Восприятие пространства 23 страница

Получившее философское оформление в этике Канта, традиционное внешнее противопоставление общественно и личностно значимого, морального и природного (которое уходит корнями в христианское представление о радикальном зле человеческой природы) получило своеобразное преломление в психологически трактовке мотивации человеческого поведения. Когда, преодолевая созерцательно-интеллектуалистическую трактовку человеческой психики как совокупности ощущений, представлений, идей, психология в начале XX в. выдвинула динамические тенденции как движущие силы, как мотивы поведения, она признала таковыми лишь элементарные органические потребности и чувственные влечения. Моральные факторы, превращенные в трансцендентные по отношению к индивиду нормы, в ирреальные ценности, противостоящие процессу реально совершающегося, неизбежно должны были выпасть из сферы реальных мотивов индивида. Эти две внешне друг другу противостоящие концепции, теории, усматривающие реальные мотивы человеческого поведения лишь в чувственных влечениях и органических потребностях, являются друг друга дополняющими коррелятами, исходящими из одной и той же противоположности общественно и личностно значимого. Между тем в действительности общественно и личностно значимое не остается в такой внешней противопоставленности. Общественно значимое может превратиться и сплошь и рядом превращается в личностно значимое для индивида, не переставая от этого быть общественно значимым. Становясь личностно значимым для индивида, общественно значимое порождает в нем динамические тенденции более или менее значительной силы, которыми психология не в праве пренебречь. Не учтя их, нельзя адекватно отразить действительную мотивацию человеческого поведения, понять его подлинную природу.

Действенная сила этих тенденций долженствования, возникающих у человека, когда общественно значимое становится и личностно значимым для него, проявилась с изумительной мощью в несметных героических делах советских людей на фронтах Великой Отечественной войны. Подвиг Н.Гастелло, который бросил свой загоревшийся самолет на вражеские цистерны, чтобы уничтожить их, и последовавшие его примеру Шевчук и И.Черных, 28 панфиловцев, 16 гвардейцев во главе с В.Д.Кочетковым, 12 краснофлотцев во главе с Трушкиным, краснофлотец М.А.Паниках, который, превратившись в пылающий факел, сжег в объявшем его пламени немецкий танк, красноармеец Гладкобородов, собственным телом закрывший амбразуру вражеского дзота, огонь которого не давал двигаться вперед нашей пехоте, и столько других всем памятны. Их подвиги войдут в историю более славные, чем подвиг Винкельрида.157 Они станут легендарными. Внутренние истоки героического поведения людей раскрываются с потрясающей силой в некоторых из эпизодов, которыми так богата история Великой Отечественной войны. Таков, например, один эпизод Сталинградской эпопеи.

Это было в самые трудные дни обороны Сталинграда Волга насквозь простреливалась немцами. Доставка продовольствия и боеприпасов зажатой тогда в тиски 62-й армии Сталинграда была сопряжена с исключительными трудностями "Однажды утром в Бекетовку – Кировский район Сталинграда – приплыл плот. Его прибило к берегу, и он спокойно остановился. Жители и красноармейцы бросились к нему и застыли в тяжком молчании: на плоту лежали четыре человека – лейтенант и три бойца. Люди и плот иссечены пулями. Один из четырех был еще жив. Не открывая глаз и не шевелясь, он спросил:

– Который берег?.. Правый ?

– Правый, – хором ответили красноармейцы.

– Стало быть, плот на месте, – сказал боец и умер". (Майор В.Величко. Шестьдесят вторая армия. "Правда" 1943. 31 янв.)

Вот человек: жизнь уже покидает его, обескровленный мозг затухает; сознание его мутнеет, он не осознает уже самых элементарных вещей – стоял ли он с плотом на месте или двигался, и если двигался, то в каком направлении его несло; но одна мысль, единственная освещенная точка среди все уже заволакивающей тьмы, держится несокрушимо до самого конца: "Разрешил ли я возложенную на меня задачу? Выполнил ли я свой долг?" И на этой мысли – силой исходящего от нее напряжения – держится и с нею кончается жизнь.

Этот случай не единичный. В эпизодах Великой Отечественной войны имеются и другие, аналогичные. Таков, например, случай с капитаном Яницким. Осколком снаряда ему отрывает левую руку, когда он ведет группу наших самолетов на выполнение ответственного боевого задания. Он продолжает вести самолет одной рукой. Лишь выполнив боевое задание и положив машину на обратный курс, он передает управление штурману и, уже лишаясь сознания, говорит: "Сажать буду сам... Слышишь?" Мысль об ответственности за жизнь товарищей не покидает его и в этот момент. Когда самолет стал делать вираж над аэродромом, летчик, которого штурман не хотел тревожить (он был без сознания), очнулся. ""Товарищ Кочетов, почему вы не выполнили приказание?" – тихо, но раздельно сказал он и снова взялся за управление. Группа, как всегда, села образцово. Яницкого без сознания вынесли из кабинки". (Б.Полевой. Небо Сталинграда. "Правда". 1942. 8 окт.) И тут, как и там, мысль о долге, об ответственности, о задании – самая прочная мысль в сознании, с нею оно пробуждается и гаснет.

Само единство общественно и личностно значимого, в силу которого нормы общественной морали входят определяющим началом в мотивацию поведения, порождая в психике человека реальные динамические тенденции более или менее значительной действенной силы, может принимать различные формы и разную степень взаимопроникновения.

Именно на этом основывается то различие, которое Г.В.Ф.Гегель усматривал между добродетелью греков и римлян, между α ρετη и virtus. Для римлянина, являющегося прежде всего гражданином своего великого города, общественные нормы поведения возвышаются над ним, но их содержание все же не противостоит ему, поскольку он сам осознает себя и выступает как представитель римской государственности. Ее идеологическое содержание, служащее мотивом его поведения, осознавалось им как его достояние, но все же не как непосредственное выражение его индивидуальности, а лишь постольку, поскольку сам он является представителем римской государственности. Добродетель же грека (α ρετη) в героический период греческой истории заключалась в том, что всеобщее моральное и личностное переживалось как непосредственное единство, как целостное и единое выражение его собственной индивидуальности. Усматривая в таком типе мотивации существенную особенность героического характера, Гегель, правильно в принципе отмечая историческую обусловленность внутреннего строя личности общественными отношениями, относил такой героический характер к породившему эпос догражданскому периоду истории. В гражданском обществе, в "благоустроенном правовом государстве", по мнению Гегеля, для него не остается места, поскольку здесь нормы, регулирующие поведение индивида, даны индивиду извне. Гегель, правда, вносит в это положение один корректив, замечая, что в эпохи революций, когда рушатся установившиеся устои, снова открывается простор для героической индивидуальности, в которой всеобщее и личностное находятся в непосредственном единстве. Гегель со свойственной ему абсолютизацией государства изменяет здесь своей диалектике. Он недооценивает того, что борьба между передовым, только еще нарождающимся в общественном сознании индивида и по существу уже отжившим и отмирающим, хотя и прочно укоренившимся в позитивном праве и расхожей морали, проходит через всю историю общества, принимая лишь более открытые и острые формы в периоды общественных кризисов – гражданских войн и революции. То обстоятельство, что нормы поведения индивида даны ему как закрепленные во вне положения и силы, с которыми он должен считаться, с одной стороны, ограничивает непосредственность и спонтанность его морального сознания и поведения. Но вместе с тем оно открывает для этой непосредственности и спонтанности нравственного сознания личности новую сферу действия. Поскольку в борьбе с так называемым позитивным правом и расхожей моралью опережающий общество индивид иногда прокладывает дорогу для нового права и новой, передовой нравственности, отжившее уже государство оказывается чем-то партикулярным, связанным с особенностями отжившего строя, пришедшим в разлад с истинным, передовым, моральным, всеобщим, а индивид, отдельная личность выступает как единство личностного и всеобщего. (Здесь с особенной отчетливостью выявляется неправомерность противопоставления личностного и всеобщего.) Поэтому и в "благоустроенном правовом государстве" остается место – и дело – для "героической индивидуальности", у которой всеобщее моральное содержание является непосредственным источником (мотивом) личного поведения, и мотивы личности имеют всеобщее, а не партикулярно-личностное значение. Поэтому то, что Гегель внешне противопоставлял, относя к различным эпохам истории, выступает в борьбе противоречивых тенденций и в рамках одной и той же эпохи.

Психология обычно проходит мимо всех этих вопросов. Но понять мотивацию человеческого поведения вне этих сложных взаимоотношений личности, ее сознания и идеологии невозможно. Поэтому психология при рассмотрении мотивации поведения должна включить их в это рассмотрение.

Глава XIV

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ