Коммуникативные корни и детский кризис чувства доверия

Психологическое состояние или чувство доверия, как и многое другое в психике человека, появляется очень рано, в том нежном детском возрасте, о котором человек ничего не помнит. Именно в этом возрасте у него складываются многие человеческие (и не очень!) черты, которые он постоянно носит с собой и от которых ему трудно избавиться, скорректировать или хотя бы скрыть. Их более позднее осознание уже есть благо, так как осознание — это необходимое условие и первая ступень произвольного овладения своим состоянием, чувством, поведением. Как оптимистически писал в XVIII в. Георг Лихтенберг, “наши слабости нам уже не вредят, когда мы их знаем”.

Мы, конечно, все родом из детства. Это было известно задолго до З. Фрейда, но детские комплексы — не индульгенция от вполне взрослых пакостей. (Равным образом, как заметил Ф. Д. Горбов, и психиатрия — это не паноптикум моральных уродов.) Культура или хотя бы цивилизованность усилием берутся, говаривал М. К. Мамардашвили.

Будем исходить из размышлений о доверии, которые развивал выдающийся американский психолог и психотерапевт Эрик Эриксон (1902—1994), — создатель психосоциальной теории жизненного цикла человека. Он рассматривал чувство глубокого (базисного) доверия в качестве фундаментальной психологической предпосылки всей жизни. Это чувство формируется на основании опыта первого года жизни ребенка и превращается в установку, определяющую его отношение к себе и к миру. Под “доверием” Эриксон подразумевал доверие к себе самому и чувство неизменной расположенности к себе других людей. Чувство глубокого доверия к себе, к людям, к миру — это краеугольный камень здоровой (Эриксон говорит — витальной, т. е. жизненной) личности.

Чувство доверия не зависит от количества пищи или проявлений родительской нежности (а у взрослого — от словесных уверений в ней); скорее оно связано со способностью матери передать своему ребенку чувство узнаваемости, постоянства и тождества переживаний. Это очень интересное и тонкое соображение, которое не так-то легко понять. Дело ведь не только в подкреплении пищевого рефлекса, не в помощи матери в его совершенствовании в постнатальный период (см.: Запорожец А. В., 1986, т. II, с. 49). Дело даже не в удовлетворении потребности, которой в настоящем смысле этого слова у младенца еще нет. У него есть объективная нужда, а не субъективная потребность, не говоря уже о мотиве. Это потом будут происходить события, о которых красиво говорил А. Н. Леонтьев: “Встреча потребности с предметом — акт чрезвычайный”. Ведь должно быть еще построено поле — пространство взаимодействия, общения, доверия, в котором такая встреча окажется возможной. У М. Бубера это пространство между двумя людьми. Каждый из двоих — особенный другой, выступающий не как объект, а как партнер по жизненной ситуации. В плоскости Я-Ты образуется тонкое пространство личного Я, которое требует заполнения другим Я. Согласно логике Д. Б. Эльконина, Я-Ты первоначально выступают как совокупное Я, которое постепенно разделяется. Сходные мотивы об этом пространстве межчеловеческой событийности встречаются у М. М. Бахтина, С. Л. Рубинштейна и других авторов.

Подобные бесспорные и вместе с тем достаточно абстрактные размышления о наличии, конструировании (?) такого пространства интересно конкретизировал Д. Винникот (1986). Он также исходит из наличия потенциального, но пока еще пустого пространства между человеком и его окружением и вводит понятия “переходного объекта” и “переходного феномена”, которые являются своего рода медиаторами, посредниками в общении и взаимодействии между людьми. Винникот вводит эти понятия для того, чтобы “уловить” поле опыта, в котором зарождаются первичные творческие акты — акты проекции того, что уже было интроецировано ранее. (Понятия проекции и интроекции, используемые Винникотом, близки по смыслу к более привычным для психологов понятиям экстериоризации и интериоризации.)

А теперь о гипотезе Винникота, которую с таким же успехом можно назвать фантазией, хотя чутье мне подсказывает, что она весьма правдоподобна. Хочу заметить, что воображение и фантазия у психоаналитиков несравненно богаче, чем у психологов. Это, видимо, связано с тем, что важным предметом их деятельности являются сновидения пациентов. Серьезное отношение к этому материалу внушает им доверие и к собственным фантазиям

и снам. Нечто подобное признавал и З. Фрейд. (Ср. Л. С. Выготский: “Мы видели, что сновидение может выполнять решающую роль у кафра. У нас сновидение — приживальщик в психологической жизни, который не играет никакой существенной роли” (1982, т. 1, с. 130). Выготский имел в виду описание Леви Брюлем ответа кафра на сложный для него вопрос: “Я об этом увижу во сне”).

Винникот опирается на давние представления М. Кляйн (1998) о хорошей и плохой груди, хорошей и плохой матери (Good and bad breast, good and bad mother). Она связывала с актами кормления возникновение чувств зависти и благодарности. Э. Эриксон с ними же связывал возникновение у младенца базисного чувства доверия или недоверия к миру. Винникот, как мне кажется, делает следующий шаг и предлагает более глубокую версию происходящего. Я. Л. Обухов следующим образом излагает ее. Вначале ребенок полностью зависит от матери и от ее ухода за ним. Но уже и в этот период наблюдается парадоксальная ситуация, когда ребенок ощущает себя одновременно и зависимым и независимым. Первое движение в сторону независимости связано с появлением у ребенка омниопотентных желаний (желаний всесилия, всемогущества). Обухов пишет, что следует различать важное понятие психоанализа «Я — САМ» (Self) от другого не менее важного понятия «Я» (Ego). Винникот определяет Я как психологическую инстанцию, существующую наравне с зависимостью от матери и ее способности отвечать потребностям ребенка уже с самого начала жизни. (Обухов Я. Л. 1999. с. 138)

Таким образом, младенец, испытывая нужду (потребность?) в пище, тем или иным образом обнаруживает ее. (Способ обнаружения, — например, гуление, плач — это и есть переходный феномен). Мать, замечая это, именно в нужное время и в нужное место дает ему грудь. Благодаря этому у ребенка возникает отчетливое ощущение —

иллюзия, что это именно он породил материнскую грудь. Винникот говорит, что это иллюзия его собственной магической, творческой силы и всемогущества, возникающая в результате сензитивной адаптации к подаваемым им знакам внимательной и любящей матери. Мать как бы находится под магическим контролем ребенка. Если она в состоянии соответствовать потребностям ребенка, то она тем самым берет на себя функцию поддержания его Я, содействует вытеснению страхов, переживанию им своей омниопотенции, проявляющейся в магическом контроле, управлении, регулировании ребенком поведения матери. Конечно, утверждение об изначальном существовании младенческого Я остается гипотетическим, но внешняя картина поведения младенца и матери, описываемая Винникотом, вполне узнаваема и правдоподобна. Мы с Д. Б. Элькониным, не зная его работ, пришли к выводу, что первой и ведущей деятельностью младенца является деятельность управления.

Постепенно поведение и мир ребенка начинают расширяться. В него входят упомянутые выше переходные или субъективные, феномены, а затем и объекты. Конечно, переходные феномены выступают в качестве знаков вначале только для матери. Как заметил в свое время Л. С. Выготский, ребенок узнает о том, что он подает знак, последним. Так или иначе, перед матерью волей-неволей возникает дальнейшая задача — развеять эту иллюзию, поскольку она не может постоянно и безошибочно угадывать его желания. Естественно, у нее нет никакой надежды на успех в решении этой новой задачи, если она в начале была не способна обеспечить возникновение иллюзии сотворения мира.

Винникот поясняет, что этот иллюзорный мир не является еще ни внутренней реальностью, ни внешним фактом. Таковым он может стать посредством включения переходных объектов, т. е. каких-либо предметов, и переходных

феноменов, т. е. каких-либо действий с ними. Например, сосание пальца, рубашонки, плюшевого медвежонка — это то, посредством чего ребенок возвращает себе магический контроль над миром, сохраняет чувство всемогущества, которое первоначально возникло благодаря своевременному вниманию и заботе матери. Я. Л. Обухов отмечает, что парадокс происходящего заключается в том, что младенец не находит для себя объект, на который направлены его переживания, а создает его. Но ведь такой объект сначала должен быть найден. Иными словами, объект уже должен быть в распоряжении ребенка, чтобы он мог его создать и заполнить энергией либидо. Хороший объект ничего не даст младенцу, если он сам его не создал. По сути, младенец создает не объект, а свое отношение к нему, но ведь каждый на своем опыте знает, что «обыгранный объект» (игрушка) — это нечто совсем иное, чем такой же или лучший, но не обыгранный. Это другой объект.

Л. С. Выготский также описывал магическую (наивную) стадию в развитии психики ребенка, хотя относил ее к значительно более позднему возрасту. Он помещал ее вслед за стадией естественно-примитивных или самых примитивных культурных форм поведения. Локализация магической стадии в первые месяцы жизни вообще ставит под сомнение наличие натуральной, т. е. практически докультурной стадии, в развитии человеческого существа. Что касается магической стадии, то она сопровождает человека от рождения до смерти и, видимо, служит основанием не только чувства глубокого доверия, но и поразительного легковерия. Об этом знал Л. Андреев: “Человек рождается без зубов, без волос и без иллюзий. Человек сходит в могилу без зубов, без волос и без иллюзий”. Между прочим, это не только красиво, ядовито, но и очень точно. Известен симптом Демора, согласно которому отсутствие зрительных иллюзий есть признак глубочайшей умственной

отсталости. Иначе говоря, видят мир в соответствии с диалектико-материалистической (ленинской) теорией отражения только идиоты. Хотя сам Ленин таковым не был. Он как-то заметил, что сознание творит мир. Его сознание сотворило такой кошмарный мир, а деятельность воплотила в реальность, что этот мир не может до конца похоронить своего создателя. По поводу отражения язвительно высказался О. Мандельштам:

И зеркало корчит всезнайку.

Прислушаемся к ученому — мифологу. «Первая система человеческих представлений — мифология — стремится сделать мир объяснимым, уютным для человека и гармоническим, и этот мифологический субстрат не исчезает и в сознании цивилизованного человека, также упорно придающего смысл природному и жизненному хаосу. Как миф, так и научное мышление стремится превратить Хаос в Космос» (Мелетинский Е. М. 1998. с. 537). То, что в индивидуальном развитии повторяются существенные черты развития исторического, известно давно. Но то, что такое повторение начинается столь рано и столь буквально, не может не удивлять.

Обсуждая гипотезу Винникота, мы с А. В. Зинченко пришли к выводу, что младенец, благодаря материнскому любовному “угадыванию”, создает себе свой маленький Эдем. Он как бы по своему желанию вызывает кормление, укачивание, колыбельную и т. п. Он сам это творит, а затем переключается на многие другие переходные объекты, доставляемые ему взрослым, которые замещают, расширяют и обогащают созданный им мир. Конечно, в реальной жизни не все так радужно, как изображает Винникот. Если нет открытия рая, то ребенок порождает свой маленький ад, который впоследствии может стать большим Адом для других. Г. Л. Розенгарт-Пупко пишет:

“При отсутствии эмоционального контакта между взрослым и ребенком — ребенок безрадостен, амимичен,

неподвижен, часто кричит. Все познавательные процессы у такого ребенка сосредоточиваются вокруг его собственного тела. Они заключаются в ощупывании рук и их рассматривании, в ощупывании всего тела, а затем сорочек, пеленки; деятельность ребенка заключается в сосании своего кулачка и пальцев.

Такое состояние ребенка может затянуться на очень длительное время и тяжело отражаться как на всем его нервно-психическом развитии, так даже и на его физическом статусе” (Розенгарт-Пупко Г. П., 1948, с. 21).

В дальнейшем, согласно Винникоту, постепенно происходит дифференциация первично сотворенного мира и мира переходных объектов, репрезентирующего реальность. Можно предположить, что на переходные объекты (разумеется, в благоприятных жизненных условиях) падает отблеск сотворенного (райского) мира. Этот отблеск есть некая печать тварности, о которой речь будет впереди. Указанная дифференциация — это только начало решения бесконечного человеческого задания: “держания” внутренней и внешней реальности отдельными и в то же время взаимосвязанными и взаимодействующими. В то же время это подготовка к тому, что внешняя реальность может быть как “моей”, так и “чужой” или чуждой мне.

Пожалуй, наиболее трудный для понимания пункт у Винникота связан с пространством (лакуной) между, которое не совпадает с таковым у М. Бубера. Он его называет пространством покоя-отдыха (resting place). Возможно, это пауза, “сдвиг”, “подвес”, “отрыв”, “зазор длящегося опыта” (М. К. Мамардашвили), рефлексивное пространство, “вневременное зиянье, образующееся между двумя моментами реального времени” (М. М. Бахтин), “фиксированная точка интенсивности” (Р. Декарт). В любом случае это “новое пространство и новое время”, т. е. хронотоп, возникновение которого знаменует начало душевной жизни (см. Зинченко В. П., 1997, 4.3.).

Гипотеза (или фантазия) Винникота представляет собой еще один шаг к пониманию возникновения глубокого чувства доверия. Соответствие реальности моей собственной проекции и возникающая иллюзия порождения мира именно мною делают этот мир моим, вызывающим больше доверия, чем любой другой навязываемый мне мир, хотя объективно (что это?) последний может быть во много раз лучше. Гипотеза Винникота не противоречит идеям Ж. Пиаже о ребенке как исследователе, проводящем эксперименты над миром. Напротив, она дополняет представления Пиаже, снимая оппозицию внешнего и внутреннего мира. Ребенок создает некий протомир, который еще не внешний и не внутренний: в нем имеется и то и другое. Термин “протомир” использован не случайно, Он — прото, поскольку еще не является предметным в подлинном смысле слова. Это зародыш будущего образа мира, некая диффузия внешнего и внутреннего. Если искать аналогию для протомира во взрослой жизни, то ближе всего на него походит беспредметная тревога или беспричинное эмоциональное предвосхищение чего-то хорошего, или страшного, что, наконец, произойдет. Видимо, и совокупное Я представляет собой взаимную диффузию Я ребенка и Я взрослого. Подобием последней является “взаимная диффузия личности, которая бывает при разделяемой и весьма одухотворенной влюбленности у взрослых” (Флоренский П. А. 1992, с. 63).

После разделения протомира как недифференцированной целостности на внешний и внутренний миры его исходная гетерогенность позволяет взаимодействовать разделенным мирам, узнавать друг друга. Разделение протомира не бывает абсолютным, соответственно, узнавание и различение внешнего и внутреннего бывает ошибочным, иллюзорным. Протомир, разделяясь, не исчезает и не остается неизменным. Его постоянным ядром являются эмоционально окрашенные ощущения гармонии,

тайны, тяга к сказочному миропониманию и ожидание чуда. Беда, когда они (не без помощи образования) исчезают и заменяются унылым рационализмом. Я не против рационализма, не посягаю на его права, но, вслед за С. С. Аверинцевым, скажу, лишь бы он не покидал пределов, в коих он остается рациональным.

Если продолжить фантазию Винникота, то неистребимая у человека способность к мифотворчеству возникает едва ли не в первые недели, месяцы его жизни и предвосхищает значительно позже формирующуюся восприимчивость к колдовской силе искусства. О. А. Кривцун, излагая взгляды А. Бергсона на искусство, пишет: “Когда среда человеческого бытия наполняется образами, событиями и героями, преломленными сквозь мир искусства, у человека возникает иллюзия овладения этой жизнью” (Кривцун О. А., 1998, с. 397). Кривцун уточняет: творческий порыв, в который всякий раз вовлекает человека произведение искусства, не оставляет его топтаться на месте, но дает возможность “коснуться пальцами существующего” (А. Бергсон).

Видимо, именно протомир представляет собой не только источник возникновения глубокого чувства доверия, но и зародыш внутреннего мира человека, а может быть и мандельштамовского понимания всего мира, как проекции Я: “Я — создатель миров моих” (см.: Топоров В. Н., 1995, с. 434). Приведем другие известные данные из детской психологии, которые, по крайней мере, косвенно, подтверждают такое предположение.

Как следует из описания возникновения чувства доверия, оно не рационально. Это еще не отношение к действительности, а отношение в действительности, т. е. реальное, в том числе и реально переживаемое, а не воображенное отношение, не вымышленное, не отрефлексированное

чувство. Оно возникает при непосредственном контакте с матерью, в ее присутствии. Более или менее достоверно можно судить о его возникновении по “комплексу оживления” ребенка, когда у него появляется настоящая улыбка. Это происходит после трех недель жизни. До этого, по мнению психологов, связь ребенка с матерью носит

“биологический характер, но после первой улыбки, которой дитя встречает уже знакомое лицо матери, эта связь приобретает “моральный” — скажем шире — духовный смысл. В этой улыбке, освещающей все лицо ребенка и придающей ему необыкновенно привлекательный вид, дитя вступает в совершенно новый мир — радостный и манящий к себе; можно сказать, что именно с этого момента, когда просыпается способность радоваться и улыбаться, дитя начинает жить духовной жизнью” (В. В. Зеньковский, 1995, с. 107).

Не менее красиво об этом же пишет французский гуманист:

“Посмотрим на страдания, тоску и страх маленького ребенка, того ребенка, которым мы все были когда-то. Когда он чувствует себя одиноким, обиженным, нуждающимся, он ничего не может сделать — только кричать о защите или отказываться от общения и пищи.

Эта хрупкость, слабость ребенка и создает его красоту. Чтобы жить, ему нужны защита, питание и любовь, и, конечно, мама. Если она любит его, то он чувствует защищенность, мир, он улыбается, его глаза и все тело излучают радость, на любовь матери он отвечает доверием” (Ванье Ж., 1997, с. 108).

Ситуация возникновения глубокого доверия у младенца — это ситуация общения. М. И. Лисина называет время с 21 дня жизни ребенка (появление первой улыбки) и примерно до конца первого полугодия золотым веком общения.

Рис. 1. Траектория движения глаза младенца при рассматривании человеческого лица (Ph. Saalpatek, 1975)

Он золотой потому, что за общением еще нет никаких задних мыслей, умыслов, помыслов. Оно еще не опосредовано другими потребностями и мотивами. Оно само есть все: потребность и мотив, цель, действие и страсть. Лисина называет его “чистым общением”, которое осуществляется в диапазоне одних только положительных эмоции (1997, с. 368). Надо ли говорить о тоске по золотому веку общения, которая сопровождает, к сожалению, слишком многих людей всю их дальнейшую сознательную жизнь.

О одиночество, как твой характер крут...

Рождение первой улыбки — это не только начало духовного контакта со взрослым. Оно имеет далеко идущие следствия, которые замечательно выразил О. Мандельштам в стихотворении “Рождение улыбки”:

Когда заулыбается дитя С развилинкой и горечи и сласти, Концы его улыбки, не шутя, Уходят в океанское безвластье. Ему непобедимо хорошо, Углами губ оно играет к славе — И радужный уже строчится шов, Для бесконечного познанья яви. На лапы из воды поднялся материк — Улитки рта наплыв и приближенье, — И бьет в глаза один атлантов миг Под легкий наигрыш хвалы и удивленья.

А вот еще на близкую тему:

И в зыбке качаюсь дремотно, И мудро безмолвствую я: Решается бесповоротно Грядущая вечность моя.

Попробуем отнестись всерьез, то есть не как к поэтическим гиперболам и метафорам «к мудрому безмолвию», к «бьющему в глаза атлантову мигу». Как показали исследования Ф. Салапатека (1975), у младенцев вплоть до 5—6-недельного возраста внешний контур оказывается “непроницаемым” для глаза. Глаз фиксируется только на контуре и лишь изредка проходит внутрь человеческого лица, пересекая его. Младенец этого возраста смотрит на лицо как парикмахер, оценивающий прическу, и отчетливо выделяет наиболее информативные признаки внешнего контура (см. рис. 1). Но уже в двухмесячном возрасте младенец пренебрегает внешним контуром и фиксирует глазом самые выразительные внутренние детали человеческого лица — глаза и губы. Внутренние — в двух смыслах этого слова: они внутри контура и выражают внутреннее состояние человека. Совсем нет фиксаций на носу. Известно, что в этом же возрасте младенец может длительное время фиксировать светящийся предмет. Возможно, его привлекает блеск глаз или “сверкающий свет взглядов” (Йитс). А возможно, что младенец начинает всматриваться в душу взрослого?!

Конечно, возникает вопрос, каков результат второго типа ознакомления? Не нужно большого воображения, чтобы предположить, что дитя всматривается в “зеркало души”, каким несомненно являются глаза, а, по мнению некоторых, и губы. Дитя именно всматривается, то есть не только впитывает в себя взрослую человеческую душу, но и ищет свое место или свое отражение в ней. Если он находит себя, то это способствует возникновению и укреплению чувства глубокого доверия.

В связи с этим невольно вспоминается психоаналитическая концепция Ж. Лакана о “зеркальной стадии” развития как определенном возрастном этапе в овладении человеком своим телом. Ребенок изучает зеркало как инструмент

самоотождествления. Выделяя эту стадию, Лакан опирался на исследования Д. М. Болдуина, который показал, что ребенок, начиная с 6-месячного возраста, с помощью ряда игровых жестов старается выяснить, как относятся движения уже усвоенного им образа к его отраженному в зеркале окружению.

“Малыш, не умеющий не то что ходить, даже держаться на ногах, поддерживаемый кем-либо из взрослых... озабоченно рвется, вне себя от радости, из своих помочей и, наклонившись вперед, застывает, стараясь зафиксировать в поле зрения мгновенную картину собственного отражения” (Лакан Ж., 1997, с. 8).

Не буду вдаваться в обсуждение генетического порядка (Я зеркальное, Я социальное, их обращение), устанавливаемого Лаканом с помощью метода символической редукции. Замечу лишь, что всматривание двухмесячного младенца в глаза взрослого может символизировать начало возникновения и Я зеркального, и Я социального. Младенец конструирует из взрослого свое зеркало, о чем взрослые, к сожалению, за редким исключением не подозревают. Прислушаемся к тому, кто сумел всмотреться или поймать взор ребенка:

“Однажды... я пережил встречу перекрестными взорами и ощущение, что меня взор проницает насквозь, до самых сокровенных тайников моего существа. И это был взор приблизительно двухмесячного ребенка, моего сына Васи. Я взял его ранним утром побаюкать полусонного. Он открыл глаза и смотрел некоторое время прямо мне в глаза сознательно, как ни он, ни кто другой в моей памяти; правильнее сказать, это был взгляд сверхсознательный, ибо Васиными глазами смотрело на меня не его маленькое, несформированное сознание, а какое-то высшее сознание, большее меня, и его самого, и всех нас, из неведомых глубин бытия. А потом все прошло, и передо

мною снова были глаза двухмесячного ребенка” (Флоренский П. А., 1992 а, с. 88).

Конечно, придирчивый читатель может подумать, что это о. Павел вчитал свой взор, свое сознание во взгляд Васи, что само по себе замечательно, и свидетельствует о высшем доверии отца к сыну. Но я склонен воспринимать его наблюдение буквально, с доверием. Приведу еще одно не столь яркое, но аналогичное по смыслу наблюдение родителей:

«Вот когда родилась Лиза, она открыла глазки и посмотрела на нас с Джимом таким прекрасным долгим взглядом, — и очень разумным — точно узнала нас по голосам или как-то еще. Это было поразительно. Ее просто нельзя было не принять.» Такая реакция матери на взгляд Лизы вполне согласуется с «этикой лица», о которой говорит Э. Левинас. «Я встречаю лицо и оно врывается в мой мир... Я уже связан обязательством» (Бергум В. 2000. с. 22).

Такие наблюдения наводят на мысль, что условием формирования чувства глубокого доверия у ребенка должно быть доверие к нему со стороны взрослого. Доверие — чувство взаимное и ему должны быть все возрасты покорны. Очень важно, чтобы чувство доверия сохранялось и в отсутствии непосредственного контакта. Согласно Эриксону,

“доверие включает в себя не только то, что некто научается надеяться, полагаться на тех, кто извне обеспечивает его жизнь, но и доверие к самому себе, веру в способность своих собственных органов справляться с побуждениями. Такой человек способен чувствовать себя настолько полным доверия, что обеспечивающие его жизнь окружающие не должны постоянно стоять при нем на часах” (1996, с. 111).

Подобное поведение возникает очень рано, когда младенец может переносить отсутствие матери без чрезмерного

страдания и тревоги по поводу “отделения” от нее. При определенных отягчающих условиях резкая потеря привычной материнской любви без надлежащей замены (например, госпитализм) может вести к острой детской депрессии или к более мягкому, но хроническому состоянию печали, способному придать депрессивную окраску всей предстоящей жизни человека. Ванье пишет, что ребенок, не чувствуя себя любимым и ценным для матери, думает, что он плохой. Ему кажется, что он виновен во всем, что это он источник всякого зла. Так в нем развивается негативное представление о себе и чувство вины, даже агрессии. Как справедливо заметил Т. Адорно, агрессия, направленная вовнутрь, оказывается подходящим инструментом внешней агрессии.

Ненадежность, несостоятельность матери и отвергание ею ребенка являются причиной первого серьезного кризиса детского развития. Его следствие — уже не просто недоверие, а появление установки страха, подозрительности, опасений за свое благополучие. Данная установка распространяется как на мир в целом, так и на отдельных людей, она будет проявляться во всей полноте на более поздних стадиях психического и личностного развития. Эриксон пишет, что чувство недоверия может усилиться, когда родители придерживаются противоположных принципов и методов воспитания, или чувствуют себя неуверенно в роли родителей, или их система ценностей находится в противоречии с общепринятым в данной культуре стилем жизни. Все это может создавать для ребенка атмосферу неопределенности, двусмысленности, в результате чего у него возникает и растет чувство недоверия. Согласно Эриксону, поведенческими последствиями подобного неблагополучного развития являются острая депрессия у младенцев и паранойя у взрослых. Конечно, далеко не все недоверчивые люди имеют такие мрачные перспективы. Но у всех нас остаются либо поверхностные,

либо глубокие следы недоверия с тех пор, как мы узнали, что достать звезду с неба папа все-таки не может. Глубокие следы или рубцы связаны с болезненным, унизительным опытом отказов, предательства и лжи взрослых. Разрушенное общение — это мука, отчаяние, страх, это полная потеря доверия к себе:

	Еще обиду тянет с блюдца Невыспавшееся дитя, А мне уж не на кого дуться, И я один на всех путях.
	О. Мандельштам

Это, так сказать, мягкий вариант: самоирония поэта. А вот значительно более страшная перспектива развития человеческой улыбки по сравнению с той, которую так замечательно выразил О. Мандельштам:

	ТАМ ЛЮДИ бледные живут томясь, недужа тяжкой жизнью год от года, и умирают, миру изумясь. Ночной порой их хрупкая порода отчаянный не замечает час, когда улыбкой рот, как рот урода, раскрыт в зиянье масок и гримас.
	Р. М. Рильке

ТАМ у поэта — это городское исчадие ада.

Нужно помнить, что ничто социально пережитое не пропадает. Не буду продолжать разговор о потерях. Приведу лучше слова И. Бродского о приобретениях, порождаемых духовным контактом матери и ребенка в “золотом веке” общения.

Я был только тем, чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воронью ночь склоняла чело. Я был лишь тем, что ты там, внизу, различала:

смутный облик сначала, много позже — черты. Это ты, горяча, ошую, одесную, раковину ушную мне творила, шепча. Это ты, теребя штору, в сырую полость рта вложила мне голос, окликавший тебя. Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть. Так оставляют след. Так творятся миры. Так, сотворив, их часто оставляют вращаться, расточая дары. Так, бросаем то в жар, то в холод, то в свет, то в темень, в мирозданьи потерян кружится шар.

В этих строках содержится нечто большее, чем оживление статуи Кондильяка. У поэта речь идет об одухотворении младенца, о даре материнской души своему чаду, когда действия и чувства матери вызывают ответные чувства, а затем и действия ребенка. Это стихотворение можно прочесть и как обращение И. Бродского к Музе, относившейся к поэту в высшей степени благосклонно, на что он отвечал ей доверием.

Одухотворение это нечто большее, чем “очувствление” (этот термин принят в робототехнике). Одухотворение связано не столько с рождением ощущений или способностей к движению, сколько с рождением смысла, которое

для психологии остается тайной. Вот как изображает его Е. Шварц в стихотворении “Бурлюк”, посвященном поэту В. Кривулину:

Удивленье в миг рожденья — а там уж бык привык, что он из круга в круг из века в век — все бык. Но дхнул в свой рог дух мощный вдруг, и бык упал, и встал Бурлюк.

Это не эпатаж, а вызов наукам о человеке.

Существенное положение психосоциальной теории Эриксона состоит в том, что кризис “доверие — недоверие” не всегда находит полное разрешение в течение первого или второго года жизни. Дилемма “доверие — недоверие” будет проявляться снова и снова на каждой последующей стадии развития, включая стадии ранней, средней и поздней зрелости, хотя она и является центральной для периода младенчества. Благополучное разрешение кризиса доверия имеет важные последствия для развития личности ребенка в дальнейшем. Более того, укрепление доверия к матери дает ребенку возможность переносить состояния фрустрации, которые он неизбежно будет переживать на протяжении следующих, порой драматических стадий своего развития. К сожалению, слишком много примеров, когда доверчивый ребенок становится недоверчивым, болезненно подозрительным взрослым. Жизнь учит... Ведь жизнь — это не просто “способ существования белковых тел”, как учил диалектический материализм. Не только учил, но и старался делать ее такой. Приведу характеристику (а может быть и определение?) жизни, Данную замечательным мыслителем А. А. Ухтомским:

“Жизнь асимметрия с постоянным колебанием на острие меча, удерживающаяся более и менее в равновесии лишь при устремлении, при постоянном движении. Энергический химический (если угодно — экономический — В. З.) агент ставит живое существо перед дилеммою: если задержаться на накоплении этого вещества, то — смерть, а если тотчас использовать его активно, то — вовлечение энергии в круговорот жизни, строительство, синтез, сама жизнь” (1978, с. 235).

Чтобы убедиться в емкости этой ценностной характеристики, можно заменить в ней “химический агент” на информацию или — лучше — на знания, опыт, деньги, а живое вещество на живое существо. Тогда мы получим характеристику жизни как асимметрию (не гомеостаз, не равновесие, не покой, который уже и не снится) с постоянным колебанием на острие меча между успехом и поражением, мыслью и действием, сознанием и деятельностью, опытом и его использованием, аффектом и интеллектом, личностью и социумом и в этом же ряду — доверием и недоверием. Поэтому жизнь, как и творчество, — это всегда риск. Как сказала поэт Елена Щварц “... и хаос забурлил, и асимметрия взыграла”. Так бурлить и играть могут природные жизненные силы, вторгающиеся, внедряющиеся, а то и взрывающие культуру.

Согласно Эриксону, здоровое развитие младенца не является результатом исключительно чувства доверия, но скорее обусловлено благоприятным соотношением доверия и недоверия. Понять, чему не следует доверять, так же важно, как и понять, чему доверять необходимо. Эта способность предвидеть опасность и дискомфорт также важна для совладания с собой, с окружающей реальностью и для эффективного принятия решений. Продуктивны не белое и черное, не вера и неверие, не доверие и недоверие сами по себе. “Пора честно согласиться, что “первичный раствор” веры и неверия (фифти-фифти) питает жизнь

культуры эффективнее их вражды” (В. И. Тасалов, 1998). Отношения доверия-недоверия подобны отношениям понимания-непонимания, в зазоре между которыми рождается новое.

Хотя в разных культурах и социальных классах учат доверию и недоверию по-разному, путь приобретения базисного доверия по самой своей сути универсален: человек доверяет социуму подобно тому, как он доверяет собственной матери, словно она вот-вот вернется и накормит его в подходящее время подходящей пищей. Если же этого не происходит, то неизбежно возникают чувство страха, подозрительность, мрачные предчувствия по отношению к людям и к миру в целом, т. е. весь комплекс недоверия, подобный тому, который формируется у маленького ребенка благодаря несостоятельному или отвергающему стилю материнского воспитания.

В случае положительного разрешения конфликта “доверие — недоверие” формируется психологическое качество или психологическое новообразование, которое Эриксон обозначает термином надежда. Младенческая или детская надежда может переходить во взрослую веру, в том числе, конечно, и в религиозную, в веру в идолов, кумиров, истуканов, но это уже другая сказка...

Для читателя, которому нужны строгие доказательства раннего происхождения чувств глубокого доверия/недоверия, приведу замечание проницательного детского психолога М. И. Лисиной:

“...доказать в экспериментальном исследовании идею Эриксона о роли младенческого переживания для определения степени “доверия” у взрослого человека практически невозможно. Для этого пришлось бы показать, что последующие годы уже никак не влияют на формирование доверчивости, что необычайно трудно методически, не говоря о полной недопустимости преднамеренного создания

в опытах условий неблагоприятных для развития ребенка” (1997, с. 328).

Несмотря на невозможность строгого доказательства концепции Эриксона, она вызывает доверие у большинства специалистов в области психологии развития ребенка, в том числе и у М. И. Лисиной.

Чувства доверия/недоверия, раз возникнув, переживаются ребенком и дают начало не только надежде, но и многим другим чувствам. Можно согласиться с Л. С. Выготским, что переживание представляет собой действительную динамическую единицу сознания. В нем представлены и Среда — то, что переживается, и то, как я переживаю, т. е. все особенности личности. Необходим специальный разговор о роли эмоций, переживаний в становлении противоречивой, а, значит, и полноценной, динамичной и плодотворной триады: личность, сознание, деятельность. Аффекты могут цементировать, стягивать эти образования в единое, в “человека собранного”, а могут и взрывать изнутри это хрупкое единство.

Не менее драматичным, чем начало возникновения доверия, может быть его закат, когда человек под влиянием внешних или внутренних обстоятельств утрачивает веру в себя, в свои силы. Например, мы находим у раннего А. Блока: