Неиспользованная победа

Однажды на наш школьный двор забежала серенькая, с белыми лапками кошка. Переросток Иваков, он же Иван из седьмого «А», здоровенный бугай, по слухам имевший разряд по боксу и бывший своим в страшном клане районной шпаны под названием «киксы», кошку поймал и со знанием дела спалил усы. Ивак этот любил устраивать поучительные зрелища, ему нужна была отзывчивая аудитория.

Обезусевшая кошка жалобно мяукала и не убегала: видимо, в результате операции потеряла ориентировку. Кое-кто из при сем присутствующих заискивающе посмеивался, кое-кто высказывался в том смысле, что усы, может быть, отрастут опять…

Ивак высказался, что надо еще подпалить и хвост, только вот спички кончились. Кто-то протянул спички, Ивак принял. Я, подошедший чуть позже, в этот момент почувствовал прилив крови к лицу - прилив и отлив…

«Если схватить кошку и убежать, он догонит, я быстро задыхаюсь, а не догонит, так встретит потом… Если драться, побьет. Если вдруг чудо и побью я, то меня обработает кто-нибудь из его киксов, скорее всего Колька Крокодил или Валька Череп, у него финка, судимость…»

Вдруг, откуда ни возьмись, подступает Клячко, лунно бледный, с мигающим левым глазом.

- Ты что… ты зачем…

Ивак, не глядя, отодвигает его мощным плечом.

И вдруг Кляча его в плечо слабо бьет… не бьет даже, а тыкает, но тыкает как-то так, что спички из руки Ивака падают и рассыпаются. Кляча стоит, мигает. Трясется, как в предсмертном ознобе… В тот миг я его предал…

- С-со-бе-р-ри, - лениво выцеживает Ивак, взглядом указывая на рассыпавшиеся спички.

- He соберу, - взглядом отвечает Клячко и перестает мигать. Почему-то перестает…

Ивак на четыре года старше и на 20 кэгэ тяжелее. Смотрит на Клячко понимающе сверху вниз. Ухмыляется одной стороной морды. Ставит одну ногу чуть на носок. Сценически медлит. Небрежно смазывает Клячко по лицу, но…

Тут, очевидно, получилась иллюзия - Ивак как бы смазал, но и не смазал - ибо - трик-трак!- невесть откуда взявшимся профессорским прямым слева Клячко пускает ему из носу красную ленточку и академическим хуком справа сбивает с ног. Четко, грамотно, как на уроке. Но на этот раз никто, в том числе и я, своим глазам не поверил.

Ивак поднимается с изумленным рычанием. Ивак делает шаг вперед, его рука начинает движение, и кадр в точности повторяется… Ивак поднимается опять, уже тяжело… как бы бьет - и еще раз - трак-тарарак! - то же самое в неоклассическом варианте: хук в нос слева, прямой в зубы справа и еще четверть хука в челюсть, вдогон. Нокаут.

Ивак уползает, окровавленный и посрамленный. Убегает наконец и что-то сообразившая кошка. Но…

Вот она, непригодность для жизни! - с Клячко сделалось что-то невообразимое, он сам тут же и уничтожил плоды великой победы, создавшей ему Суперстатус!!…

Ивак-то уполз, а Кляча упал на землю. Кляча зарыдал и завыл благим матом, забился в судороге - короче, с ним сделалась истерика - хуже того, его тут же стошнило, вывернуло наизнанку, чуть не подавился блевотиной…

Вокруг сразу опустело, все потеряли интерес… Мы с подоспевшим Яськой насилу дотащили Клячко домой: у него подкашивались ноги, он бредил, уверял, что теперь должен улететь. «Куда?» - «В Тибет… В Тибет… Все равно…»

Недели две провалялся с высоченной температурой…

Мы ждали расправы, но Иваков исчез. Исчез навсегда.

Маэстро заединичья

Вовка Ермилин был старше меня года на два. В наш класс попал в результате второгодничества. Белобрысый, с лицом маленького Есенина, низенький, худенький, но ловкий и жилистый, очень быстро поставил себя как главарь террористов, свергнув с этой должности Афанасия. Перед ним трепетали даже старшеклассники. И не из-за того, что много дрался пли применял какие-то приемчики, нет, дрался не часто и не всегда успешно: Яська, например, на официальной стычке его основательно поколотил, после чего оба прониклись друг к другу уважением.

Силы особой в нем не было - но острый режущий нерв: светло-голубые глаза стреляли холодным огнем, а когда приходил в ярость, становились белыми, сумасшедшими…

Отец Ермилы был алкоголик и уголовник; я видел его раза два в промежутках между заключениями: отекший безлицый тип, издававший глухое рычание. Сына и жену бил жестоко. Мать уборщица - худенькая, исплаканная, из заблудившихся деревенских.

В комнатенке их не было ничего, кроме дивана с торчащими наружу пружинами и столика, застеленного грязной газетой. Ермила был плохо одет и нередко голоден.

Симпатия, смешанная с неосознанным чувством вины, тянула меня к нему. У него не было ни одной книги. Я попробовал приохотить его к фантастике, не пошло… А сам жадно впитывал его рассказы о тайной жизни улиц, пивных, подворотен, рассказы на жарком жаргоне, убогом по части слов, но не лишенном разнообразия в интонациях…

Однажды зимой Ермила спас школу от наводнения: заткнул задом огромную дырку в лопнувшей трубе. Почти полчаса пришлось ему пробыть в неестественной позе, сдерживая напор ледяной воды…

Память имел прекрасную на все, кроме уроков, любил яркими красками рисовать цветы, пел голубым дискантом тюремные песни…

Из школы его вскоре исключили. Уже зная о том, что предстоит, Ермила напоследок сам выставил себе в табеле уйму пятерок по всем предметам, в том числе и по пению, которому нас почти не учили в связи с перманентной беременностью учительницы, и по психологии, которой вообще не учили. На задней странице табеля написал:

Я пары палучаю нарошна ни фраир я ни дypaк я блатной сам с сабой разбирус блять и с вами законна бес хулегансва че за жись мая кодла мине ставить пять сплюсам и пшли вы на хир.

Кодла - это компания аборигенов Заединичья. Ермила входил в клан «колявых», известный своей свирепостью и то объединявшийся, то враждовавший с киксами. У колявых водились ножички («перья»), в ходу были огрызки опасных бритв. Через посредство Ермилы и я был вхож в это сообщество, когда-нибудь расскажу…

Сейчас только деталь: Ермила, похожий, как я сказал, на Есенина, писал втайне стихи. Однажды он показал мне замызганную тетрадку…

Васмое марта

Мама мама я всех абижаю мама я никаво ни люблю

ночю сам сибе угражаю сам сибя я па морди да кpoвu бью

мама мне дали звание хулегана я хужи фсех я дypaк и гавно

ихнее щасте што нету нагана ани фсе баяца а мне все равно

мама миня приучают пapяткy завуч клавдюха клипaит грихи

кaдa я умру ты найдеш титpaткy и прачитаиш маи стихи

мама я ни тaкoй бизабразник мамачка лучше всех эта ты

мама прасти што на этот пpaзник я ни принес цвиты

Есенина Ермила никогда не читал, а писал точно как говорил, игнорируя орфографию и пунктуацию. Несколько раз уличаем был в кражах: воровал завтраки, ручки, карманные деньги; однажды вытащил половину зарплаты у физкультурника - то, что взял только половину, его и выдало, и спасло. Потом в каждой краже стали подозревать его, и на этом некоторое время работал какой-то другой маэстро, пожелавший остаться неизвестным.

Первым ученикам не было от Ермилы прохода; очкарика Краснова сживал со свету, заставлял бегать на четвереньках. Клячу тоже доставал: дразнил всячески, материл, подставлял подножки, изводил «проверкой на вшивость»… Сдачи не получил ни разу, и это его бесило. «Ну что ж ты, Водовоз? Хоть бы плюнул. У!… Дохлый ты мудовоз».

И однако, когда Академик рассказывал что-нибудь общедоступное или играл на пианино, Ермила слушал с открытым ртом и первый бежал смотреть его рисунки и куклошаржи. Когда же я попросил его оставить Клячу в покое на том основании, что он мой друг, - вдруг покраснел и, накалив глаза добела, зашипел:

- Хули ты петришь?… Может, ему так надо, законно, понял?! Может, ему нравится! Может, я тоже, понял…

Усталость на спуске

Кастет, прости, прошу, пойми и прости! Из -за меня развалился вечер, я виноват, но, поверь, я не хотел этого, ушел просто из-за бессмысленности…

Не свою музыку можно слушать какое-то время, но потом это становится исчезновением. А бутылочка с поцелуйчиками… Ты мастер сдерживать тошноту, только зачем, Кастет?…

Я обещал рассказать тот повторяющийся сон ПРО ТЕБЯ - да, я в нем становлюсь почему-то тобой…

Ты идешь в гору, к вершине, она зовет, ты не можешь не идти, она тянет… Идешь с попутчиками, дорога все кручe, попутчики отстают, остается только один - ты с ним говоришь… и вдруг обнаруживаешь, что язык твой ему непонятен… Попутчик говорит: «Обрыв, видишь? Дальше нельзя». Исчезает… А ты карабкаешься - дороги уже нет, только скалы и ветер пронизывает… Чтобы не было страшно, говоришь сам с собой… и - обрыв!

Твой язык становится непонятным тебе самому. Вершина осталась в недосягаемости… И тогда ты прыгаешь вниз, в пропасть, Кастет, - и вдруг ты летишь - ты не падаешь, ТЫ ЛЕТИШЬ!…

Одно из его посланий после очередной нашей ссоры.

К восьмому классу Академик еще не сильно вытянулся, но уже приобрел черты нежной мужественности: над детским припухлым ртом появилась темная окантовка; волна вороных волос осветила выпуклость лба; глаза под загустевшими бровями - две чашки свежезаваренной мысли -обрели мерцающий блеск и стали казаться синими. Притом, однако же, несколько ссутулился, стал каким-то порывисто-осторожным в движениях…

Когда я, как бы между прочим, поинтересовался, не имеет ли он еще определенного опыта и не собирается ли перейти от теории к практике, он вскинул брови и легко улыбнулся. - «Пока сублимируюсь». - «Это еще что?…» -«Подъем духа энергией либидо». - «Либидо?…» - «Ну, влечение… Питаешься, как от батареи. Стихи, музыка, мысли… Хорошее настроение, если справляешься». - «А если не справляешься?» -«Ну тогда… как можно реже и равнодушнее». - «А девчонки… а женщины? Ты что, не хочешь?…» - «Ну почему же. Только со своей музыкой, не с чужой… Имею в виду маловероятную любовь». - «Маловероятную?…» -«Примерно один шанс из миллиона. А все прочее сам увидишь… скука». - «Вообще-то да, в основном гадость. А все-таки… А вот иногда во сне…» - «Физиология, не волнуйся. Во сне, если только не боишься, можешь узнать очень многое…»

Я еще просил его иногда кое-что переводить с запятерского. Один раз, помню, назойливо пристал с требованием объяснить, что такое «гештальт». Как раз в это время я увлекался лепкой и ощущал в этом слове тяжесть растопыренной ладони, погружающейся в теплую глину…

- Гештальт - это вот, а?… Берешь кусок гипса, здоровый такой - хап, а он у тебя под пальцами - бж-ж, расплывается, а ты его - тяп-ляп, и получается какая-нибудь хреновина, да? Это гештальт?

- Любая хреновина может иметь гештальт, может и не иметь, но если изменить восприятие… Возможность смысла, возможность значения, понимаешь? В структуралистской логике…

Он прервался и жалобно на меня посмотрел. И вдруг я осознал: все… Тот самый обрыв. Я больше не мог за ним подниматься.

Я уставал, задыхался, катился вниз - а он -уставал спускаться…

Он играл нам общедоступные шлягеры, а меж тем в висках его, выпуклых шишковатых висках с радарами ушей, звучали инструменты, которых нет на земле. Все дальше, все выше - он не мог этому сопротивляться…

…Но там, наверху - там холодно… Там - никого… Только призраки тайных смыслов и вечных сущностей, там витают они в вихрях времен и пространств… Там космически холодно и страшно палят сонмы солнц, и от одиночества в тебе застревает страх…

Скорей вниз, на землю, в Обыкновению! Пойдем в кинотеатр «Заурядье» - хоть все видано-перевидано, зато тепло от людской тесноты и мороженое эскимо…

Всякий обыкновенец, не отдавая себе в том отчета, прекрасно чувствует, с ним собеседник внутренне или нет. Отсутствие не прощается. Почему-то вдруг, когда все мы стали стараться прибавить себе солидности, именно Академик продвинулся в отчебучивании разных штук, словно бы отыгрывал недоигранное: то вдруг вскочит на стол, выгнет спину и мерзейшим образом замяукает, то преуморительно изобразит происхождение человека из червяка…

К нему перестали приставать бывшие доводилы, зато появилось нечто худшее - спокойное отчуждение.

Он пытался объяснить…

Как раз где-то в то время его озарило… Обрушилось, навалилось, разверзлось:

НЕ ВЕДАЕМ, ЧТО ТВОРИМ - моя теперешняя формулировка, вернее, одна из классических…

А у него, всего лишь подростка, - вундеркиндство было уже ни при чем - это было мысле-состоянием, мысле-ощущением, всеохватным, невыразимым, паническим. Все вдруг начало кипеть и тонуть в голове, какой-то потоп:

Не ведаем, что творим!

Слепы! - Слепы изнутри! - Не видим себя!

Волны самочувствия, ткань общения - сплошная стихия, в которой барахтаемся, топя себя и друг друга, - вот так как-то могу это выразить теперь за него, менее чем приблизительно… А между тем - и это пронзило! - существует и ВОЗМОЖНОСТЬ ПРОЗРЕНИЯ - Можно видеть! - можно себя понимать, можно ведать!… И как можно скорее надо себя всем у-видеть, у-ведать, скорее!…

Ему казалось, и не без оснований, что все уже готово, что в шишковатой коробочке уже имеется пленка, на которой все-все отснято, все «почему» и «как» - только проявить… Казалось, что даже с непроявленной пленки можно кое-что прочитать: если хорошенько всмотреться туда, внутрь, то видны какие-то летучие линии и значки, что-то вроде бегущих нот… При бессоннице или температуре, если только чуть надавить на веки, они превращаются в волшебный калейдоскоп, сказочную живопись…

- В психиатрии подобные состояния называются, если не ошибаюсь, философской интоксикацией.

- Да, и я в качестве эксперта Обыкновении (мы все эксперты с пеленок) склонен был кое-что заподозрить…