Покрывающих воспоминаниях

В другой статье (опубликованной в Monatsschrift fur Psychiatrie und Neurologie за 1899 г.) я имел возможность проследить тенденциозность наших воспоминаний в совершенно неожиданной сфере. Я исходил из того поразительного факта, что в самых ран­них воспоминаниях детства обыкновенно сохраняются безразличные и второстепенные вещи, в то время как важные, богатые аффек­тами впечатления того времени не оставляют (не всегда, конечно, но очень часто!) в памяти взрослых никакого следа. Так как из­вестно, что память производит известный выбор среди тех впечат­лений, которыми она располагает, то следовало бы предположить, что этот выбор следует в детском возрасте совершенно иным прин­ципам, нежели в пору интеллектуальной зрелости. Однако тща­тельное исследование показывает, что такое предположение являет­ся излишним. Безразличные воспоминания детства обязаны своим существованием известному процессу смещения, они замещают в репродукции другие, действительно значимые впечатления, вос­поминания о которых можно вывести из них путем психического анализа, но которые не могут быть воспроизведены непосредствен­но из-за сопротивления. Так как они обязаны своим сохранением не своему собственному содержанию, а ассоциативной связи этого содержания с другими — вытесненными, то их можно с полным основанием назвать «покрывающими воспоминаниями».

В указанной статье я только наметил, но отнюдь не исчерпал всего разнообразия отношений и значений этих «покрывающих воспоминаний». В одном подробно проанализированном там приме­ре я показал и подчеркнул обыкновенный характер временных отношений между покрывающим воспоминанием и покрытым со­держанием. Дело в том, что содержание покрывающего воспоми­нания относилось там к самому раннему детству, в то время как те переживания, которые данное воспоминание представляло в памяти и которые остались почти всецело бессознательными, имели место в более позднее время. Я назвал вид смещения возвратным, идущим назад. Быть может, еще чаще наблюдается обратное отношение, когда в памяти закрепляется в качестве покрывающего воспоминания какое-либо безразличное впечатление недавнего времени, причем этим отличием оно обязано лишь своей связи с ка­ким-либо прежним переживанием, не могущим из-за сопротивления быть воспроизведено непосредственно. Так, покрывающие воспо­минания я назвал бы предваряющими, забегающими вперед. То существенное, что тревожит память, лежит здесь по времени позади покрывающего воспоминания. Наконец, воз­можен — и встречается на деле — и третий случай, когда покры­вающее воспоминание связано с покрытым им впечатлением не только по своему содержанию, но и в силу смежности во време­ни,— это будут покрывающие воспоминания одновременные или примыкающие.

Как велика та часть нашего запаса воспоминаний, которая относится к категории воспоминаний покрывающих, и какую роль они играют во всякого рода невротических интеллектуальных про­цессах — это проблемы, в рассмотрение которых я не вдавался там, не буду вдаваться и здесь. Мне важно только подчеркнуть, что забывание собственных имен с ошибочным припоминанием и образование покрывающих воспоминаний — процессы однородные.

На первый взгляд различия между этими двумя феноменами несравненно больше бросаются в глаза, нежели сходство. Там де­ло идет о собственных именах, здесь — о цельных впечатлениях, о чем-то пережитом в действительности ли или мысленно; в пер­вом случае — память явно отказывается служить, здесь же — со­вершает кажущуюся нам странной работу; там — минутное рас­стройство (ибо забытое нами только что имя могло воспроизводить­ся нами до того сотни раз правильно и завтра будет воспроизво­диться вновь), здесь — длительное, беспрерывное обладание, ибо безразличные воспоминания детства, по-видимому, способны со­путствовать нам на протяжении долгого периода жизни. Загадки, возникающие перед нами в обоих этих случаях, по-видимому, со­вершенно различны. Там нашу научную любознательность возбуж­дает забывание, здесь — сохранение в памяти. Более глубокое ис­следование показывает, однако, что, несмотря на различие психи­ческого материала и разницу в длительности обоих явлений, точек соприкосновения все же больше. И здесь, и там дело идет об оши­бочном воспоминании; воспроизводится не то, что должно было быть воспроизведено, а нечто новое, заместитель его. В случае забывания имен тоже имеется налицо известное действие памяти в форме замещающих имен. Феномен покрывающих воспоминаний, в свою очередь, тоже основывается на забывании других, существен­ных впечатлений. В обоих случаях известное интеллектуальное ощу­щение дает нам знать о вмешательстве некоего препятствия; но только это происходит в иной форме. При забывании имен мы знаем, что замещающие имена неверны; при покрывающих воспо­минаниях мы удивляемся тому, что они еще у нас вообще сохранились. И если затем психологический анализ показывает, что в обоих случаях замещающие образования сложились одина­ковым образом — путем смещения вдоль какой-либо поверхностной

ассоциации, то именно различия в материале, в длительности и в центрировании обоих феноменов заставляют нас в еще большей степени ожидать, что мы нашли нечто существенно важное и имею­щее общее значение. Это общее положение гласило бы, что отказ и ошибки репродуцирующей функции указывают нам гораздо чаще, нежели мы предполагаем, на вмешательство пристрастного фак­тора, на тенденцию, благоприятствующую одному воспомина­ нию и стремящуюся поставить преграду другому.

Вопрос о воспоминаниях детства представляется мне настоль­ко важным и интересным, что я хотел бы посвятить ему несколько замечаний, которые выведут нас за пределы сказанного выше. Как далеко в глубь детства простираются наши воспомина­ния? Мне известно несколько исследований по этому вопросу, в том числе работы Анри¹ и Потвина²; из них мы узнаем о сущест­вовании значительных индивидуальных различий; некоторые из подвергавшихся наблюдениям относят свои первые воспоминания к 6-му месяцу жизни, в то время как другие ничего не помнят из своей жизни до конца 6-го и даже 8-го года. С чем же связаны эти различия в воспоминаниях детства и какое значение они имеют? Очевидно, что для решения этого вопроса мало добыть материал путем коллек­ционирования сведений; необходима его обработка, в которой должно участвовать то лицо, от коего данные сообщения исходят.

На мой взгляд, мы слишком равнодушно относимся к фактам младенческой амнезии — утрате воспоминаний о первых годах на­шей жизни и благодаря этому проходим мимо своеобразной загад­ки. Мы забываем о том, какого высокого уровня интеллектуаль­ного развития достигает ребенок уже на четвертом году жизни, на какие сложные эмоции он способен; мы должны были бы пора­зиться, как мало сохраняется обычно из этих душевных событий в памяти в позднейшие годы; тем более, что мы имеем все основания предполагать, что эти забытые переживания детства отнюдь не проскользнули бесследно в развитии данного лица; напротив, они оказали влияние, оставшееся решающим и в последующее время. И вот несмотря на это несравненное влияние они забываются! Это свидетельствует о совершенно своеобразных условиях воспоминания (в смысле сознательной репродукции), до сих пор ускользавших от нашего познания. Весьма возможно, что именно забывание детских переживаний и даст нам ключ к пониманию тех амнезий, которые, как показывают новейшие данные, лежат в основе обра­зования всех невротических симптомов.

Среди сохранившихся воспоминаний детства некоторые пред­ставляются нам вполне понятными, другие — странными или непо­нятными. Нетрудно исправить некоторые заблуждения относитель­но этих обоих видов. Стоит подвергнуть уцелевшие воспоминания

_______________

¹ Enquete sur les premiers souvenirs de l'enfance // L'annee psychologique, III, 1897.

² Study of early memories // Psycholog. Review, 1901.

какого-либо лица аналитической проверке — и нетрудно установить, что поручиться за их правильность невозможно. Некоторые вос­поминания несомненно искажены, неполны либо смещены во времени или в пространстве. Сообщения опрашиваемых лиц о том, например, что их первые воспоминания относятся, скажем, ко вто­рому году жизни, явно недостоверны. Скоро удается найти те мо­тивы, которые объясняют нам искажение и смещение пережитого и которые вместе с тем доказывают, что причиной этих ошибок является не простая погрешность памяти. Могучие силы поздней­шей жизни оказали свое воздействие на способность вспоминать переживания детства, вероятно, те же самые, благодаря которым нам вообще так чуждо понимание этих детских лет.

Процесс воспоминания у взрослых оперирует, как известно, различного рода психическим материалом. Одни вспоминают в форме зрительных образов, их воспоминания носят зрительный характер; другие способны воспроизвести в памяти разве лишь самые скудные очертания пережитого; их называют — по термино­логии Шарко — „auditifs" и „moteurs", в противоположность „visuels"¹. Во сне эти различия исчезают; сны снятся нам всем по преимуществу в форме зрительных образов. Но то же самое происходит по отношению к воспоминаниям детства: они носят наглядный зрительный характер даже у тех людей, чьи поздней­шие воспоминания лишены зрительного элемента. Зрительное вос­поминание сохраняет, таким образом, тип инфантильного воспоми­нания. У меня лично единственные зрительные воспоминания — это воспоминания самого раннего детства: прямо-таки отчетливо наглядные сцены, сравнимые лишь с театральным действом. В этих сценах из детских лет, верны ли они или искажены, обычно и сам фигурируешь со своим детским обликом и платьем. Это об­стоятельство представляется весьма странным; взрослые люди со зрительной памятью не видят самих себя в воспоминаниях о позд­нейших событиях². Предположение, что ребенок, переживая что-либо, сосредоточивает внимание на себе, а не направляет его исклю­чительно на внешние впечатления, шло бы вразрез со всем тем, что мы знаем на этот счет. Таким образом, самые различные сооб­ражения заставляют нас предполагать, что так называемые ранние детские воспоминания представляют собой не настоящий след дав­нишних впечатлений, а его позднейшую обработку, подвергшуюся воздействию различных психических сил более позднего времени. «Детские воспоминания» индивидов приобретают — как общее пра­вило — значение «покрывающих воспоминаний» и приобретают при этом замечательную аналогию с детскими воспоминаниями народов, закрепленными в сказаниях и мифах.

Кто подвергал исследованию по методу психоанализа целый ряд лиц, тот накопил в результате этой работы богатый запас

_______________

¹ Слуховые, моторные, в противоположность зрительным.— Примеч. ред. пе­ревода.

² Утверждаю это на основании некоторых сведений, собранных мною.

примеров «покрывающих воспоминаний» всякого рода. Однако со­общение этих примеров в высшей степени затрудняется указанным выше характером отношений, существующих между воспоминания­ми детства и позднейшей жизнью; чтобы уяснить значение того или иного воспоминания детства в качестве воспоминания покры­вающего, нужно было бы нередко изобразить всю позднейшую жизнь данного лица. Лишь редко бывает возможно, как в следую­щем прекрасном примере, выделить из общей связи одно отдель­ное воспоминание.

Молодой человек 24 лет сохранил следующий образ из 5-го года своей жизни. Он сидит в саду дачного дома на своем стуль­чике рядом с теткой, старающейся научить его распознавать буквы. Различие между тип не дается ему, и он просит тетку объяс­нить ему, чем отличаются эти две буквы одна от другой. Тетка об­ращает его внимание на то, что у буквы m целой частью больше, чем у n, — лишняя третья черточка.— Не было никакого основания сомневаться в достоверности этого воспоминания; но свое значение оно приобрело лишь впоследствии, когда обнаружилось, что оно способно взять на себя символическое представительство иного рода любознательности мальчика. Ибо подобно тому, как ему тог­да хотелось узнать разницу между буквами тип, так впоследст­вии он старался узнать разницу между мальчиком и девочкой и наверно согласился бы, чтобы его учительницей была именно эта тетка. И действительно, он нашел тогда, что разница несколько аналогична, что у мальчика тоже одной частью больше, чем у де­вочки, и к тому времени, когда он узнал это, у него и пробудилось воспоминание о соответствующем детском вопросе.

На одном только примере я хотел бы показать, какой смысл может получить благодаря аналогичной обработке детское вос­поминание, до того не имевшее, казалось бы, никакого смысла. Когда я на 43-м году жизни начал уделять внимание остаткам воспоминаний моего детства, мне вспомнилась сцена, которая дав­но уже (мне казалось — с самых ранних лет) время от времени приходила мне на" ум и которую надо было отнести, на основании вполне достаточных признаков, к исходу третьего года моей жиз­ни. Мне виделось, как я стою, плача и требуя чего-то, перед ящиком, дверцу которого держит открытой мой старший (на 20 лет) свод­ный брат; затем вдруг вошла в комнату моя мать, красивая, строй­ная, как бы возвращаясь с улицы. Этими словами я выразил на­глядно представленную мне сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать. Собирался ли брат открыть или закрыть ящик (когда я первый раз сформулировал это воспоминание, я употре­бил слово «шкаф»), почему я при этом плакал, какое отношение имел к этому приход матери — все это было для меня темно; я скло­нен был объяснить эту сцену тем, что старший брат чем-нибудь дразнил меня и это было прервано приходом матери. Такие недо­разумения в сохранившейся в памяти сцене из детства нередки: помнишь ситуацию, но в ней нет надлежащего центра: не знаешь, на какой из ее элементов должен быть сделан психический акцент. Аналитический разбор вскрыл передо мной совершенно неожидан­ный смысл картины. Я не нашел матери, во мне зашевелилось подозрение, что она заперта в этом ящике или шкафу, и потому по­требовал от брата, чтобы он открыл его. Когда он это сделал и я убедился, что матери в ящике нет, я начал кричать; это тот момент, который закреплен в воспоминании и за которым последовало ус­покоившее мою тревогу или тоску появление матери. Но каким образом пришла ребенку мысль искать мать в ящике? Снившие­ся мне в то же время сны смутно напоминали мне о няньке, о которой у меня сохранились еще и другие воспоминания, о том, например, как она неукоснительно требовала, чтобы я отдавал ей мелкие деньги, которые я получал в подарок,— деталь, которая, в свою очередь, может претендовать на роль воспоминания, «покрываю­щего» нечто позднейшее. Я решил облегчить себе на этот раз зада­чу истолкования и расспросил мою мать — теперь уже старую жен­щину — об этой няньке. Я узнал многое, в том числе и то, что она, умная, но нечестная особа, во время родов моей матери украла у нас в доме множество вещей и по настоянию моего брата была предана суду. Это указание разъяснило мне сразу, словно каким-то озарением, смысл рассказанной выше сцены. Внезапное исчезнове­ние няньки не было для меня безразличным; я обратился как раз к этому брату с вопросом о том, где она, вероятно, заметив, что в ее исчезновении он сыграл какую-то роль; он ответил мне уклон­чиво, игрой слов, как это он любит делать и сейчас: «Ее заперли в ящик». Ответ этот я понял по-детски, буквально, но прекратил расспросы, потому что ничего больше добиться не мог. Когда не­много времени спустя я хватился матери и ее не было, я заподозрил брата в том, что он сделал с ней то же, что и с нянькой, и заставил его открыть мне ящик. Я понимаю теперь, почему в передаче этого зрительного воспоминания детства подчеркнута худоба матери; мне должен был броситься в глаза ее вид только что выздоровев­шего человека. Я 2'/г годами старше родившейся тогда сестры, а когда я достиг трехлетнего возраста, прекратилась наша сов­местная жизнь со сводным братом.

V

ОБМОЛВКИ

Если обычный материал нашей разговорной речи на родном языке представляется огражденным от забывания, то тем более подвержен он другому расстройству, известному под названием «обмолвок». Явление это, наблюдаемое у здорового человека, про­изводит впечатление переходной ступени к так называемой «па­рафазии», наступающей уже при патологических условиях.

В данном случае я имею возможность в виде исключения пользоваться (и воздать должное) предшествующей работой: в 1895 го­ду Мерингер и К. Майер опубликовали работу под заглавием «Об­молвки и очитки»; точка зрения, с которой они разбирают вопрос, выходит за пределы моего рассмотрения. Ибо один из авторов, от имени которого и ведется изложение,— языковед и взялся за иссле­дование с лингвистической точки зрения, желая найти правила, по которым совершаются обмолвки. Он надеялся, что на основании этих правил можно будет заключить о существовании «известного духовного механизма», «в .котором звуки одного слова, одного пред­ложения и даже отдельные слова связаны и сплетены между собой совершенно особенным образом» (S. 10).

Автор группирует собранные им примеры «обмолвок» сперва с точки зрения чисто описательной, разделяя их на: случаи пере­мещения (например: Milo von Venus вместо Venus von Milo [Милос из Венеры вместо Венера из Милоса]); предвосхище­ния или антиципации (например: es war mir auf der Schwest... auf der Brust so schwer [Мне было на сердце (досл.: на груди) так тяжело, но вместо Brust — грудь вначале было сказано Schwest...); отзвуки или постпозиции (например: Ich fordere Sie auf, auf das Wohl unseres Chefs aufzustofien вместо anzustofien [«Я предлагаю вам отрыгнуть (вместо: чокнуться, т. е. выпить) за здоровье нашего шефа»]); контаминации (Er setzt sich auf den Hinterkopf, составленное из Er setzt sich einen Kopf auf и Er stellt sich auf die Hinterbeine [«Он садится на заты­лок» (букв: на «заднюю голову»), составлено из: «он стоит на сво­ем» (упорствует) и «стал на дыбы» (в перен. смысле также «упорст­вует») ); замещения (Ich gebe die Praparate in den Briefkasten вместо Brutkasten [«Я ставлю препараты в почтовый ящик» вмес­то «в термостат»]); к этим главным категориям надо добавить еще некоторые, менее существенные или менее важные для наших целей. Для этой группировки безразлично, подвергаются ли пере­становке, искажению, слиянию и т. п. отдельные звуки слова, слоги или целые слова задуманной фразы.

Наблюдавшиеся им обмолвки Мерингер объясняет различием психической интенсивности произносимых звуков. Когда имеет место иннервация первого звука слова, первого слова фразы, тогда про­цесс возбуждения уже обращается к следующим звукам и следую­щим словам, и поскольку эти иннервации совпадают во времени, они могут взаимно влиять и видоизменять одна другую. Возбуж­дение психически более интенсивного звука предваряет прочие или, напротив, отзывается впоследствии и расстраивает таким образом более слабый иннервационный процесс. Вопрос сводится лишь к тому, чтобы установить, какие именно звуки являются в том или ином слове наиболее интенсивными. Мерингер говорит по этому поводу: «Для того чтобы установить, какой из звуков, составляю­щих слово, обладает наибольшей интенсивностью, достаточно на­блюдать свои собственные переживания при отыскании какого-либо забытого слова, скажем, имени. То, что воскресает в памяти прежде всего, обладало во всяком случае наибольшей интенсивностью до забывания» (S. 160). «Высокой интенсивностью отличаются, таким образом, начальный звук корневого слога и начальный звук слова и, наконец, та или те гласные, на которые падает ударение» (S. 162).

Я не могу здесь воздержаться от одного возражения. Принад­лежит ли начальный звук имени к наиболее интенсивным элемен­там слова или нет, во всяком случае неверно, что в случаях забыва­ния слов он восстанавливается в сознании первым; указанное выше правило, таким образом, неприменимо. Когда наблюдаешь себя в по­исках забытого имени, довольно часто возникает уверенность, что это имя начинается с такой-то буквы. Уверенность эта оказывается ошибочной столь же часто, как и имеющей основания. Я решился бы даже утверждать, что в большинстве случаев буква указыва­ется неправильно. В нашем примере с Синьорелли начальный звук и существенные слоги исчезли в замещающих именах; и в имени Боттичелли воскресли в сознании как менее существенные слоги „elli". Как мало считаются замещающие имена с начальным звуком исчезнувшего имени, может показать хотя бы следующий пример. Как-то раз я тщетно старался вспомнить название той маленькой страны, столица которой Монте-Карло. Подстав­ные имена гласили: Пьемонт, Албания, Монтевидео, К о л и к о.

Албания была скоро заменена Черногорией (М ontenegro), и тогда мне бросилось в глаза, что слог м о н т (произносится м о н) имеется во всех замещающих именах, кроме одного лишь последнего. Это облегчило мне задачу, отправляясь от имени князя Альберта, найти забытое Монако. Колико приблизительно воспроизводит последовательность слогов и ритм забытого слова.

Если допустить, что психический механизм, подобный тому, какой мы показали в случаях забывания имен, играет роль и в случаях обмолвок, то мы будем на пути к более глубокому пони­манию этого последнего явления. Расстройство речи, обнаружи­вающееся в форме обмолвки, может быть вызвано, во-первых, влиянием другой составной части той же речи — предвосхищением того, что следует впереди, или отзвуков сказанного,— или другой формулировкой в пределах той же фразы или той же мысли, кото­рую собираешься высказать (сюда относятся все заимствованные у Мерингера и Майера примеры); но расстройство может произой­ти и путем, аналогичным тому процессу, какой наблюдается в при­мере Синьорелли: в силу влияний, посторонних дан­ному слову, предложению, данной связи, влияний, идущих от эле­ментов, которые высказывать не предполагалось и о возбуждении которых узнаешь только по вызванному ими расстройству. Одно­временность возбуждения — вот то общее, что объединяет оба вида обмолвок, нахождение внутри или вне данного предложения или данной связи составляет пункт расхождения. На первый взгляд различие представляется не столь большим, каким оно оказывается затем с точки зрения некоторых выводов из симптоматики данного явления. Но совершенно ясно, что лишь в первом случае есть надеж­да на то, чтобы из феномена обмолвок можно было сделать выводы о существовании механизма, связывающего отдельные звуки и слова так, что они взаимно влияют на способ их артикуляции, т. е. выводы, на которые рассчитывал при изучении обмолвок лингвист. В случае нарушений, вызванных влияниями, стоящими вне данной фразы или связи речи, необходимо было бы прежде всего найти нарушающие элементы, а затем встал бы вопрос, не может ли ме­ханизм этого нарушения также обнаружить предполагаемые за­коны речеобразования.

Нельзя сказать, чтобы Мерингер и Майер не заметили возмож­ности расстройства речи благодаря «сложным психическим влия­ниям» элементами, находящимися вне данного слова, предложения или их связи в речи. Они не могли не заметить, что теория психической неравноценности звуков, строго говоря, может удовлетворительно объяснить лишь как случаи нарушения в произношении отдельных звуков, так и предвосхищения и отзвуки. Так, где расстройство не ограничивается отдельными звуками, а простирается на целые слова, как это бывает при замещениях и контаминациях слов, там и они, не колеблясь, искали причину обмолвок вне задуманной связи речи и подтвердили это прекрасными примерами. Приведу следующие места.

(С. 62) «Р. рассказывает о вещах, которые он в глубине души считает свинством (Schweinerei). Он старается, однако, найти мяг­кую форму выражения и начинает: „Dann aber sind Tatsachen zum Vorschwein gekommen"¹. Мы с Майером были при этом, и Р. подтвердил, что он думал о „Schweinereien" (свинствах). То обстоя­тельство, что слово, о котором он подумал, выдало себя и вдруг про­рвалось при произнесении Vorschein, достаточно объясняется сход­ством обоих слов».

(С. 73) «При замещениях, так же как и при контаминациях, но только, вероятно, в гораздо большей степени играют важную роль летучие или блуждающие речевые обороты. Если они и находятся за порогом сознания, то все же в действенной близости к нему, могут с легкостью вызываться каким-либо сходством с комплексом, подлежащим высказыванию, и тогда порождают «схождение с рель­сов» или врезываются в связь речи. Летучие или блуждающие речевые обороты часто являются, как уже сказано, запоздалыми спутниками недавно протекших словесных процессов (отзвуки)».

(С. 97) «Схождение с рельсов» возможно также и благодаря сходству: когда другое, схожее слово лежит вблизи порога соз­нания, но не предназначено для произнесения. Это бывает при замещениях. Я надеюсь, что при проверке мои пра-

_______________

¹ Непереводимая игра слов: вместо zum V o r s с h e i n gekommen, что значит «обнаружились» («и тогда обнаружились факты»), слог schein заменен словом schwein — свинья.— Примеч. перев.

вила должны будут подтвердиться. Но для этого необходимо (если наблюдение производится над другим человеком) уяснить себе все, что только не передумал говорящий¹. Приведу поучительный пример. Директор училища Л. сказал в нашем обществе: „Die Frau wurde mir Furcht einlagen"². Я удивился, так как 1 показалось мне здесь непонятным. Я позволил себе обратить внимание говорив­шего на его ошибку: „einlagen" вместо „einjagen", на что он тот­час же ответил: «Да, это произошло потому, что я думал: „Ich ware nicht in der Lage"» и т. д.³.

«Другой случай. Я спрашиваю Р. ф. Ш., в каком положении его больная лошадь. Он отвечает: „Ja, das draut... dauert vielleicht noch einen Monat"⁴. Откуда взялось „draut" с его r, для меня было непонятно, ибо звук г из „dauert" не мог оказать такого действия. Я обратил на это внимание Р. ф. Ш., и он объяснил, что думал при этом: „Es ist eine t r a u г i g e Geschichte"⁵. Говоривший имел, таким образом, в виду два ответа, и они смешались воедино».

Нельзя не заметить, как близко подходят к условиям наших «анализов» и то обстоятельство, что принимаются в расчет блуж­дающие речевые обороты, лежащие за порогом сознания и не пред­назначенные для произношения, и предписание осведомляться обо всем том, что думал говорящий. Мы тоже отыскиваем бессозна­тельный материал и делаем это тем же путем, с той лишь разницей, что путь, которым мы идем от того, что приходит в голову спра­шивающего, к отысканию расстраивающего элемента,— более длин­ный и ведет через комплексный ряд ассоциаций.

Остановлюсь еще на другом интересном обстоятельстве, о ко­тором свидетельствуют примеры, приведенные у Мерингера. По мне­нию самого автора, сходство какого-либо слова в задуманном предложении с другим, не предполагавшимся к произнесению, дает этому последнему возможность путем искажения, смещения, ком­промиссного образования (контаминации) дойти до сознания дан­ного субъекта:

la gen jagen

dauert traurig

Vorschein schwein

В моей книге «Толкование сновидений»⁶ я показал, какую роль играет процесс сгущения в образовании так называемого явно­го содержания сновидения из скрытых (latent) его мыслей. Какое-либо сходство (вещественное или словесное) между двумя элемен­тами бессознательного материала служит поводом для создания

_______________

¹ Курсив мой.

² Вместо „Die Frau wurde mir Furcht einjagen" («эта женщина внушила бы мне страх»).— Примеч. перев.

³ «Я не был бы в состоянии».

⁴ «Да, это продлится, быть может, еще месяц».

⁵ «Это печальная история».

⁶ Die Traumdeutung, Leipzig und Wien, 1900..

третьего — смешанного или компромиссного представления, ко­торое в содержании сновидения представляет оба слагаемых и ко­торое в силу этого своего происхождения и отличается так часто противоречивостью отдельных своих черт.

Образование замещений и контаминации при обмолвках и есть, таким образом, начало той работы сгущения, результаты которой мы обнаруживаем при построении сновидения.

В небольшой статье, предназначенной для широкого круга чи­тателей („Neue Freie Presse" 23 авг. 1900 г.), Мерингер отмечает особое практическое значение некоторых случаев обмолвок — тех именно, когда какое-либо слово заменяется противоположным ему по смыслу. «Вероятно, все помнят еще, как некоторое время то­му назад председатель австрийской палаты депутатов открыл заседание словами: «Уважаемое собрание! Я констатирую присут­ствие стольких-то депутатов и объявляю заседание закрытым!» Общий смех обратил его внимание на ошибку, и он исправил ее. В данном случае это можно скорее всего объяснить тем, что пред­седателю хотелось бы иметь возможность действительно закрыть заседание, от которого можно было ожидать мало хорошего; эта сторонняя мысль — что бывает часто — прорвалась хотя бы час­тично, и в результате получилось «закрытый» вместо «открытый» — прямая противоположность тому, что предполагалось сказать. Впро­чем, многочисленные наблюдения показали мне, что противопо­ложные слова вообще очень часто подставляются одно вместо другого; они вообще тесно сплетены друг с другом в нашем соз­нании, лежат в непосредственном соседстве одно с другим и лег­ко произносятся по ошибке».

Не во всех случаях обмолвок по контрасту так легко показать, как в примере с председателем, вероятность того, что обмолвка произошла вследствие своего рода протеста, который заявляется в глубине души против высказывавшего предложения. Аналогич­ный механизм мы нашли, анализируя пример aliquis: там внут­реннее противодействие выразилось в забывании слова вместо за­мещения его противоположным. Для устранения этого различия заметим, однако, что словечко aliquis не обладает таким антипо­дом, каким являются по отношению друг к другу слова «закрывать» и «открывать», и далее, что слово «открывать», как весьма обще­употребительное, не может быть позабыто.

Если последние примеры Мерингера и Майера показывают нам, что расстройство речи может происходить как под влиянием зву­ков и слов той же фразы, предназначаемых для произнесения, так и под воздействием слов, которые находятся за пределами задуман­ной фразы и иным способом не обнаружили бы с е б я,— то перед нами возникает прежде всего вопрос, возможно ли резко разграничить оба эти вида обмолвок и как отличить случаи одной категории от другой. Здесь уместно вспомнить о словах Вундта, который в своей только что вышедшей в свет работе о за­конах развития языка (Volkerpsychologie, T. I, Teil I, S. 371и ff., 1900 г.) рассматривает также и феномен обмолвок. Что, по мнению Вундта, никогда не отсутствует в этих явлениях и других, им род­ственных,— это известные психические влияния. «Сюда относится, прежде всего, как положительное условие, ничем не стесняемое течение звуковых и словесных ассоциаций, вызванных произнесенными звуками. В качестве отрицательного фактора к нему присоединяется выпадение или ослабление воздействий воли, стесня­ющих это течение, и внимания, также выступающего здесь в качестве волевой функции. Проявляется ли эта игра ассоциаций в том, что предвосхищается предстоящий еще звук, или же репродуцируется произнесенный, или между другими какой-либо посторонний, но при­вычный, или в том, наконец, что на произносимые звуки оказывают свое действие совершенно иные слова, находящиеся с ними в ассо­циативной связи,— все это означает лишь различия в направлении и, конечно, различия в том, какой свободой пользуются возникающие ассоциации, но не в их общей природе. И во многих случаях трудно решить, к какой форме причислить данное расстройство и не сле­дует ли с большим основанием, следуя принципу сочетания при­чин¹, отнести его за счет совпадения нескольких мотивов» (с. 380, 281).

Я считаю замечания Вундта вполне основательными и чрезвы­чайно поучительными. Быть может, можно было бы с большей реши­тельностью, чем это делает Вундт, подчеркнуть, что оказывающий позитивное влияние фактор в словесных ошибках — беспрепятст­венное течение ассоциаций и негативный фактор — ослабление сдер­живающего его внимания действуют всегда совместно, так что оба фактора оказываются лишь различными сторонами одного и того же процесса. С ослаблением сдерживающего внимания и приходит в действие беспрепятственное течение ассоциаций — или, выра­жаясь еще категоричнее: благодаря этому ослаблению.

Среди примеров обмолвок, собранных мною, я почти не нахожу таких, где расстройство речи сводилось бы исключительно к тому, что Вундт называет «действием контакта звуков». Почти в каждом случае я нахожу еще и расстраивающее влияние чего-либо, находя­щегося вне пределов предполагаемой речи; и это «что-то» есть либо отдельная, оставшаяся бессознательной мысль, дающая о себе знать посредством обмолвки и нередко лишь при помощи тщательного анализа могущая быть доведенной до сознания, или же это более общий психический мотив, направленный против всей речи в целом.

Пример: а) Я хочу процитировать моей дочери, которая, ку­сая яблоко, состроила гримасу:

Der Affe gar possierlich ist, Zumal wenn er vom Apfel frifit².

_______________

¹ Курсив мой.

² Обезьяна очень смешна. Особенно когда она ест яблоко.

Но начинаю: „Der Apfe..." По-видимому, это можно рассматри­вать как контаминацию, компромисс между словами Affe (обезья­на) и Apfel (яблоко), или же как антиципацию последующего Apfel. В действительности же положение дела таково. Я уже од­нажды приводил эту цитату и при этом не обмолвился. Обмолвка произошла лишь при повторении цитаты; повторить же пришлось потому, что дочь моя, занятая другим, не слушала. Это-то повторе­ние и связанное с ним нетерпение, желание отделаться от этой фра­зы и надо также засчитать в число мотивов моей обмолвки, вы­ступающей в форме процесса сгущения.

б) Моя дочь говорит: „Ich schreibe der Frau Schresinger" («Я пишу г-же Шрезинге р»). Фамилия этой дамы на самом де­ле Шлезингер. Эта ошибка, конечно, находится в связи с тен­денцией к облегчению артикуляции, так как после нескольких звуков «р» трудно произнести «л». Однако я должен прибавить, что эта обмолвка случилась у моей дочери через несколько минут после того, как я сказал Apfe вместо Affe. Обмолвки же в высокой сте­пени заразительны, так же как и забывание имен, по отношению к которому эта особенность отмечена у Мерингера и Майера. При­чину этой психической заразительности я затрудняюсь указать.

в) Пациентка говорит мне в самом начале визита: „Ich klappe zusammen, wie ein Tassenmescher — Taschenmesse r"¹. Звуки перепутаны, и это может быть опять-таки оправдано труд­ностью артикуляции². Но когда ей была указана ошибка, она не за­думываясь ответила: «Это потому, что вы сегодня сказали Ernscht» вместо Ernst — «серьезно»). Я действительно ecfpema ее фразой, в которой в шутку исказил это слово. Во все время приема она посто­янно делает обмолвки, и я замечаю, конечно, что она не только ими­тирует меня, но имеет еще и особое основание в своем бессозна­тельном останавливаться на имени «Эрнст»³.

г) Та же пациентка в другой раз совершает такую обмолвку: «Ich bin so verschnupft, ich kann nicht durch die Ase natmen»⁴. Она тотчас же отдает себе отчет в том, откуда эта ошибка. «Я каждый день сажусь в трамвай в Hasenauergasse, и сегодня утром, когда я ждала трамвая, мне пришло в голову, что если бы я была француженкой, я выговаривала бы название улицы Asenauer, потому что французы пропускают звук h в начале слова». Далее она сообщает целый ряд воспоминаний о французах, с которыми она была знакома, и в результате длинного обходного

_______________

¹ «Я складываюсь, как перочинный ножик».

² Ср. «Шла Саша по шоссе и сосала сушку» и аналогичные скороговорки.

³ Она находилась, как это выяснилось, под влиянием бессознательной мысли о беременности и предупреждении родов. Словами о перочинном ноже, которыми она сознательно выразила жалобу, она хотела описать положение ребенка в утробе ма­тери. Слово ernst в моем обращении напомнило ей фамилию (S. Ernst) главы извест­ной венской фирмы, анонсирующей продажу предохранительных средств против бере­менности.

⁴ Вместо Nase atmen — «У меня такой насморк, что я не могу дышать носом».