Кусочек истории, обросший философией

«Открой, душенька, ротик, и я поло­жу тебе этот кусочек...»

1. История того, как грибы пришли к нам, описана многократно, но поскольку я всегда читал о ней не по-русски и она действительно интересна, я расскажу ее хотя бы ко­ротко и своими словами.

В середине XX века американец мистер Гордон Вассон был вице-президентом крупного банка Морган (насколько я понимаю, это кру­тое положение на Wall Street и куча денег). Сын священника, он был настолько хорошо образован и производил на окружающих такое впечатление джентльмена и интеллигента, что я, например, почему-то долго считал, что он был англичанином. Нет — он вырос в Нью Джерси и жил в Коннектикуте, хотя подолгу, целые годы, жил в Анг­лии, Аргентине и Западной Европе. В конце двадцатых годов он же­нился на Валентине Павловне, нашей, из России. Она была врачом-педиатром. Легенда гласит, что одна из первых семейных ссор в их семье легла в основу науки этномикологии. На прогулке Валентина Павловна бросилась собирать грибы, что для Вассона было так же омерзительно, как если бы она стала собирать пауков или пиявок. Он ей строго — он вообще был человеком повелительным — сказал прекратить. Она же, наоборот, смеялась над его страхами, ужасно радовалась находке, называла грибы по именам, а потом принесла целую сумку их домой, где часть приготовила для еды (!), а часть засушила для красоты (!). Ела она их в одиночку, а ее бедный муж, уже перестав спорить, лег спать, приготовившись проснуться вдовцом (это был их медовый месяц, кстати). Наутро он все же сумел переклю­читься в позицию наблюдателя и поразиться тому, какие разные эмо­ции пробуждают грибы у представителей разных культур. Вассон стал изучать вопрос дальше и в результате оживил слова «микофобы» и «микофилы», разделив разные культуры на те, которые грибов бо­ялись и заранее считали их ядовитыми и «нечистыми» (например, англичан) и те, которые с грибами дружили (например, русских). Гор­дон Вассон пошел дальше этого простого наблюдения. Те народы, которые с грибами дружили (те же мы, к примеру) имели в своих языках следы удивительной любви и уважения к грибам. Уменьши­тельных суффиксов «маслят» и «опят» не имеют названия никаких растений — это прерогатива детенышей людей и животных. Вассон разыскал, что во многих областях России говорят не «найти груздь», а «найти груздя» — то есть применяют одушевленный вариант вини­тельного падежа, присущий опять же только людям и животным. Не надо было быть также большим лингвистом, чтобы в корне слова «поганки» увидеть «pagan», «язычник». Вассон заподозрил, что и край­няя любовь, и крайняя нелюбовь — две стороны одной и той же меда­ли, последствия чего-то более значительного в истории, чем один из видов еды. «Я не помню, кто из нас, я или моя жена, тогда, в со­роковые, впервые решились облечь в слова предположение, что наши собственные предки где-то 4000 лет назад поклонялись священным грибам»[2].

Все их идеи и разыскания изначально предназначались к опуб­ликованию всего лишь в качестве комментария к книге, которую пи­сала в основном Валентина Павловна. Книга называлась «Mushrooms, Russia and History» («Грибы, Россия и история») и посвящалась, в об­щем-то, кулинарии. Но комментарий постепенно перерос собой весь остальной текст, и изучение взаимоотношений людей и грибов ста­ло главным хобби супружеской пары. Литературные изыски породи­ли обширную переписку, а затем желание увидеть хоть что-нибудь своими глазами. Они хотели бы, конечно, поехать к сибирским шама­нам, которые, как это было известно, употребляли в своих практиках мухоморы (Amanita muscaria), но этого, по очевидным причинам, Вассоны сделать не могли.

Теперь всегда, когда говорят про открытие, стоит иметь в виду, что это популистское слово. Многие исследования сегодня пока­зывают, что про психоактивное использование грибов знали и в XIX веке, и в XX, и в Европе, и в Америке. К тому же был достаточно хорошо известен пейот, занимающий у многих индейских культур похожее на грибы место. Просто это никого особенно не интересо­вало. Очень вероятно, по-моему, почти наверняка, — что те, кого это интересовало, принадлежали к «эзотерическим» меньшинствам, и с «непосвященными» не делились, а чаще всего и не с кем им было делиться.

Одним из околознающих людей был профессор Шульц (Richard Evans Schultz), славное имя, фактический родитель этноботаники. Правда, он всю жизнь занимался Амазонкой, а там были свои священ­ные растения (не грибы). Можно сказать, что это он направил внима­ние Вассона в сторону южной Мексики, хотя у того были и другие источники. Короче говоря, честь и хвала Гордону Вассону, что он не стал, сидя в кабинете, описывать свои теории и историко-лингвистические изыски, а в 1953 году отправился в экспедицию в Мексику со своей женой. На свои деньги. И в 1954 году. И в 1955-м.

2. «А в это время...» А в это время — как и сотни (и тысячи, думаю я) лет назад — в южном штате Оахака, в одном из самых «индейских» и «неразвитых» штатов Мексики, в высо­ких горах Sierra Mazateca, грибы были частью религиозной практики

индейцев - мацатеков. Мацатеки жили в нескольких «деревнях», одной из главных была Хуаутла (Huautla de Jimenez) — скорее город по раз­мерам. И в Хуаутле жила женщина примерно одного с Вассоном воз­раста. Жила очень бедно. Ее отец однажды, еще до ее рождения, работал на поле и разжег костер, с которого ветер сорвал горящую листву и ею поджег несколько растений кукурузы на соседнем поле. Отец быстро затушил огонь, всего несколько растений сгорели, но он знал, что урожай священен, потому что кукурузу охраняет Бог Гро­ма, и что теперь его ждет наказание. Его отец и его дед были «мудры­ми людьми», они лечили других, получая видения в общении с «ма­ленькими святыми», грибами. Никому ничего не говоря, он тоже пытался получить прощение от Бога Грома с помощью грибов, но ничего не вышло. Через какое-то время его отец «увидел» это и при­шел к нему, сказав: «У меня плохие новости для тебя. Ты вызвал гнев Бога Грома, и он превратит тебя в индюшку». Он решил не сдаваться, женился, но через пару лет заметил маленькие гнойнички в области сосков. Постепенно они распространились по всей груди и полезли на шею, охватывая ее красным кольцом. Он умер, «став индюшкой». Его дочери, Марии Сабине, было тогда около трех лет.

Ее мать с нею и с новорожденной второй дочкой переехала к своему отцу, который разводил шелковичных червей и прял шелк. Там и выросла Мария Сабина. Чтобы ухаживать за червями, вся семья вставала еще до рассвета и начинала работать при свечах. Девочка и ее сестра, естественно, работали вместе со всеми. Когда они чуть-чуть подросли, подросли и обязанности—девочки стали пасти в ок­рестностях пару коз и несколько куриц.

Однажды (ей было пять-шесть-семь лет, там не следят за кален­дарным возрастом) заболел дядя Марии, и для его лечения пришел «мудрый человек». Вместе с дядей он ел грибы, и затем всю ночь очень красиво пел. Маленькая Мария слушала. Ей очень понравилось пе­ние. Грибы, которые они ели, она множество раз видела на поле и в лесу. Через несколько дней она нашла их и сказала: «Если я съем тебя, и тебя, и тебя, я знаю, вы сделаете так, что я буду прекрасно петь». Она съела несколько грибов сама и дала несколько своей млад­шей сестре. Вначале им было страшно, но затем стало хорошо. Они стали есть грибы довольно часто, особенно когда бывали голодны. «Я знала, что Бог живет везде вокруг, и грибы делали меня ближе к нему, и я ела грибы и молилась»[3]. Дед или мать иногда даже заби­рали их из леса, где, съев грибы, они лежали или стояли на коленях, но детей за это никогда не ругали, потому что человека нельзя ру­гать, когда он путешествует среди духов.

В какой-то момент за Марией «пришли» (ей было около 14 лет), и ее сразу выдали замуж. Муж был хорошим человеком, не пил, торго­вал нитками (он пешком ходил в Кордобу и обратно с товаром[4]). Дважды он отсутствовал по нескольку месяцев (участвовал в Мекси­канской революции). Она родила от него троих детей. Единствен­ным его недостатком была любвеобильность, и в их доме не раз жили другие его подруги. Он заболел и умер, когда был в доме у другой женщины, и его деньги с товаром достались той, другой.

Все время, пока она жила с ним, грибы она не ела, потому что их нельзя есть, когда живешь половой жизнью (у мужчин от этого гни­ют яички, а женщины сходят с ума). Вскоре после смерти мужа у Марии заболел низ живота и бедра, и чтобы вылечить себя, она ела грибы. И вылечилась. Потом через какое-то время заболела ее сест­ра, и это были очень сильные боли в животе, так что всем казалось, что сестра умирает. Мария дала немного грибов сестре, а затем сама съела множество их — столько, сколько не ела раньше никогда. Грибы показали ей, что делать с сестрой: она сильно массировала ее живот, и вытекло много воды и крови, как будто та рожала. По­том, наконец, сестра заснула, но Мария заснуть не могла, и грибы продолжали посылать ей видения. Она увидела «Старейшин», тех, кого почитали ее предки. Шесть или восемь их сидели за столом, на котором лежало много бумаг. Потом среди этих бумаг появилась белая книга, которая стала расти, пока не стала размером с челове­ка. (Можно заметить, что язык мацатеков не «письменный», и даже слово «книга» они произносят по-испански; сама Мария Сабина, ко­нечно, не умела читать). «Один из Старейшин сказал: «Мария Сабина, это книга Мудрости. Это книга Языка. Все, что здесь написано — для тебя. Книга твоя, возьми ее, чтобы ты смогла работать». Я воскликнула с радостью: «Она для меня. Я беру ее». Тогда Старейшины исчезли, а Книга осталась. Я начала гово­рить и поняла, что читаю ее. Я достигла совершенства. Я больше не была простым учеником. За это, как награда, как назначение, мне была дана Книга. Это потому, что грибы святые; они дают мудрость. Мудрость — это Язык. Язык в Книге. Книгу дают Старейшины.

После этого Книга уже не появлялась, но слова ее были у меня в памяти».

Сестра быстро выздоровела. Мария Сабина продолжала лечить, и к ней приходило все больше и больше людей. Однако — примерно лет через 12 после того, как она овдовела — ее руки снова просил мужчина, и она стала жить с ним: Он был плохим мужем — ленивым, бил ее, много пил. Из шести детей, рожденных с ним, выжила толь­ко одна дочь, остальные умерли или были убиты. В конце концов, второй муж был убит сыновьями своей любовницы, и таким образом, она опять осталась одна. Ей было тогда около сорока лет. Понятно, что пока она жила со вторым мужем, она не ела грибов и не лечила. «Теперь я смогла вернуться к своей судьбе. Я всегда знала, что моя судьба — лечить». Она лечила не так, как лечили колдуны и целители — без бросания зерна и катания яиц, без трав, без снадобий. «Я — Мудрая Женщина. Просто во мне нет колдовства, нет гне­ва, нет лжи. Потому что во мне нет мусора, нет грязи. Я лечу Языком. Я — Мудрая Женщина. Больше ничего».

Вот к этой-то женщине ее хороший знакомый, служивший гла­вой местной власти, привел в 1955 году Гордона Вассона и Ричард­сона (сопровождавшего его фотографа), попросив дать им грибов.

3. В третью свою экспедицию Вас­сон уже хорошо знал, что ищет. Нетривиальным для европейского ученого шагом было то, что, когда он нашел, он вызвался участво­вать в церемонии и неизвестные грибы ел. Ел и фотограф, сопро­вождавший Вассона в экспедиции, обещавший своей жене «эту дрянь» в рот не брать.

«Когда иностранцы ели «маленьких святых» со мною, я ничего плохою не почувствовала. Церемония прошла прекрасно. У меня бы­ли другие видения, чем обычно. Я видела такие места, какие я никогда не представляла себе, что существуют. Я достигла тою места, от­куда пришли иностранцы. Я видела города. Большие города. Мною до­мов, больших».

У Вассона был настоящий, прекрасный трип, он видел «платонов­ские архетипы». Ричардсон в своем трипе видел дворцы, а затем кар­тину, которую вновь увидел наяву через неделю в незнакомом доме в Мехико Сити. Чуть позже приехали Валентина Павловна с дочерью Машей, и они тоже приобщились к грибам, хотя уже вне индейской церемонии, сами по себе.

У Вассона была железная хватка. Экспедиции в горы Мацатека стали ежегодными (во времена отпусков). Среди следующих гостей, приехавших туда вместе с Вассоном, был французский миколог Roger Heim, который определил священные грибы, коллекционировал раз­новидности, а потом сумел вырастить Psilocybe mexicana в Париже.

Из этих — культивированных — грибов знаменитый химик Альберт Хоффман[5] выделил псилоцибин и псилоцин (психоактивные алка­лоиды, активное «начало» грибов), проверяя, кстати, эффекты на са­мом себе. Позже вместе с Вассоном он привез их в Хуаутлу, где все они участвовали в церемонии, взяв вместо грибов таблетки с псилоцибином (даже не выделенным, а заново синтезированным). И Ма­рия Сабина подтвердила, что это «оно», «дух грибов», или как оно там по-мацатекски.

Это красивая, прямо блестящая часть истории.

Вассон позже занялся Индией и грандиозной теорией того, что древнеарийская сома, которой посвящены веды и веды, готовилась из мухоморов. Перед этим он вместе с женой дописал и издал книгу «Mushrooms, Russia and History»—теперь уже совсем с другим содер­жанием. И еще он издал — что, похоже, оказалось гораздо важнее для нашего «кусочка истории» — статью в журнале «Life» с тем же Описанием грибов, Марии Сабины и своих приключений и заклю­чений.

Журнал «Life» — это уже по секрету всему свету. И в 1957 году «весь свет» оказался хорошо подготовленным к этому секрету. Я взял бы на себя смелость утверждать, что не будь этот самый свет уже прилично знаком с ЛСД, никто бы и не обратил на открытие Вассона особого внимания, кроме единичных спецов. Но тут началась совсем другая история. В одном из ее эпизодов в деревню Хуаутла прилетал вертолет с Beatles, и Мария Сабина кормила их грибами. В другом Вассона в очередную экспедицию сопровождал человек, работавший агентом CIA (ЦРУ, по-нашему). В третьем— Timothy Leary и Richard Alpert проводили в Гарварде и окрест сотни экспериментов, давая добровольцам взаимозаменяемо ЛСД и псилоцибин. В четвертом — армию «хиппи» выгнала из Хуаутлы полиция... И так далее. Началась история «шестидесятых» со всем своим размахом, вдохновением и глу­постями, очень любимая мной история, которую я не буду, конечно, здесь пересказывать. Вассон старался держаться от этой истории подальше, активно не любил «психоделических пророков» (скажем, Лири) и вообще старался сохранить позу бесстрастного ученого или хотя бы джентльмена. Он прекрасно понимал, конечно, что это он передал «тайну» «толпе». Еще тревожнее и больнее, я думаю, ему было читать интервью с Марией Сабиной, (он - то не мог с ней толком пого­ворить никогда, хотя и учил мацатекский), появившееся в 1975 году, где она говорила, что после Вассона «грибы потеряли силу». Он уте­шал себя тем, что не передай он знание о грибах европейцам, оно могло бы исчезнуть за несколько десятков лет, вместе с традициями, если не со всем народом. На мой взгляд, это было бы и правда очень вероятно. Алкоголь и кока-кола, священные напитки европейцев, работают куда как быстрее... Уже упомянутый Шульц писал, что в Амазонии каждый год исчезает с десяток племен. Это столкновение этносов, где один — явно сильнее, работает как угодно, вовсе не обя­зательно со стрельбой и зверствами. В среднем полтора поколения, познав европейские футболки, туфли, болезни и лекарства, водку, школы для детей, Библию и телевизор, перестают существовать как народ и как дети своих отцов; дух, традиции, и знания исчезают по­чти одновременно.

Для Марии Сабины мало что изменилось: дело осталось делом, бедность — бедностью. В каком-то смысле стало хуже: грибы ослаб­ли и «заговорили по-английски»; ей сожгли дом, вроде бы в отме­стку за то, что «выдала секрет». В каком-то смысле лучше: она стала знаменитой. Вассон привозил ей газеты и журналы с ее фотогра­фиями. Ее возили в столицу. Губернатор подарил ей два матраса. Она, по собственным словам, никогда не сожалела о том, что дала грибы «белым» и спокойно продолжала это делать до глубокой ста­рости.

4. Мне нравится, как Мария Сабина рассказывает о «передаче». В упомянутом уже интервью она вначале рассказывает, как ее односельчанин, избранный в местные органы власти, просил у нее, чтобы она его наставляла и консультировала. И очень скоро говорит, что когда он привел к ней Вассона и попро­сил дать ему грибов, она «сделала все, как велела власть, потому что всегда была власти послушной». По мне, так отсюда разит лукавством. «Мудрая женщина» (как она себя называла) знала, что делала настолько, насколько вообще можно было понять тогда, что к чему. И очень может быть, что она видела еще гораздо дальше. Ведь на эту передачу можно посмотреть по-другому: так захотели грибы. По каким-то причинам они связаны с людьми, и очень ве­роятно, что связь эта продолжается тысячелетиями; смена этносов для них тогда привычна. Почему они «заговорили по-английски» с Ма­рией Сабиной (и другие шаманы говорили то же самое), а не по-испански? Чего хотят грибы и чего не хотят — про это гадать трудно (хотя я этим периодически занимаюсь). Но если уж думать с этой точки зрения, то грибы совершили переход легко, быстро и без резких поворотов (как они обычно и действуют)[6]. Когда я говорю «переход» — я еще и имею в виду, что индейцы-мацатеки на сегодня гораз­до больше используют водку, без церемоний. Может, здесь и нет осо­бого противоречия; да только кажется, что есть.

5. Все, закончили с историей. Боже мой, хоть дышать стало легче! Вы не поверите, сколько есть книг, статей и интернетовских сайтов, описывающих на разные лады все тот же «исторический» поход Вассона. Люди защищают диссертации по «истории науки»! История, блин! Вот это сверхвнимание к проис­шествиям во времени, да с собой любимым (или нами любимыми) в центре — это то, что не терпит прикосновения грибов, что при виде их рассыпается... или скорее обнажает свою сущность: рисунок све­та, теней и красок в калейдоскопе вечности. Мария Сабина это на­верняка знала. А тот же Вассон незадолго до смерти сетовал, что ведь воспоминания о его доме вместе с ним умрут! И навсегда! Такая вот трогательная непросветленность...

Нет, грибы не имеют ничего против истории. Они просто выши­бают у нее из-под ног стул сверхзначимости. Грибы — это тот дух, с которым один буддистский монах дзэнского толка сжигал деревян­ную статую Будды, чтобы согреться.

Как бы это объяснить попроще...

Один занудный индусский моралист рассказывал про некоего раджу, очень увлеченного воспеванием своей жизни. И вот в его двор­це образовался культ рассказов о его подвигах. Слуги очень к этому поощрялись, и они водили экскурсии, рисовали соответствующие картины... Так вот, однажды, когда он вышел из своей спальни в очень грязную залу, где слуги тотчас принялись за декламации, он почув­ствовал что-то не то... будто сосало под ложечкой... Тут он понял, что не ел уже несколько дней, (повар писал поэму, поварята ставили балет, воспроизводящий знаменитую охоту). И вот он встал посреди залы, где все вокруг занимались привычным делом, и заорал: «Я есть хочу!!!» И вмиг наваждение кончилось.

Кроме того, история — это чаще всего нытье, в центре которого живет жалость к себе, все это питает, и тут же сама от всего этого накачивается, набухает и обалдевает...

Что хуже, история — это, конечно, фантазия.

Между тем грибы очень часто повергают человека в осознавание собственной истории, саморефлексию, просмотр собственной жизни.

Чтобы преодолеть кажущееся противоречие в своих словах, я хо­тел бы рассказать про

6. Два вида осознавания. Давно сдается мне, что есть как минимум два вида осознавания, может быть, два вида сознания вообще, и то из них, что обычно называется «со­знанием», до крайности бессознательно. Почему? Потому что это со­знание — скажем, сознание первого типа — представляет из себя интериоризированный внешний диалог, то есть происходящее внутри, обычно обрывками, социальное ролевое взаимодействие.

Мне трудно это доказать, хотя я почти уверен, что это правда. «Доказанная правда есть, собственно, не правда, а всего лишь сумма доказательств»[7]. Это очень трудно увидеть, пока не вклю­чается другое сознание — скажем, сознание номер два. Оно отлича­ется крайней ясностью. Оно не обращено ни от кого ни к кому. Оно закончено. Оно мало вербально и часто очень трудно влазит в слова. Оно как инсайт!

Инсайт многим знаком, особенно тем, кто занимался психотера­пией. Это внезапное осознавание, мысль, меняющая отношение к ситуации, саму ситуацию. Это очевидная истина, резко прерывающая невротическую путаницу, это озарение, откровение. Я когда-то пы­тался записывать разнообразные инсайты, происходившие на психо­динамических группах, и даже думал опубликовать их коллекцию. Так вот: обычно они крайне примитивны, и записывать их трудно и неинтересно. Они абсолютно включены в ситуацию, и потому опи­сывать надо очень издалека. На их стороне только сила, зато уж ее хватает и на то, чтобы вышибить человека из роли, и на жизненно важные решения, и на то, чтобы это долго потом вспоминалось, и на завершение ситуации вокруг (то есть хороший инсайт пробивает и окружающих, не будучи к ним обращен).

А на словах ерунда какая-то: «Я любила уродов», «Да, я — великий показушник!», «Можно прожить и без биологии». На словах такое кто угодно понимает. Чувствуете разницу? Этот кто угодно понимает это на тех затверженных словах, которые носятся в воздухе как часть социальной (ролевой) ситуации, а потом так же легко носятся в го­лове, составляя — вот именно — сознание номер один.

Которая не приводит к ясности, но лишь к «наслоениям» и «про­должению разговора».

Я понимаю прекрасно, что объясняю сейчас очевидное для од­них и маловразумительное для других. Причем те, кто считает это очевидным, почти наверняка в это время так же неосознанны, то есть осознанны лишь на путаных дорожках осознания номер один, как и те, кто плохо понимает, о чем идет речь. Очень трудно передать ин­формацию с одного уровня сознания на другой.

Еще одно замечание: я говорю о «низшем» сознании как о «соци­альном», хотя способен представить себе и другие его формы с дру­гими ограничителями. Просто в той культуре, к которой я принадле­жу, которую я назвал бы Культурой Выяснения Отношений, ролевые взаимодействия — основной материал жизни, а их озвучи­вание (которое можно условно назвать фразой «...а поговорить?») — основное приложение сознания, место его, так сказать, девальвации и коррупции.

Они хорошо различаются, эти два вида осознавания. Как на пси­хологической группе не спутаешь рационализации и инсайт. Куча признаков. Один из них, кстати, — «умные слова». Когда на группе господствуют недоверие, трусость, безответственность — звучат обычно очень «умные» слова и конструкции. «Не могу не заметить...», «соответствующий», «принципы коммуникации»... В это время пси­хотерапевт может тихо спать. Мой учитель, Михал Михалыч, все хочет этому научиться, вслед за Перлсом[8]. Но пока не может. И думаю я, что хрен научишься такой простой вещи, как спать в разгар «исто­рии», пока движет тобой ролевая ситуация (красиво) или учитель­ское рвение (полезно), а не диктует осознавание второго типа, кото­рое — рискну предположить — пробивалось у Перлса, одиночки и бунтаря, хорошо знакомого, кстати, с Психеделическим опытом. Вер­бализуется это, конечно, трудно, но я попробую. Вот смотрит Перлс на слова, летающие между людьми[9], а слышит не слова, но дух, с которым они произносятся, и понимает, что дело — говно, и не пы­таясь выковырять из говна изюминки, засыпает. Невидимый взгляд, «глаз, лишенный тела»[10] продолжает передавать в неизвестном на­правлении всю истину о происходящем. Он никогда не спит, но в гомоне социальных ситуаций все равно почти не слышен. Засыпают и медленно перегнивают десять тысяч историй, оставляя бесконеч­ную ленту осознавания, постепенно отливающуюся в чистые крис­таллы мифов.

Межглавок 1[11]

Я не стал спрашивать у грибов, хо­тят ли они этой книги. Я знаю заранее: им это безразлично. Я помню свой первый трип, — я был тогда «в писателях» и перед тем, как есть грибы, решил, что «заказываю» себе — отсюда туда — придумать и даже записать рассказ, пока я «там». И я так же хорошо помню, как вспомнил этот свой заказ где-то посередине трипа. Как я смеялся! Тут ты един со Вселенной, звезды трогаешь руками, а там нужен рас­сказ. Какой рассказ, кому?

Что же можно рассказать о грибах? Грибы, по определению — первичный опыт, книги—вторичный (на самом деле — как минимум третичный, поскольку «язык диктует», жанр обязывает и т. п.)

Можно рассказать о грибах что угодно. Они не за книгу, но и ни­как не против. Они умеют говорить на тысяче языков[12], христианам показывать крест, деву Марию, ад и рай, язычникам—божество сво­ей горы и так далее; они «не без-, а всеязычны»[13], потому что стоят где-то на уровне до языка[14]—короче, они готовы одеть любую одеж­ду, и если в данной культуре больше ценится книга — да боже мой, какие проблемы, пусть будет книга.

Глава 2

ЭФФЕКТЫ ГРИБОВ

1. Исключительно разнообразны!

2. Не угадаешь!

3. Кое-что, однако, узнаваемо.

4. Физические эффекты грибов. Грибы, вероятно,—самые мягкие по отношению к телу из всех энтеогенов[15]. От многих других часто тошнит до сильной рвоты, кружится голова, некоторые вполне очевидно травят. Грибы же чаще всего только расслабляют тело, так что очень естественно хо­чется лечь. Я редко встречал у кого-нибудь тошноту и тем более рво­ту. Разве что почки от грибов начинают работать быстрее и часто хочется в туалет.

Поскольку эти самые вставания пописать часто явля­ются единственными моментами, когда вспоминаешь, что «владеешь» телом и что им приходится «управлять» — и таким образом немного выходишь из трипа, — то эти моменты часто особо запоминаются.

Большей частью тело как бы просто исчезает. Тем не менее сто­ит иметь в виду, что случаются любые физические эффекты, специ­фические для данного трипа, которые тогда часто вплетаются в его «смысловую линию». Я видел, как человек задыхается; было так, что тело наливается сумасшедшей силой; но это, в общем, редко.

Здесь людей так же можно разделить на интро - и экстравертов, как в обыденной жизни. Одни все проживают в тишине с закрыты­ми глазами; других «пробивает» на окружающий мир, они смотрят, машут руками, бегают разговаривать с травами...

5. Концентрация. Я думаю, что это один из самых основных эффектов грибов и что он обуславли­вает многие другие. Обычно разум бегает, как сумасшедшая обезь­яна, это известно. Разум носится и тут же забывает, где был. Но вот человек, съевший грибы, вдруг фиксирует взглядом пятнышко на стене... и уже живет в нем. Концентрация эта достигает неимовер­ной силы по сравнению с обычным состоянием сознания. Иногда и хочешь ее прервать, да не можешь. Это можно описать по-друго­му: как

6. Чистое восприятие. Это то, что так вдохновило Хаксли, и что он воспевает в своих «Вратах вос­приятия». Между тобой и этим пятнышком на стене (или стулом для Хаксли — или любым внутренним или внешним объектом) — ничего не стоит, никакие концепции (я — не я), никакие суждения (важно-неважно, полезно-бесполезно и т. п.). Это действительно может быть чем угодно. Вот однажды в комнату, где я лежал, уже выходя из три­па, зашла моя подруга и, ни слова не говоря, начала пускать по ком­нате мыльные шарики, «воздушные пузыри». Я смотрел и смотрел на них, и это было фантастически красиво. Она мне потом сказала: «У тебя было самое глупое лицо, какое я видела в жизни».

Лица других бывают потрясающим объектом «чистого видения». Картины Ван Гога. Музыка.

Сюда примыкает следующий феномен:

7. Повышенная чувствитель­ность. Любой орган чувств, включая те, что обычно «не докладыва­ют» сознанию, может повысить чувствительность в тысячи раз. (Мож­но сказать по-другому и это, наверное, точнее: в тысячи раз повышается осознавание этого восприятия). Отсюда вытекает огром­ная важность «set and setting» — где, с кем и в каком состоянии ты переживаешь трип. В обычном состоянии сознания очень редко кто осознает, как влияет на его мышление и переживания комната, вид, воздух, поза, те, кто рядом. Очень распространено «нулевое» мнение, что на мышление все эти «факторы» никак не влияют. На самом-то деле, не просто влияют, а порождают и образуют. И когда грибы про­буждают высокую чувствительность, очень хорошо оказаться в мес­те чистом (я не имею в виду пыль!) и защищенном (не решетки! — хотя кому-то, может, и это надо), среди близких людей. Это одина­ково важно и в легком («хорошем») и трудном («плохом») трипе Новые, неизвестные места и люди опасны, поскольку может выйти и так, и этак.

Я помню, как считал блажью, когда одна моя подруга жаловалась, что после грибов несколько дней не может выйти на лестничную клетку, потому что сразу чувствует злобу соседей. Э-э-э, еще как! Офисы, казенные общежития часто переполнены дрянью. Что ты ешь, чем ты дышишь, с кем живешь, что делаешь—все это «настига­ет» тебя в трипе. То есть, конечно, всё это всегда и постоянно оказы­вает свое воздействие, но грибы заставляют тебя это осознать и про­чувствовать тысячекратно.

Этот эффект, кстати, не совсем уходит, когда грибы покидают тело. Очевидно, что люди, не раз их принимавшие, обычно чувстви­тельны к красоте, стараются жить ближе к природе и т. д. Ложь ста­новится очевиднее. «Как-то так получается, что Психеделиче­ские вещества делают человека странно чувствительным к напыщенности, помпезности. Любой, кто начинает говорить с тобой «no-заведенному», с религиозным или политическим лицемерием, или тот, кто изображает энтузиазм по поводу того, во что сам не верит, выглядит так смехотворно, что невозможно сохранить серьезное лицо. Это, кстати, прекрасная причина, по которой ни одно правительство не потерпят населения, «заведенного» психеделиками»[16].

Насколько может обостряться чувствительность у человека, ко­торый ел грибы много раз... Без комментариев я хочу рассказать об Аполонии, дочери Марии Сабины. Та женщина, которая «направила» меня к ней, предупредила, что Аполония «зеркальна», что она отра­жает твои собственные проблемы. Среди прочего она рассказала, что у нее болела нога, когда она приехала туда в последний раз, и Аполо­ния, хотя та ей ничего не говорила, стала тоже жаловаться на ноги... Я бы, скорее всего, забыл этот разговор, если бы со мной не про­изошло совершенно то же самое. Перед тем как приехать в Хуаутлу, я испытал сильный приступ боли в спине. Когда я добрался, внешне я двигался нормально, но боль часто вспыхивала. На второй день, ког­да я жил там (мои боли уже почти прошли), Аполония легла в по­стель, жалуясь на спину и показывая в аккурат на ту середину позво­ночника, которая «взбунтовалась» у меня...

8. Чувствительность повышается не только вовне, но и внутри. Такой эффект энтеогенов часто назы­вают «амплификацией», усилением. На самом деле все очень про­сто: трип часто проявляет внутренние состояния, разворачивает их на всю катушку. В психологическом состоянии обычно есть около-пороговые (для обыденного сознания) эмоции и мысли. Они могут проявляться как настроение и «тлеть» — тянуться — долго, не полу­чая ни развития, ни разрядки. Обида, проглоченная неделю, а то и месяц назад... неслучившаяся любовь... придавленное, недодуманное понимание... незамеченная годовщина... Любое из них с началом трипа может взорваться, чтобы быть пережито глубоко и полно. Среди множества примеров я решил выбрать такой вот, драматический:

Zapatista consciousness[17].

«Где-то в «Нельсон Экспресс» было закопано объявление о конференции в Паленке, посвященном состоя­нию дел в Чиапасе^[18]. Мой любимый Шон (он младше меня на тридцать лет) хотел поехать — и я, конечно, к нему присоединилась^[19]; я была в Паленке год назад и по-прежнему переживала восхищение и безопас­ность в присутствии Запатистас.

3000 человек со всего света приехали туда по приглашениям, и еще 3000 человек приехали сами... Вы можете представить себе атмосфе­ру расширенною сознания на таких конференциях, во всех этих раз­мышлениях о том, что мы можем сделать, чтобы помочь со сторо­ны, ощущения глубокой связи между близкими умами, уже достаточно заинтересованными, чтобы проехать на машине два часа в жаркую субботу.

На следующий вечер я получила в подарок два длинных и толстых голубоватых гриба и еще один изогнутый грибок поменьше, цвета ко­риандра.

После того как мы разделили стакан грибного чая, мы договори­лись, что Шон отправится в палатку немного поспать, а я помузици­рую и уберу в доме. Я делала обычные вещи с усиленным ощущением медитативного присутствия и раздражающим чувством скорости и желанием закончить. Потом я немного взгрустнула. Эти «кубенсис» только немного подняли меня над обычной линией и дали мне немно­го тошноты и онемелости. Музыка казалась не той, слишком разме­ренной. Я думала, чего ж это они такие «духовные», такие дорогие, та­кие желанные. Может быть, мне никогда не бывает их достаточно...

Когда я выбралась из дома под полную луну, я решила оставить свой маленький разум в доме и дать открытую дорогу большему разуму.

Я думала, что найду Шона отдохнувшим, наверное мечтающим, полным желания или любопытства поисследовать те идеи, которые мы обсуждали раньше, работы Виттгенштейна и Райла о самоиден­тификации и разные наши наблюдения о социальной когнитивности приматов... о том, что делают обезьяны.

Снег был таким твердым и хрустящим, что мне не нужно было идти по тропинке, и вместо нее я ступила прямо на чистое одеяло толщиной в метр, и пошла (казалось, как по воздуху) на высоте пере­кладин забора и верхушек фруктовых деревьев. О, каждому из вас по­нравилась бы эта часть...

О Боже, но там, в палатке, его всего перекрутило, он был весь пот­ный и плачущий, испуганный настолько, что даже не мог вернуться в дом, полтора часа мучимый внутренней агонией.

«Весь мир — такое хреновое, хреновое место. Я думаю, я даже не рождался в этот мир. Мы—хреновые, хреновые существа, и я —хрено­вый, хреновый человек».

Его политическое отчаяние родилось из тою, что он заново узнал о Запатистас, об усиленном военном присутствии в северном Чиапасе, пяти сотнях лет поддерживаемом законом уничтожения людей майя и других индейцев. Одна женщина сказала: «Без моей земли я - плоть, ждущая смерти». Я тоже чувствую так.

Плач и завывания Шона, его глубокая скорбь эхом вырывались из палатки. Никакие объятия не могли его быстро успокоить. Никаких слов даже близко было недостаточно. Я, молчащая рядом с ним, мои тонкие руки, вряд ли были способны сдержать ярость мужчины... он ревел часы напролет.

Этот мастер печали перешел от личного к политическому отча­янию, говоря: «Я плакал, я плакал за себя, за них, я не могу никогда понять, почему я плачу. Меня бесят эти мощные организации, для которых уничтожить этих людей было бы в их лучших интересах. Я чувствовал, что они не знают, что такое видеть я чуять смерть. Я чувствовал, что мой Чокнутый Дух близок к Духу Запатистас, я видел смелость, по сравнению с которой моя бледнела, надежду, та­кую чистую и такую великую. Адский огонь...»

В конце концов, он успокоился рядом со мной. Держа его волосы, целуя его глаза... внутри я визуализировала, как говорил Гордон... не­что вроде пятимесячной интеграции смыслов, расстановки ценно­стей и следования той дороге, «что мне нужно знать».

Вокруг палатки начали петь койоты. Было поразительно, как они выли всю ночь, ужасно, ужасно долго, после того как мы замолчали. За нашей дверью пересекались лунные тени на снежном насте. Это не было «кайфом». И хотя было чувство единения и глубокого признания Другого в этом расширенном пространстве, это не было особенным экстазом. Мы не посетили это место философских абст­ракций.

Было бы тривиальностью и профанацией назвать это «плохим трипом». Я знала тогда, что Шон будет жить гораздо выше, чем я, и не будет терять ни мгновения своей жизни.

Для биоэссе — я не могу сказать, какое отношение ко мне имел этот голубой чай. Пока я дрейфовала в сон, это было очень приятно, как молитва или благословение. Я чувствовала вдохновение делать то дело, которое я должна делать.

Он оказался так чувствителен к этому. Он говорил тогда в п