Смысл симптома и симптоматическая интерпретация

Психоаналитическая интерпретация как исследовательская стратегия

Бусыгина Н.П.

(опубликовано: Консультативная психология и психотерапия. – 2012. – №4. – С. 60-84)

В статье обсуждаются методологические особенности психоаналитической интерпретации как исследовательской стратегии. Автор показывает, что в психоанализе реализуется особая познавательная установка, характерными чертами которой являются акцент на раскрытии смыслов и предпосылка самодостаточности переживания, что сближает психоанализ с феноменологическим и герменевтическим подходами. Особое внимание уделяется психоаналитической психобиографии и символическому характеру языка психоанализа. Обсуждается значение психоаналитической интерпретации для методологии психологии.

Ключевые слова: психоанализ, интерпретация, классические и гуманитарные методологии, переживание, смысл, психоаналитический подход в качественных исследованиях

Безусловно, психоанализ создавался прежде всего как клиническая практика, нацеленная на терапевтическую работу с пациентом. Однако хорошо известно и то, что Фрейд неоднократно подчеркивал наличие в психоанализе не только терапевтической, но и исследовательской функции и говорил о неразрывной связи между лечением и исследованием. Перспектива научного открытия, постижения глубинных аспектов душевной жизни, которая заложена в самой аналитической работе, представлялась Фрейду одной из наиболее важных и ценных особенностей созданного им психоанализа.

В дальнейшем вопрос о научном статусе психоанализа стал предметом множества дискуссий. Мощные философские аргументы, показывающие несостоятельность (или, по крайней мере, логическую проблемность) введенных Фрейдом концептов и концептуальных схем были выдвинуты, в частности, Ж.-П. Сартром и Л. Витгенштейном (Руткевич, 1997). В философской методологии науки закрепилось представление о нефальсифицируемости психоаналитических теорий, т.е. о невозможности их независимой эмпирической проверки, что является для методологов науки критическим показателем невозможности признания их научного статуса (Поппер, 2004).

Вместе с тем существует немало попыток осмыслить статус психоанализа в его связи не с историей и методологией естественно-научного знания, но в связи с историей гуманитарных наук (областью Humanities) и в контексте философской традиции обоснования специфики получаемого в них знания. В частности, выдающийся немецкий философ Ю. Хабермас обвинил Фрейда в «сциентистском самонепонимании» (Habermas, 1987). С точки зрения Хабермаса, основатель психоанализа верил, что строит знание по образцу естественных наук, а на самом деле созданный им психоанализ является одной из версий «наук о Духе», движимых не технологическим интересом предсказания и контроля над объективными процессами, но гуманитарным интересом понимания смыслов и эмансипации. Глубокое осмысление психоанализа в контексте герменевтики предложил П. Рикер (2002).

В перспективе обоснования специфики гуманитарных наук психоанализ освобождается от многих приговоров, данных ему приверженцами строгой научности. Психоанализ объявляется не столько наукой, сколько средством интерпретации. Безусловно, к интерпретации применяется требование обоснованности – в том числе, обоснованности данными, «клиническими фактами», текстом и т.п., – однако речь не идет о строгом применении по отношению к ней попперовского принципа фальсифицируемости. Ценность интерпретации – в разгадке смысла, в том числе и такого, который скрыт от самого автора. Как замечает Ю. Хабермас, психопатологические состояния есть не что иное, как род отчуждения, при котором субъект оказывается оторван от своей субъективности, переживает себя в качестве объекта, отделенного в своих симптомах от собственных же смыслов (мотивов, желаний) – и это то, что, по мысли Хабермаса, психоанализ пытается исправить (Habermas, 1987). Психоаналитическое понимание, в этом контексте, представляет собой не процесс поиска механических причин, но способ реставрации нарушенной идентичности субъекта со своей собственной субъективностью. «Опыт рефлексии – важнейший элемент культуры просвещения – есть как раз то действие, с помощью которого субъект освобождает себя от состояния, при котором он является объектом действующих в нем же самом сил» (Ibid., p. 247-248). И благодаря интерпретации анализант получает возможность наладить связь с потерянными или скрытыми смыслами и вновь присвоить их себе. С некоторой долей условности можно сказать, что это каузальный процесс, что психоанализ вскрывает причины патологических симптомов, однако причины эти лежат в области воссоздания смысловой ткани, а не в области идентификации неких особых «психических фактов». Вообще следует признать, что герменевтическая версия психоанализа оказала значительное влияние на современное понимание его статуса, хотя и подверглась, в свою очередь, достаточно жесткой критике – как со стороны философов (см., к примеру, обозначение основных линий такой критики в: Руткевич, 2000), так и со стороны самих психоаналитиков (Steiner, 1995)[1].

В психологии отношение к психоанализу тоже довольно сложное. С одной стороны, психоанализ признается в качестве одного из важнейших направлений, психоаналитические идеи преподают студентам-психологам в рамках целого ряда образовательных дисциплин (общей психологии, истории психологии, психологии личности и др.), программы подготовки специалистов в области консультативной психологии, как правило, включают в себя отдельные курсы по психоанализу. Можно сказать, что многими психологами признан целый ряд положений современной психодинамической теории – таких, как само существование бессознательных мотивационных процессов, амбивалентный характер мотивационной динамики, роль детских переживаний в формировании многих личностных диспозиций, психические репрезентации «я» и «других» и отношений между ними («объектных отношений»), анализ нарциссической составляющей личности и др. (Дорфман, 2003; Соколова, Чечельницкая, 2001; Westen, 1999). С другой стороны, однако, психоанализ остается для психологии (по крайней мере, для мэйнстрима университетской психологии) некой маргинальной областью, и психологические факультеты, даже знакомя с ним студентов, относятся к нему, скорее, лишь как к историческому явлению (см., к примеру, любопытный материал на эту тему: Freud is widely taught…, 2007). Более или менее серьезного анализа в психологии удостаиваются идеи психоаналитической школы «объектных отношений». Другие же версии психоанализа подчас воспринимаются как своего рода артефакты или мифы.

Описанное отношение к психоанализу в психологии во многом связано с особенностями самоопределения последней в ряду естественно-научных и гуманитарных дисциплин. Нельзя сказать, что психология по сей день полностью ориентируется на методологические образцы естественных наук – все-таки у нее и своя история, и свой путь современного развития, отличный, скажем, от пути развития физики или биологии. Но можно с уверенностью утверждать, что вплоть до последнего времени психология практически не обращала внимания на гуманитарные методологии. Поэтому то в психоанализе, что оказалось ценным для многих гуманитарных дисциплин (в частности, и сам предлагаемый в психоанализе путь интерпретативного познания особого рода), в психологии не получило сколько-нибудь серьезного осмысления и развития.

Несколько лет назад на страницах журнала «Консультативная психология и психотерапия» И.М. Кадыров (2010) поставил актуальный вопрос об эпистемологическом статусе ситуации психоаналитической сессии и попытался показать, что у психоаналитика есть свой фундамент «психоаналитических клинических фактов» – «субъективных», «подвижных» и «эфемерных» и, тем не менее, очень реальных, ощутимых и значимых как для внутренней «экосистемы» каждого отдельного сеанса, так и для жизни пациента за пределами психоаналитического кабинета (там же, с. 11). Согласно автору, такими фактами являются психологические события пациента, разыгрываемые им на «сцене» его отношений с аналитиком. Для области методологии психологии это может означать, что в психоанализе предлагается весьма специфический тип познания, фактическая сторона которого развертывается в особом мире взаимодействия пациента и аналитика, причем полученные таким образом «клинические факты» вполне доступны интерсубъективной проверке – на сеансе с пациентом и в коллегиальном контексте. Благодаря изобретению «необычных условий аналитического часа», психоанализ открывает возможность глубинного исследования внутренней организации психики (там же, с. 29), однако эта методологическая эвристичность психоанализа, пожалуй, до сих пор в должной мере не оценена научной психологией.

Я думаю, что «за бортом» интереса методологии психологии осталось не только открытие уникальной ситуации аналитического сеанса как возможного пространства глубинного познания личности. В психоанализе реализуется особая познавательная установка, которую можно отнести к одной из форм «современного способа мысли» (в терминологии М.К. Мамардашвили). Лишь отчасти с этой установкой связано применение в психологии проективных методов, основанных, в том числе, на психоаналитических идеях (Соколова, 1980; Соколова, Чечельницкая, 1997), а также некоторых оригинальных вариантов авторских клинических методов (в качестве примера можно привести метод диалогического анализа случая: Соколова, Бурлакова, 1997). В целом же можно сказать, что методологический смысл мыслительной установки, подразумеваемой психоанализом, в психологии не прояснен и сама установка мало актуализирована.

Цель настоящей статьи – раскрыть особенности познавательной установки, реализуемой в методе психоаналитической интерпретации, и показать, какое значение она имеет для психологических исследований личности.

В предлагаемом анализе я ориентируюсь на логику обоснования психоаналитического подхода как качественной исследовательской стратегии (Froch, Young, 2008; Hinshelwood, 2010; Hollway, Jefferson, 2000; Vanheul, 2002 и др.). В основном я обращаюсь к классической версии психоанализа З. Фрейда, использую я также некоторые работы Ж. Лакана. Вопрос отличия лакановской версии психоанализа от линии Фрейда здесь не ставится, как и не дается специального анализа идей Лакана. Однако мое прочтение работ Фрейда обусловлено той оптикой, которую предложил Ж. Лакан и последующие французские авторы лакановского толка (Ж.-А. Миллер (2004; 2011) и др.). Я полагаю, что французские авторы (кстати, не только собственно лаканисты, но и те, которых принято относить к «постструктуралистской философии» – М. Фуко (2004), Ж. Деррида (2000), Ю. Кристева (2010) и др. – своей речью задали некоторые условия понимания Фрейда, дали особый инструмент для изменения нашего аппарата понимания – изменили настройку, или «точку сборки», этого аппарата, иными словами, сделали что-то даже не с самими текстами Фрейда, но с теми, кто эти тексты читает. Фрейд, прошедший через историю его французского прочтения – это и есть современный Фрейд, в смысле «современной стилистики мышления» (Мамардашвили, 2010)[2].

Смысл симптома и симптоматическая интерпретация

Одно из известных и часто цитируемых положений психоанализа заключается в утверждении смысла бессмысленных, на первый взгляд, феноменов – ошибочных действий, оговорок, описок, сновидений, наконец – симптомов. Это означает, что они имеют отношение к переживанию человека, встроены в содержательную ткань его душевной организации и могут быть раскрыты лишь в этом контексте. К примеру, пациентка Фрейда одержима бессмысленной идеей, которую можно квалифицировать как бред ревности (Фрейд, 2000а, с. 12-19). Психиатр будет озадачен тем, как именно определить суть симптома, можно ли отнести наблюдаемое к бредовой идее, навязчивой мысли, галлюцинации или иллюзии[3]. Фрейд же предлагает проникнуть в само содержание симптома и открывает, что бредовая идея пациентки о любви ее мужа к молодой девушке есть результат смещения, по-видимому, ее собственной непринимаемой, неосознаваемой и потому «мертвым грузом» лежащей в бессознательном влюбленности в молодого человека – мужа своей дочери. «Фантазия о неверности мужа была, таким образом, охлаждающим компрессом на ее жгучую рану» (там же, с. 17) и в определенном смысле освобождала ее от внутренних самоупреков. За симптомом скрыта личностная история, особым образом формирующая симптом в качестве интенционального, смыслового образования[4]. Еще раз подчеркну, что Фрейд не занимается квалификацией типа симптома и не дает его причинного – в механическом смысле – объяснения (т.е. не сводит к некоторому традиционно понимаемому закону в виде: бредовая идея возникает при таких-то и таких-то условиях), а занимается толкованием смысла симптома, он показывает, в приведенном примере, что бредовая идея пациентки действительно осмысленна, мотивирована и связана со всей логикой ее душевного переживания. Симптом питается силой некоторого бессознательного процесса, причем таким образом, что в некотором смысле сам является чем-то желанным, своего рода утешением.

Для Фрейда симптом выделяется среди остальных образований бессознательного своим постоянством. Хотя сам Фрейд, говоря о симптомах, имеет в виду прежде всего их клинические варианты, по сути, его логика обсуждения симптомов такова, что статус «симптома» могут получить очень многие особенности речи, поведения, жизненных проявлений – то, что непосредственно не относится к собственно клиническим явлениям: повторяющиеся темы в творчестве, предпочтения стиля и цвета в одежде, привычные позиции в коммуникации и т.п. Я имею в виду, что Фрейд предлагает особый – «симптоматический» – способ понимания того, что мы можем непосредственно наблюдать. П. Рикер (2002) говорит о различии между традиционной «герменевтикой понимания» и психоаналитической «герменевтикой подозрения», такое определение психоанализа близко размышлениям Ю. Хабермаса (Habermas, 1987) о психоанализе как об «эмансипаторной науке», а также взгляду на психоанализ как «глубинную герменевтику» (Бусыгина, 2009а; Лоренцер, 1996). Если симптомы – как в их клиническом так и в более широком понимании – имеют смысл, то они доступны и нуждаются в толковании, идея смысловой природы симптомов, в самом деле, сближает психоанализ с позицией герменевтики, однако, в то же время, эта смысловая природа симптомов – особого рода, что и делает ее недоступной традиционному герменевтическому прочтению, а занимающемуся ею психоанализу придает особый статус. В симптоме смысл не говорит сам за себя, поверхность, на которой смысл выражается и наблюдается, не совпадает с той, на которой происходит само действие смыслообразования. Для того чтобы понять, с чем мы имеем дело, недостаточно двигаться в пределах герменевтического круга, задаваемого структурами языкового предпонимания, всегда есть какая-то ловушка, скрытая за этой поверхностью, так что понимание смысла всегда нуждается не просто в увязывании целого и частей (хотя и в этом тоже), но и в расшифровке скрытых значений, неизвестных не только аналитику, но и самому анализанту. Мы «подозреваем» наличие «глубинного» Другого (отсюда – «глубинная герменевтика» и «герменевтика подозрения»), дискурса бессознательного, который одновременно и скрывается, и приоткрывает себя в языковых и поведенческих выражениях.

Позиция «симптоматического прочтения» – это то, что психоанализ открывает методологии психологии, в особенности тех ее областей, которые связаны с развитием качественных методов. Возможный вариант ее применения по отношению к фрагменту интервью в ряду других типов качественного анализа (контент-аналитического и феноменологического методов) был предложен в другой моей работе (Бусыгина, 2009б). Здесь же я приведу пример любопытной симптоматической интерпретации материала жизни, не относящегося к собственно клинической симптоматике. Интерпретацию приводит Ж. Лакан, заимствуя сам материал у одной из своих коллег (Лакан, с. 294-296). В данном примере я вычленяю особенности того, как работает симптоматическая интерпретация.

Героиня рассказа Лакана – квалифицированная, высоко профессиональная женщина, к тому же прекрасная жена и хозяйка дома. Все прекрасно у нее и в плане сексуального наслаждения – прекрасно до такой степени, что этого просто не бывает. «Такая случайность настолько редка, что не может остаться незамеченной», – фиксирует Лакан, приглашая нас к тому, чтобы занять методологическую «позицию подозрения». В профессиональных ситуациях женщина нередко демонстрирует «специфические акты обольщения и самопожертвования»: например, в некоторых ситуациях она вдруг начинает умолять свои силы и знания, нарочито подчеркивая при этом свои женские приоритеты, интересы и слабости. Как психолог может относиться к описываемому Лаканом материалу? Например, можно прочитывать особенности поведения как выражение специфических личностных черт, совокупность которых создает нечто вроде «личностного профиля», или как проявление особенностей структуры личности. В феноменологическом ключе усилие понимания будет направлено на особенности переживаемого жизненного опыта женщины, проживаемого ею «жизненного мира» – в контексте ее собственного самопонимания. Лакан же предлагает само поведение женщины прочитывать как «симптом» – внешнее выражение процессов, смысл которых скрыт от нее самой. Своим поведением она как будто упреждает воображаемую мужскую агрессию, которая, в свою очередь, может быть мотивирована тем, что в своих представлениях женщина эта, будучи квалифицированным профессионалом и вполне значимым в своем деле субъектом, как бы тайком изымает у мужчин самое главное – источник и символ их могущества. Ее женственность принимает форму своеобразного маскарада: являя свое «фаллическое могущество» как профессионала, она тут же «по-женски» высказывает сомнения в своей компетентности, выражает тревогу по поводу того, что делает, прикидывается не очень знающей и т.п., она как будто тут же говорит: посмотрите, я просто женщина, и больше ничего. Своей игрой она как бы задабривает тех, у кого может отобрать превосходство. Причем игра ее не сознательна, а является частью ее «жизненного стиля» – она таким образом живет.

Следует заметить, что именно с симптоматической интерпретацией зачастую связана проблема гиперинтерпретации – нарочитых попыток интерпретаторов вычитывать тайные смыслы везде, даже в наиболее простых вещах, смысл которых очевиден. С. Фрош и П. Эмерсон (Frosh, Emerson, 2005) справедливо предупреждают об опасности гиперинтерпретации, которую несут с собой психоаналитические толкования. Однако в ситуации психоаналитической сессии аналитик ориентируется на всю совокупность того, что происходит в его отношениях с пациентом, ему доступен богатый контекст реакций, эмоциональных откликов, телесных проявлений пациента и своих собственных контр-переносных переживаний, и его толкование соотносится со всем этим контекстом. Сложнее дело обстоит с интерпретацией в ситуации исследования, поскольку исследователь, как правило, лишен всего богатства обратной связи, которой располагает практикующий аналитик. И тем не менее, несмотря на то, что проблема валидности исследовательской интерпретации, ориентирующейся на симптоматическое прочтение, в самом деле, по-прежнему далека от окончательного решения, исследователю доступны стратегии валидизации, основанные на работе с данными как с целостным комплексом, когда интерпретация многократно перепроверяется посредством ее соотнесения с различными фрагментами данных и в случае ее несоответствия какому-то фрагменту в нее вносятся поправки. В целом же симптоматическая интерпретация, при условии встроенности в нее рефлексивно-критических проверок, является одним из мощных источников эвристики.