Как обеспечить господство добродетели
304. О б и д е а л е м о р а л и с т а. Этот трактат посвящается великой п о л и т и к е добродетели. Мы предназначили его для тех, кому важно научиться не тому, как самому с д е л а т ь с я добродетельным, а как с д е л а т ь других добродетельными – как о б е с п е ч и т ь г о с п о д с т в о д о б р о д е т е л и. Я хочу даже показать, что для того, чтобы хотеть последнего – господства добродетели, - мы принципиально не должны желать первого; мы тем самым отказываемся от возможности стать добродетельными. Эта жертва велика, но цель стоит, может быть, такой жертвы. И – даже больших жертв… И некоторые из самых знаменитых моралистов шли на этот риск. Дело в том, что ими уже была познана и предвосхищена та истина, которой должен учить в первый раз этот трактат - что г о с п о д с т в о д о б р о д е т е л и м о ж е т б ы т ь д о с т и г н у т о т о л ь к о с п о м о щ ь ю т е х ж е с р е д с т в, которыми вообще достигают господства, и, во всяком случае, не п о с р е д с т в о м добродетели.
Как мы уже сказали, в этом трактате идет речь о политике добродетели: он формулирует идеал этой политики, он описывает ее такой, какой она должна была бы быть, если бы что-нибудь могло быть на сей земле совершенным. Но ведь ни один философ не усомнится в том, что следует считать образцом совершенной политики; конечно – маккиавеллизм. Но маккиавеллизм, pur, sans melange, cru, vert, dans toute son aprete12, сверхчеловечен, божественен, трансцендентен; человек никогда не осуществляет его вполне, а разве что только с ним соприкасается. И в этом рассматриваемом нами более узком роде политики, в политике добродетели, идеал этот по-видимому, никогдап не был еще достигнут. И Платон только коснулся его. Даже ук самых беспристрастных и сознательных м о р а л и с т о в (а это, ведь, и есть название для таких политиков морали и всякого рода открывателей новых моральных сил) можно открыть (при условии, конечно, что у нас есть глаза для скрытых вещей), следы того, что они отдали свою дань человеческой слабости. О н и в с е т я г о т е – л и к д о б р о д е т е л и и для самих себя, - по крайней мере в периоды утомления, - первая капитальная ошибка моралиста , - в качестве последнего ему надо быть и м м о р а л и с т о м д е л а. Что именно он н е должен таковым к а з а т ь с я, это другое дело: такое принципиальное самоограничение (или, выражаясь моральным языком, - притворство) должно входить вместе со всем остальным в канон моралиста и его собственного и главного учения об обязанностях, - без нее он никогда не достигнет совершенства в своем роде. Свобода от морали, а т а к ж е о т и с т и н ы ради той цели, которая стоит всякой жертвы ради г о с п о д с т в а м о р а л и,- так гласит этот канон. Моралистам нужна п о з а д о б р о д е т е л и, а также поза истины. Их ошибка начинается только там, где они у с т у п а ю т добродетели, где они теряют власть над добродетелью, где они сами становятся м о р а л ь н ы м и, становятся п р а в д и в ы м и. Великий моралист, между прочим, необходимо должен быть и великим актером; опасность для него заключается в том, что его притворство нечаянно может стать его натурой, - точно так же, как его идеал в том, чтобы различать подобно богам свое esse13 все, что он ни делает, он должен делать sub specie boni14? – высокий, далекий, требовательный идеал! И в самом деле речь идет о том, что моралист подражает как своему образцу не кому иному, как самому Богу – Богу, этому величайшему аморалисту дела, какой только существует, но который, тем не менее, умеет оставаться тем, что он е с т ь - д о б р ы м Богом…
305. Опираясь исключительно на добродетель, нельзя утвердить господство добродетели; когда опираются на добродетель, то отказываются от власти, утрачивают волю к власти.
306. П о б е д а морального идеала достигается при помощи тех же “безнравственных” средств, как всякая победа: насилием, ложью, клеветой, несправедливостью.
307. Кто знает, как возникает всякая с л а в а, тот будет относиться подозрительно и к той славе, которой пользуется добродетель.
308.Мораль столь же “безнравственна”. Как любая иная вещь на земле. Сама моральность есть форма безнравственности.
Великое о с в о б о ж д е н и е, связанное с уразумением этого факта. Антагонизм удален из вещей, однообразие всего совершающего с о х р а н е - н о.
309. Есть люди, которые тщательно разыскивают все безнравственное. Когда они высказывают суждение6 “Это несправедливо”, то они хотят сказать: “Надо это устранить и изменить”. Наоборот, - я никак не могу успокоиться, пока я не выяснил в чем б е з н р а в с т в е н н о с т ь всякой данной вещи. Раз я вывел это на свет Божий, - равновесие мое снова восстановлено.
310. А. П у т и к в л а с т и: ввести новую добродетель под именем с т а р о й, - связать ее с “интересами” личности (“счастье”, как ее следствие и наоборот), - искусство клеветы на оказываемое ей сопротивление, использование выгод и случаев к ее возвеличению, превращение приверженцев ее путем жертвы, обособления в ее фанатиков - в е л и к а я с и м в о л и к а.
В. Д о с т и г н у т а я власть: 1) принудительные средства, которыми располагает добродетель, 2) ее средства совращения, 3) этикет (придворный штат) добродетели.
311. К а к и м и с р е д с т в а м и д о б р о д е т е л ь д о с т и г а е т в л а с т и? - Точь-в-точь теми же средствами, что и политическая партия: клеветой, подозрением, подкапыванием под противоборствующие добродетели, уже добившиеся власти, окрещиванием их новыми именами, систематическим преследованием и насмешкой. Следовательно: и с к л ю ч и т е л ь н о п р и п о м о щ и “б е з н р а в с т в е н н о с т е й”.
Что делает над собой известная с т р а с т ь, чтобы стать д о б р о д е т е л ь ю? - Перемена имени, принципиальное отречение от своих целей, - упражнение в самонепонимании; союз с существующими и признанными добродетелями; афишированная враждебность к их противникам. Стремление по возможности заручиться покровительством освящающих властей; опьянить, вдохновить; лицемерие идеализма; привлечь на свою сторону партию, которая и л и одержит вместе с ней верх, и л и погибнет… стать б е с с о з н а т е л ь - н ы м, н а и в н ы м…
312. Жестокость утончили до трагического сострадания в такой степени, что она н е п р и з н а е т с я более за жестокость. Точно так же половая любовь приняла форму amour passion15, рабский дух – форму христианского послушания, унижения – форму смирения; заболевание nervi sympatici16, например, как пессимизм, паскализм или карлейлизм и т.д.
313. Мы отнеслись бы с предубеждением к известному человеку, если бы мы услышали, что ему нужны особые о с н о в а н и я, чтобы оставаться порядочным; несомненно, что мы станем избегать общения с ним. Словечно “ибо” в известных случаях компрометирует; иногда мы даже о п р о в е р г а - е м себя самих одним единственным “ибо”. И вот, если мы еще вдобавок слышим, что такому искателю добродетели нужны с о м н и т е л ь н ы е основания, чтобы оставаться респектабельным, то едва ли это дает нам основание повысить наше к нему уважение. Но он идет далее, он приходит к нам, он говорит нам в лицо: “Вы мешаете моей моральности вашим неверием, господин неверующий! Пока вы не верите в мои п л о х и е о с н о в а н и я, - иными словами, в Бога, в кары того света, в свободу воли, вы мешаете моей добродетели… Мораль – необходимо устранить неверующих – они мешают м о р а л и з а ц и и м а с с”.
314. Наши священнейшие убеждения, то, что неизменно в нас по отношению к высшим ценностям, это – с у ж д е н и я н а ш и х м у с к у л о в.
315. М о р а л ь в о ц е н к е р а с и с о с л о в и й. Так как а ф - ф е к т ы и о с н о в н ы е в л е ч е н и я у каждой расы и у каждого сословия до известной степени отражают условия их существования (или, по меньшей мере, условия, при которых они дольше всего отстаивали свое существование), то требовать, чтобы они были “добродетельны”, значило бы требовать:
чтобы они изменили свой характер, чтобы они вылезли из своей кожи и зачеркнули свое прошлое;
чтобы они перестали различаться друг от друга;
чтобы они уподобились друг другу в потребностях и притязаниях, - яснее, - ч т о б ы о н и п о г и б л и…
Таким образом воля к установлению о д н о й морали является на поверку т и р а н и е й того вида, для которого она скроена, над другими видами: это – уничтожение или переобмундирование последних по образцу господствующего вида (все равно, - для того ли, чтобы не внушать ему более страза, или чтобы быть им использованным). “Уничтожение рабства” – по-видимому, дань “человеческому достоинству”: на самом же деле – у н и ч т о - ж е н и е известного, в корне отличного вида (подкапывание под его ценности и его счастье).
То, в чем заключается сила в р а ж д е б н о й р а с ы или враждебного сословия, истолковывается как с а м о е д у р н о е, самое вредное в них: ибо в этом они нам вредны (их “добродетели” опорачиваются и перекрещиваются).
Если человек или народ в р е д и т н а м, то это считается достаточным доводом п р о т и в него, но с его точки зрения м ы желательны для него, в качестве тех, из которых они могут извлечь пользу для себя.
Стремление “гуманизировать” (которое весьма наивно полагает, что решило вопрос о том, “что человечно” ) есть тартюфство, под прикрытием которого вполне определенный род людей стремится достигнуть господства, - точнее, это – вполне определенный инстинкт, с т а д н ы й и н с т и н к т. “Равенство людей”, то, что с к р ы в а е т с я под тенденцией, стремящейся все большее число людей сделать р а в н ы м и как людей.
“З а и н т е р е с о в а н н о с т ь” в установлении о б щ е о б я з а - т е л ь н о й м о р а л и. (Уловка: сделать сильные страсти – властолюбие и жадность – покровителями добродетели).
В какой мере всякого рода д е л о в ы е л ю д и и стяжатели, - словом, все, кто должны давать в кредит и брать в кредит, в ы н у ж д е н ы стоять за одинаковый характер и одинаковое основание ценности: мировая т о р г о в л я и мировой о б м а н - всяческого рода завоевывают силой и, так сказать, п о к у п а ю т для себя добродетель.
Таковы же отношения г о с у д а р с т в а и всякого вида господства к чиновникам и солдатам; так же поступает и наука, чтобы работать с уверенностью и сберегать силы. То же самое справедливо и в отношении с в я- щ е н н о с л у ж и т е л е й.
Здесь, следовательно, общеобязательная мораль устанавливается силой, ибо с помощью ее достигается известная выгода; а для того, чтобы обеспечить ей победу, объявляется война безнравственности и пускается в ход насилие – по какому праву? Без всякого права, а просто под давлением инстинкта самосохранения. Те же самые классы пользуются и м м о р а л ь н о с т ь ю там, где она им выгодна.
316. Лицемерная личина, которую носят напоказ все у ч р е ж д е н и я г р а ж д а н с к о г о о б щ е с т в а, должна показать, что они суть, якобы, п о р о ж д е н и я м о р а л ь н о с т и, например: брак, труд, профессия, отечество, семь, порядок, право. Но так как все они без исключения созданы для с р е д - н е г о сорта людей, в целях защиты последнего против исключения и исключительных потребностей, то нет ни чего удивительного, что в этом случае мы видим такую массу лжи.
317. Нужно защищать д о б р о д е т е л ь против проповедников добродетели – э о ее злейшие враги. Ибо они проповедуют добродетель как идеал для в с е х; они отнимают у добродетели прелесть чего-то редкого, неподражаемого, исключительного, незаурядного – ее а р и с т о к р а т и ч е с - к о е о б а я н и е. Равным образом должно бороться с закоснелыми идеалистами, которые ревностно выстукивают все горшки и бывают очень довольны, когда при этом получают пустой звук, - какая наивность, - т р е б о - в а т ь великого и редкого и констатировать его отсутствие со злобой и презрением к людям! Например, ясно, как Божий день, что каждый б р а к может иметь ту ценность, какой обладают лица, вступающие в брак, т.е. что брак в общем и среднем будет чем-то жалким и непристойным: никакой пастор, никакой бургомистр не может сделать из него чего-либо иного.
Д о б р о д е т е л ь имеет против себя все инстинкты среднего человека: она невыгодна, нецелесообразна, она изолирует; она сродни страсти и мало доступна разуму; она портит характер, голову, смысл, - если мерить ее меркой среднего человека; она возбуждает вражду к порядку, ко л ж и, которая в скрытом виде заключена во всяком порядке, всяком установлении, всякой действительности, она самый в р е д н ы й п о р о к, если оценивать ее по степени ее вредного действия на д р у г и х.
Я узнаю добродетель по тому, что она: 1) не стремится быть узнанной; 2) не предполагает всюду добродетели, а как раз нечто иное; 3) н е с т р а д а - е т от отсутствия добродетели, а, наоборот, она видит в этом обстоятельстве лишь выражение расстояния, отделяющего людей, на основании которого добродетель имеет право на наше уважение; она не сообщается другим; ;0 она не занимается пропагандой…; 5) она никому не позволяет разыгрывать судью, потому что она всегда есть добродетель в с е б е; 6) она делает именно все то, что обыкновенно в о с п р е щ а е т с я; добродетель, как я ее понимаю, есть собственно vetitum17 во всяком стадном законодательстве; 7) короче говоря, она добродетель в стиле Возрождения, virtu18, д о б р о д е т е л ь, с в о б о д н а я о т м о р а л и н а (moralinfrei).
318. Прежде всего, господа добродетельные, вы не должны иметь никаких преимуществ перед нами, мы постараемся вселить в вашу душу надлежащую с к р о м н о с т ь: то, что вам советует ваша добродетель, есть жалкое себялюбие и благоразумие. И если бы у вас было побольше силы и мужества, то вы не опускались бы в такой мере до степени добродетельных нулей. Вы делаете из себя, что вы можете: частью то, что вы должны – к чему вас вынуждают ваши обстоятельства, - частью то, что вам доставляет удовольствие, частью то, что вам кажется полезным. Но раз вы делаете только то, что подсказывается вашими склонностями или что вам приносит пользу, то в этом отношении вы н е и м е е т е п р а в а н и т р е б о в а т ь п о х в а л с е б е, н и п о з в о л я т ь х в а л и т ь с е б я. Если человек т о л ь к о добродетелен, то он принадлежит к в е с ь м а м е л к о й п о р о д е – людей. Тут не должно быть места заблуждению! Люди, которые в чем-нибудь выдавались, никогда не были такого рода добродетельными ослами, их глубочайший инстинкт, - инстинкт отпущенной им меры власти, не нашел бы себе в таком случае достаточного выражения, между тем как с точки зрения вашей микроскопической дозы власти нет ничего мудрее добродетели. Но за вами преимущество ч и с л а, а поскольку вы т и р а н и з и р у е т е, мы будем вести с в а м и войну…
319. Д о б р о д е т е л ь н ы й ч е л о в е к уже потому низший вид человека, что он не представляет собой “личности”, а получает свою ценность благодаря тому, что он отвечает известной схеме человека, которая выработана раз навсегда. У него нет ценности a parte19: его можно сравнивать, у него есть равные ему, он не д о л ж е н быть единичным.
Переберите качества х о р о ш е г о человека, почему они нам приятны? Потому что с ним нам не нужно воевать, потому что он не вызывает в нас ни недоверия, ни осторожности, ни сдержанности, ни строгости: наша лень, добродушие, легкомыслие ч у в с т в у ю т с е б я х о р о ш о при этом. Наше х о р о ш е е с а м о ч у в с т в и е и е с т ь т о, ч т о м ы п р о е ц и р у е м и з с е б я н а р у ж у и засчитываем хорошему человеку как его с в о й с т - в о, как его ц е н н о с т ь.
320. Добродетель является при известных условиях просто почтенной формой глупости, - кто мог бы быть из-за этого на нее в претензии? И этот вид добродетели не пережит еще и по настоящее время. Некоторого рода милая крестьянская простота, которая возможна, однако, во всехсословияхи к которой нельзя относиться иначе, как с почтением и улыбкой, еще и теперь верит в то, что все в хороших руках, а именно: в “руце Божией”, - и когда она отстаивает это положение с такой скромной уверенностью, как будто она утверждает, что дважды два четыре, то мы – другие, поостережемся ей противоречить. Для чего смущать э т у чистую глупость? Для чего омрачать ее нашими опасениями насчет человека, народа, цели, будущего? И если бы мы и хотели этого, мы не могли бы. Она в н о с и т в в е щ и свою собственную почтенную глупость и доброту (ведь для нее пока жив еще старый Бог, deus myors20!), а мы – остальные, вносим в вещи нечто иное: - нашу загадочную натуру, наши противоречия; нашу мудрость, более глубокую, более болезненную, более подозрительную.
321. Кому добродетель достается легко, тот даже смеется над ней. В добродетели невозможно сохранить серьезность: достигнув ее, сейчас же спешат прыгнуть дальше -–куда? В чертовщину.
Как интеллигенты стали, между тем, все наши дурные склонности и влечения! Как мучит их научное любопытство! Истинные крючки на удочках познания!
322. Нужно связать порок с чем-нибудь явно мучительным так, чтобы заставить бежать от порока, с целью избавиться от того, что с ним связано. Таков знаменитый случай Тангейзера. Тангейзер, выведенный из терпения вагнеровской музыки, не в состоянии выдерживать далее даже Венеру; добродетель вдруг приобретает привлекательность в его глазах, тюрингенская дева повышается в цене; и – что невероятнее всего – ему начинает нравиться ария Вольфрама фон Эшенбаха.
323. П а т р о н а т д о б р о д е т е л и. Алчность, властолюбие, леность, глупость, страх: все они заинтересованы в деле добродетели; поэтому-то она и стоит так твердо.
324. Д о б р о д е т е л ь не встречает больше доверия, ее притягательная сила пропала; разве что кто-нибудь снова сумеет выпустить ее на рынок в виде необычной формы приключений и распутства. Она требует от своих поклонников слишком много экстравагантности и тупоумия, чем в наше время восстанавливает против себя совесть. Конечно, в глазах бессовестных и совершенно нерассудительных людей именно это и может стать источником ее нового обаяния, - и вот теперь она является тем, чем она еще никогда не была, - п о р о к о м.
325. Добродетель остается самым дорогим пороком – п у с т ь она им и остается!
326. Добродетели столь же опасны, сколь и пороки, поскольку мы допускаем, чтобы они властвовали над нами извне в качестве авторитета и закона, а не порождаем их, как надлежало бы, сначала из самих себя, как наиболее личную форму самообороны, как нашу потребность, как условие именно н а ш е г о существования и роста, которое мы познаем и признаем, - независимо от того, растут ли другие вместе с нами при одинаковых или различных условиях. Это положение об опасности добродетели, взятой независимо от личности, о б ъ е к т и в н о й добродетели, справедливо также и относительно скромности: из-за нее погибает много выдающихся умов. Моральность скромности способствует крайне вредному размягчению таких душ, которые одни только имеют право быть при известных условиях т в е р - д ы м и.
327. Необходимо шаг за шагом суживать и ограничивать царство моральности: нужно извлечь на свет Божий подлинные имена действующих в этом случае инстинктов и окружить их заслуженным почетом, после того как их столь долгое время прятали под лицемерной маской добродетели; ради стыда перед нашей “честностью”, все настойчивее в нас говорящей, нужно отучиться от стыда, заставляющего нас отрекаться от наших естественных инстинктов и замалчивать их. Мерою силы должна служить большая или меньшая способность обюходиться без добродетели. Мыслима такая высота, на которой понятие “добродетели” настолько бы изменило свое содержание, что звучало бы как virtu21, как добродетель Возрождения, как свободная от моралина добродетель. А пока – как далеки мы еще от этого идеала!
С у ж е н и е о б л а с т и м о р а л и - свидетельство ее совершенствования. Везде, где еще не могли мыслить к а у з а л ь н о, мыслили м о р а л ь н о.
328. В конце концов – чего я достиг? Не станем скрывать от себя крайне странного результата: я сообщил добродетели новую п р и в л е к а т е л ь ность она действует как нечто з а п р е щ е н н о е. П р о т и в н е е н а п р а в л е н а н а ш а у т о н ч е н н е й ш а я ч е с т н о с т ь, она засолена в “cumgrano salis22” угрызений научной совести; от нее отдает какой-то старомодностью и антиками, так что теперь она, наконец, привлекает рафинированных и возбуждает их любопытство, - короче говоря, она действует как порок. Только теперь, когда мы узнали, что все есть только ложь и видимость, мы получили снова право на эту прекраснейшую из формы лжи – на ложь добродетели. Нет больше инстанции, которая была бы вправе запретить ее нам; только после того, как мы вскрыли сущность добродетели, как известной ф о р м ы и м м о р а л ь н о с т и, она снова у з а к о н е н а, - она водворена на надлежащее место и уравнена в правах в соответствии с ее основным значением, она составляет часть коренной безнравственности всего существующего – как первостепенный продукт роскоши, как самая высокомерная, самая драгоценная и самая редкостная форма порока. Мы разгладили ее морщины и сорвали с нее духовное облачение, мы избавили ее от навязчивости толпы, освободили ее от бессмысленного оцепенения, пустого взгляда, высокой прически, иератической мускулатуры.
329. Повредил ли я этим добродетели?.. Так же мало, как анархисты – властителям: именно с тех пор, как в них стали стрелять, они снова прочно сидят на своем троне… Ибо так было всегда и всегда будет так – нельзя какой-нибудь вещи принести больше пользы, как преследуя ее и травя ее всеми собаками… Это – сделал я.
Моральный идеал
А. К критике идеалов
330.Начать последнюю с того, чтобы уничтожить слово “и д е а л”: критика ж е л а т е л ь н о с т е й.
Только очень немногие отдают себе отчет в том, что включает в себя точка зрения ж е л а т е л ь н о с т и, всякое “таково оно должно быть, но оно не таково” или даже “так оно должно было быть”: осуждение общего хода вещей. Ибо в этом последнем нет ни чего изолированного: самое малое является носителем целого, на твоей маленькой несправедливости возведено все здание будущего; всякая критика, которая касается самого малого, осуждает одновременно и все целое. Если мы, далее, допустим, что моральная норма, как полагал это даже Кант, никогда вполне не осуществляется и постоянно возвышалась над действительностью в виде некоторого рода потустороннего мира, который никогда с ней не смешивается, то мораль заключала бы в себе суждение о целом, которое позволяло бы, однако, спросить: о т к у д а о н а б е р е т п р а в о н а э т о? Каким образом часть берет на себя смелость в данном случае играть роль судьи по отношению к целому? И если бы это моральный суд и недовольство действительностью были, как это утверждали, неискоренимым инстинктом, то не являлся ли бы, может быть, тогда этот инстинкт одной из неискоренимых глупостей и в то же время нескромностей нашей species23? Но, утверждая это, мы совершаем именно то, что мы порицаем; точка зрения желательности, незаконной игры в суд составляет принадлежность хода вещей, точно так же, как и всякая несправедливость и всякое несовершенство, - тут именно и проявляется наше представление о “совершенстве”, не находящее себе удовлетворения. Всякое влечение, ищущее удовлетворения, является выражением недовольства данным положением вещей. А в самом деле? Не составлено ли мировое целое сплошь из недовольных частей, которые все движутся стремлением к желательному, не сводится ли “сам мировой ход вещей” именно к такому “прочь отсюда! прочь от действительности!”? Не есть ли “ход вещей” – сама вечная неудовлетворенность? Может быть желательность и есть сама движущая сила? Может быть она - deus24?
Важно, как мне сдается, расстаться раз навсегда с понятиями “в с е”, “единство”, “сила”, “безусловное”; иначе мы неизбежно должны видеть в них высшую инстанцию и называть “Богом”. Необходимо раздробить всеобщность; отучиться от преклонения перед всеобщностью; то, что мы отдавали незнакомому и целому, сохранить для ближайшего, нашего.
Кант, например, говорит: “Две вещи вечно останутся достойными почитания” (заключение практического разума) – мы в настоящее время, пожалуй, сказали бы: “пищеварение почтеннее”. “Всеобщность” неизбежно основа принесла бы с собой старые проблемы: “как возможно зло?” и т.д. Итак, не существует н и к а к о й в с е о б щ н о с т и, н е т великого чувствилища, инвентаря или магазина силы.
332. Человек, как он д о л ж е н быть, - это звучит для нас столь же нелепо, как “дерево, как оно должно быть”.
333. Этика или “философия желательности”.
“Д о л ж н о было бы быть иначе”, “д о л ж н о быть иначе” – зародышем этики, стало быть, является недовольство.
Можно было бы найти выход, во-первых, выбирая случаи, где этого чувства н е т налицо, во-вторых, поняв всю заключающуюся в нем самонадеянность и глупость, ибо требовать, чтобы ч т о – н и б у д ь было иным, чем оно есть, значит требовать, чтобы в с е было иначе, - в этом требовании заключена уже отрицательная критика целого. Н о с а м а ж и з н ь е с т ь т а к о е т р е б о в а н и е.
Констатировать, что есть, к а к оно есть, - это представляется чем-то невыразимо более значительным, более серьезным, чем всякое “так оно должно было быть”, потому что последнее, как форма человеческой критики и самоуверенности, заранее осуждено посмешище. В нем выражается потребность, которая домогается, чтобы устройство мира было приноровлено к нашему человеческому благополучию, а также решение сделать все возможное для осуществления этой задачи.
С другой стороны, только это требование “так должно было бы быть” вызвало к жизни то, другое стремление к тому, что е с т ь. А именно, знание того, что е с т ь, есть уже следствие постановки вопроса: “Как? Возможно ли это? Почему именно так?” Удивление, вызванное несогласованностью наших желаний и мирового процесса, привело к необходимости познакомиться с мировым порядком. Может быть дело обстоит и иначе; может быть – то “так оно должно было бы быть” и есть наше стремление покорить мир.
334. В настоящее время, когда мы не можем подавить в себе легкой иронии, выслушивая “человек д о л ж е н быть таким-то и таким-то”, когда мы безусловно держимся того, что человек, несмотря на все, может с т а т ь только тем, что он е с т ь (несмотря на все – это значит: вопреки воспитанию, обучению, среде, случайностям и катастрофам), мы научились в вопросах морали самым курьезным образом и з в р а щ а т ь отношение причины и следствия, и ничто, может быть, не отличает нас более решительно от прежних последователей морали. Мы, например, не говорим больше “порок есть п р и - ч и н а того, что данный человек должен погибнуть также и физиологически”; точно так же мы не говорим: “человек обязан своим благосостоянием добродетели, она обеспечивает ему должную жизнь и счастье”. Наше мнение, наоборот, таково,что порок и добродетель не причины, а только с л е д с т в и я. Мы делаемся порядочными людьми потому, что мы с у т ь порядочные люди, т.е. потому, что мы рождены с капиталом хороших инстинктов и в благоприятных условиях… Если ты появился на свет бедняком, от родителей, которые во всем только расточали и ничего не скопили, то ты “неисправим”, это значит – созрел для каторжных работ и дома умалишенных…
Мы в настоящее время не можем более мыслить моральную дегенерацию отдельно от физиологической: первая есть простой комплекс симптомов последней; необходимо бывают дурными, как необходимо бывают больными… Дурной – это слово обозначает для нас известные состояния н е – м о щ и, б е с с и л и я, которые связаны с типом дегенерации, например: слабость воли, неопределенность и даже множественность “личности”, бессилие ответить реакцией на какое-нибудь раздражение и неумение “владеть собой”, несвобода от всякого рода внушения со стороны чужой воли. Порок не причина, порок есть с л е д с т в и е… Порок есть довольно произвольное отграничение понятия, имеющее целью объединить известные следствия физиологического вырождения. Общее положение, которое выставлено христианством – “человек дурен” – имело бы свое оправдание, если бы мы были вправе тип дегенерата считать нормальным типом человека. Но это, может быть, преувеличение. Несомненно, это положение справедливо всюду, где именно христианство процветает и господствует; ибо оно является указанием на нездоровую почву, на почву, благоприятную для вырождения.
335. Нельзя достаточно надивиться человеку, если иметь в виду его умение отстоять себя, выдержать, использовать обстоятельства, уничтожить своих противников; наоборот, если мы будем наблюдать человека со стороны его ж е л а н и й, он покажется нам самым нелепым существом… Ему как бы нужна арена для упражнений в трусости, лености, слабости, слащавости, низкопоклонстве, чтобы дать возможность отдыха его сильным и мужественным добродетелям – это и есть ж е л а т е л ь н о с т и человека, его “идеалы”. Человек, испытывающий ж е л а н и я, отдыхает от вечно ценного в нем, от своей деятельности, на ничтожном, абсурдном, лишенном ценности, ребяческом. Обнаруживающаяся при этом духовная нищета и неизобретательность у этого столь изобретательного и находчивого животного ужасна. “Идеал” есть как бы пеня, которую человек платит за колоссальную затрату сил, которую ему надо развить во всех действительных и настоятельных задачах. Когда исчезает реальность, является на сцену сон, утомление, слабость; “идеал” представляет до известной степени форму сна, утомления, слабости… Самые сильные и самые беспомощные натуры ничем не отличаются друг от друга, когда они переживают это состояние: они о б о г о т в о р я ю т п р е - к р а щ е н и е работы, борьбы страстей, напряжения, противоположностей, “реальности”, in summa25… борьбы за познание, т р у д а, связанного с познанием.
“Невинность” – так называют они идеальное состояние поглупения; “блаженство” – идеальное состояние лени; “любовь” – идеальное состояние стадного животного, которое не желает больше иметь врагов. Таким способом все, что унижает и губит человека, возводится в и д е а л.
336. Желание у в е л и ч и в а е т то, чем хотят обладать; само оно растет от неисполнения, в е л и ч а й ш и е и д е и - это те, которые создало наиболее бурное и наиболее продолжительное желание. Мы приписываем вещам б о л ь ш е ц е н н о с т и, чем больше растет наше стремление к ним: если “моральные ценности” стали в ы с ш и м и ц е н н о с т я м и, то это показывает, что моральный идеал был наименее в ы п о л н и м ы м (поскольку он представлялся миром, лежащим по ту сторону в с я к и х с т р а д а н и й, средством б л а ж е н с т в а). Человечество обнимало со все возрастающим жаром о д н и облака; в конце концов оно своему отчаянию, своему бессилию дало имя “Бога”…
337. Наивность, обнаруживаемая в отношении последних “ж е л а т е - л ь н о с т е й”, - в то время, как еще не знают “почему?” человека.
338. Н е н а п о м и н а е т л и м о р а л ь в и з в е с т н о м о т н о- ш е н и и ф а л ь ш и в о м о н е т ч и к а? Она утверждает, что якобы что-то з н а е т, а именно: что такое “добро и зло”. Это значит утверждать, что знаешь, для чего человек существует, - его цель, его назначение. Это значит утверждать, что знаешь, что у человека е с т ь цель, назначение.
339. Что человечество должно выполнить одну общую задачу, что оно как целое стремится к какой-нибудь одной цели, - это весьма неясное и произвольное представление еще очень юно. Может быть от него снова освободятся раньше, чем оно станет “idee fixe26”… Оно не может считаться целым, это человечество: оно представляет собой тесно переплетающуюся массу восходящих и нисходящих жизненных процессов – у нас нет юности с последующей з р е л о с т ь ю и, наконец, старостью. Напротив, слои лежат вперемежку и друг над другом – и через несколько тысячелетий может быть будут существовать более юные типы человека, чем те, которые мы можем констатировать теперь. С другой стороны, явления декаданса свойственны всем эпохам человечества: везде есть отбросы и продукты разложения, выделение продуктов упадка и отложения само по себе есть жизненный процесс.
В эпоху господства христианских предрассудков э т о г о в о п р о с а в о в с е н е с у щ е с т в о в а л о: все дело сводилось к спасению отдельной души; большая или меньшая продолжительность жизни человечества не принималась во внимание. Лучшие из христиан желали, чтобы человечество возможно скорее пришло к концу; относительно же того, что нужно отдельной личности, н и к а к и х с о м н е н и й н е б ы л о… Задача для каждого отдельного индивида как теперь, так и в любой момент будущего для будущего человека, была ясно поставлена: ценность, смысл; сфера ценностей были неподвижны, безусловны, вечны, едины с Богом… То, что отклонялось от этого вечного типа, было греховно, исходило от дьявола, осуждено…
Центр тяжести ценности лежал для каждой души в ней самой: спасение или осуждение! Спасение в е ч н о й души! Самая крайняя форма с о с р е д о – т о ч е н и я н а с е б е… Для каждой души возможно было только одно усовершенствование, только один идеал, только один путь к искуплению… Самая крайняя форма р а в е н с т в а, связанная в то же время с оптическим преувеличением важности отдельного человека, доходящим до бессмыслицы… Сплошь бессмысленно – важные души, вращающиеся в ужасном страхе вокруг самих себя.
Теперь ни один человек не верит больше в это бессмысленное важничанье, и мы пропустим нашу мудрость через си то презрения. Тем не менее остается непоколебленной о п т и ч е с к а я п р и в ы ч к а связывать ценность человека с приближением к и д е а л ь н о м у ч е л о в е к у; в сущности, как перспектива самососредоточения, так и р а в н о п р а в и е п е- р е д и д е а л о м остаются и по сю пору в силе. In summa27: в е р я т в т о, ч т о з н а ю т, в чем должен заключаться крайний п р е д е л ж е л а т е л ь - н о г о в смысле приближения к идеальному человеку.
Но эта вера есть только результат необыкновенной п р и в ы ч к и иметь под рукою христианский идеал; последний тотчас снова извлекается на свет Божий, как только делается попытка подвергнуть анализу “идеальный тип”. Полагают, что знают, в о – п е р в ы х, что приближение к известному типу желательно; в о – в т о р ы х, что знают – какого рода этот тип; в – т р е - т ь и х, что всякое уклонение от этого типа есть регресс, задержка, утрата силы и власти человека… Мечтать об условиях, где этот с о в е р ш е н н ы й ч е - л о в е к будет иметь за собой колоссальное численное большинство – выше этого не удалось подняться нашим социалистам, и даже господам утилитаристам. Таким путем р а з в и т и ю человечества, по-видимому, ставится известная ц ел ь; во всяком случае, вера в п о с т у п а т е л ь н о е д в и ж е н и е п о н а п р а в л е н и ю к и д е а л у есть единственная форма, в которой мыслится в настоящее время некоторого рода ц е л ь в истории человечества. In summa: наступление “ц а р с т в а Б о ж и я” перенесено в будущее, на землю, в человеческие дела, но, в сущности, сохранена вера в с т а р ы й идеал…
340. Б о л е е с к р ы т ы е ф о р м ы к у л ь т а х р и с т и а н с к о г о м о р а л ь н о г о и д е а л а. С е н т и м е н т а л ь н о е и т р у с л и в о е п о н я т и е “п р и р о д ы”, введенное в обращение мечтательными поклонниками природы (чуждое всякого чутья того страшного, неумолимого и цинического, которое имеется налицо даже в “самых красивых” аспектах), в некотором роде попытка в ы ч и т а т ь в природе вышеупомянутую морально-христианскую “человечность” понятие природы у Руссо, как будт о “природа” есть свобода, доброта, невинность, право, справедливость, и д и л л и я, - в сущности, все тот же к у л ь т х р и с т и а н с к о й м о р а л и. Собрать места. Показывающие, что именно восхищало поэтов, напр., в горных высях и т.д. Что Гете искал в природе – почему он почитал Спинозу. Совершенное н е з н а н и е предпосылки этого к у л ь т а…
С е н т и м е н т а л ь н о е и т р у с л и в о е п о н я т и е “ч е л о - в е к” a la Кант и Стюарт Милль, по возможности даже предмет культа… Это все тот же культ христианской морали под новым названием… Свободомыслящие, Гюйо, напр.
С е н т и м е н т а л ь н о е и т р у с л и в о е п о н я т и е “и с к у с - с т в а”, как сочувствия всему страждущему, обездоленному (даже и с т о р и я, напр., Тьерри) – это опыть-таки все тот же культ христианского морального идеала.