел скрестив ноги, по другую сторону mesa. Он поднял свою погремушку; это была надетая на палку пустая и высушенная коричневая тыква, забрызганная грязью, — Земля, вращающаяся вокруг своей оси. Он привел ее в движение короткими потряхиваниями кисти, и она зазвучала, шшии— гишии—шшии; Эдуардо запел, обращаясь к моему духу с просьбой прийти и быть с нами. Он пел духам Земли, воздуха, огня и воды, призывал духов озер, лагун, гор и лесов.