Сновидение как фантазм

Основные теоретические сведения о фантазме уже бы­ли изложены ранее, в главе шестой. В этом же параграфе мне бы хотелось дать целостное описание терапевтичес­кой работы, в процессе которой немалое место занимал фантазм, в том числе и в первую очередь — в форме сно­видения.

Я хорошо понимаю, насколько спорными и неодно­значными могут показаться и мои выводы, и — особен­но — способ работы в этом случае, да и в других, где я использовала представления о фантазме в качестве рабо­чих схем терапии. Мой собственный фантазм на эту тему тоже заслуживает изложения, тем более, что облечен в классическую для фантазмов форму архетипического сновидения:

Я медленно — и одновременно очень стремительно — падаю (или погружаюсь) вниз, в темноту. Но есть нечто вроде золо­той сетки, которая меня поддерживает, хотя больше всего это похоже на летящих вниз птиц,. Очень характерное ощуще­ние наслаждения и страха. Страх связан с тем, что я пони­маю — необходима будет вернуться, а как?

Потом я пробую вернуться, выбраться оттуда. Это получа­ется, но я последовательно оказываюсь во многих местах, не­которые их них напоминают реальные пейзажи, некоторые — совершенно фантастичны. Они захватывают меня, и я неопре­деленно долго перехожу из одного места в другое. А потом по­нимаю, что иду по кругу. И последняя мысль — если у меня бы­ла подходящая (нужная? правильная? та самая?) книга, то нашелся бы человек, который вывел бы меня на поверхность.

Данное сновидение не относится к периоду работы с описанной далее клиенткой, оно отражает состояние бессознательного автора в процессе письменного изло­жения происходившего, при работе над книгой. Некото­рые моменты, связанные с его интерпретацией, содер­жит параграф 7.5.

А теперь — описание случая. Клиентка, госпожа Ш., бы­ла скромной и застенчивой молодой женщиной, привык­шей держаться в тени своей более активной старшей сест­ры. По совету последней она посетила несколько семинаров по структурному психоанализу, после чего начала индиви­дуальную терапию. Своей основной проблемой г-жа Ш. считала зависимость от сестры и других старших родствен­ников (она была младшей дочерью в семье с четырьмя де­тьми). Их мать умерла, когда девочке было полтора года, и детей воспитывала вторая жена отца. Отношения с мачехой у клиентки были хорошими, из родительской семьи к сест­ре Ш. ушла в возрасте четырнадцати лет.

Госпожа Ш. была замужем, развелась, у нее трехлетний сын. В настоящее время живет с мальчиком одна, хотя фактически — вместе с семьей сестры (их квартиры на­ходятся в соседних подъездах, сестры ведут общее хозяй­ство, вместе присматривают за детьми — у старшей их двое, мальчик и девочка).

В начале терапевтического анализа клиентка высказала несколько конкретных претензий к старшей сестре. По­следняя "слишком вмешивается" в жизнь г-жи Ш. — принимает за нее решения, выбирает занятия и приори­теты, указывает, как воспитывать ребенка, ит.п. "Она да­же распоряжается моей личной жизнью, — жаловалась клиентка. — Не то, чтобы Ирина (для удобства назову так старшую, а младшую, клиентку, — Татьяной —Н.К.) мне прямо запрещала с кем-нибудь встречаться. Но, зна­ете, она может слегка поиронизировать — и мне уже не­удобно. Мне как-то неловко общаться с человеком, кото­рого сестра не одобряет. К тому же она почти всегда потом оказывается права".

В процессе работы стало понятно, что зависимость гос­пожи Ш. — прежде всего социальная. Это материальная зависимость (деньги зарабатывает старшая сестра), а так­же привычные отношения "родитель-ребенок", устано­вившиеся между сестрами в то время, когда младшая бы­ла еще подростком. Клиентка не раз подчеркивала, что такого рода "сестринская власть" ее не тяготит — пробле­ма заключается скорее в непризнании сестрой ее индиви­дуальной субъективности в качестве взрослой и автоном­ной. "Я не спорю, когда сестра распоряжается деньгами, планирует, что нужно купить, и так далее. Она всегда очень щедрая, и даже странно, что скупость проявляется в мелочах — например, она не дает мне книг".

Дойдя в своем рассказе до этого момента, г-жа Ш. по-настоящему разволновалась. Изменилась ее спокойная и сдержанная манера поведения, в речи зазвучали истери­ческие ноты, связный рассказ превратился в поток отрывистых восклицаний, где жалобы на сестру перемежались с агрессивными выпадами в ее адрес. Было похоже на то, что в процессе терапии создалась миметическая копия какого-то актуального конфликта.

Однако говорить об этом конфликте клиентка не хоте­ла. Немного успокоившись, она продолжила рассказ о своих взаимоотношениях с сестрой, акцентируя внимание на том, как Ирина заботится о ней, как хорошо и дружно они живут, и т.п. Речь пустая грозила захлестнуть терапев­тическую работу. В конце госпожа Ш. заметила: "Получа­ется, что никаких проблем с сестрой у меня и нет".

Поэтому следующий сеанс я начала с того, что предло­жила клиентке рассказать какое-нибудь сновидение, в котором участвует старшая сестра. В ответ г-жа Ш. рас­сказала сон, который, по ее словам, впервые приснился ей еще в детстве, и продолжает периодически сниться до сих пор:

Во сне я вижу себя маленькой девочкой, которая бредет по лесу. Знаете, маленькой — как в сказках. Речь не о том, что мне там три года или пять лет — просто я маленькая, а во­круг много опасностей. Затем, опять как в сказках, меня на­чинает преследовать какая-то ведьма ужасная. Я ее не вижу, а просто знаю, что она подкрадывается ко мне. Я бегу, очень быстро, а потом падаю в яму, проваливаюсь куда-то. Но самое страшное — когда ведьма подходит к краю этой ямы и смот­рит на меня. А потом начинает забрасывать меня в яме — ветками, травой, листьями какими-то. Яма наполняется, она становится вровень с землей. Я знаю, что там, по верху, люди ходят, я чувствую, что они не знают ничего — что тут на са­мом деле яма. А я лежу внизу, живая. И знаете, есть ощуще­ние, что все правильно. Правильно, что я в этой яме лежу — я хорошо спряталась. И страха уже нет.

Первое, что подчеркнула клиентка в процессе анализа этого сновидения — его "авторский", сугубо индивиду­альный характер. Она понимала, что сюжет и мотивы сна очень близки к фольклорным, однако настойчиво тверди­ла, что сказки и детские книжки здесь ни при чем:

"Я знаю, что все это очень похоже на сказку, но это мой сон, на самом деле мой".

Кульминацией сновидения является сцена, в которой ведьма смотрит на девочку, лежащую на дне ямы. Г-жа Ш. указала, что во сне страх уменьшался по мере того, как яма наполнялась ветками и травой.На вопрос о том, с кем ас­социируется ведьма, клиента ответила, что раньше, в дет­стве, это была ее мачеха, потом — старшая сестра, а теперь, скорее всего, ведьма — это я, ее аналитик.

Для понимания сна используем ряд структуралистских и постмодернистских представлений, в частности, идеи Ю.Кристевой, Ж.Лакана и М.Фуко. Сновидение в каче­стве целостного дискурса я буду рассматривать как соче­тание факта и фантазма; структура этого дискурса определяется изначальным базовым расщеплением⁵⁸ го­ворящего субъекта. В качестве главного аффекта снови­дение представляет страх, интенсивность которого сни­жается по мере того, как сновидица оказывается укрытой, спрятанной. Ведьма из преследующей (но не очень страшной) фигуры превращается в помогающую.

Моя интерпретация основывалась на понимании дина­мики страха и ассоциативных значений фигуры ведьмы. Однако, прежде чем высказать свое понимание, я попы­талась выяснить природу бессознательного страха госпо­жи Ш. Одновременно в фокусе оказался интенсивный перенос клиентки, характер которого (положительный или отрицательный) была пока не ясен:

Т: Если ведьма из Вашего сна — это в какой-то степе­ни и я тоже, то что же я все-таки делаю — преследую Вас, или смотрю, или прячу под ветками?

К: Преследуете и смотрите.

Т: А кто из нас троих Вас прячет?

К: Наверное, сестра.

Т: Потому что не дает Вам книг? А от чего можно спрятаться таким способом?

К: От себя... вернее, от нее.

Т: Она прячется в яме, а люди ходят и не знают, что там, внизу?

К (с большой горячностью): Это правильно! Так и долж­но быть! Ведь сновидения — я знаю — это исполнение наших желаний.

Комментарий: На этом месте я поняла, что "она" — во­все не сестра Татьяны. По-видимому, налицо соответст­вующее базовому расщеплению раздвоение личности сновидицы. Понимая, что такое раздвоение патологично, клиентка прячет свою Другую — подобно тому, как ее в детстве учила этому сестра.

Стоит задуматься, почему раздвоение Эго (типичное для многих сновидений), вызывает столь сильный страх. Не является ли оно миметической копией реальной проблемы г-жи Ш.? Не это ли сновидица прячет под ветками?

Т: Но спрятаться от меня ей вряд ли удастся. Аналитик вскрывает, а не скрывает. По сновидению я преследую и смотрю, так ведь? (Клиентка молчит). Интересно, на ко­го я смотрю, а кого — преследую? (Мы обе молчим какое-то время. Наконец, мое бессознательное берется за рабо­ту). Кто из Вас двоих в этом сне спрятался в яме? От чего Вы прячетесь? От осознания того, что Вас двое?

К: Да, наверное.

Т: Вам страшно, что об этом еще кто-нибудь узнает? Поэтому в яме, под хворостом — комфортно?

К: Наверное, мне нужно рассказать. Недавно я видела у сестры книгу⁵⁹ — там на обложке изображена девушка перед зеркалом, и она целует свое отражение. Я в детст­ве делала также. Я любила смотреть в зеркало и всегда знала, что настоящая я — там, в отражении. Это была моя тайна. А сестра не дала мне эту книгу, как детстве, когда она запрещала мне играть с зеркалом.

(Пока я сидела и думала о том, чтотаких совпадений не бывает, клиентка внесла в свой фантазм последний штрих):

К: А Вы, я знаю, пишете книги, поэтому не будете пря­тать ее от меня.

Этот сеанс, также имеющий природу фантазма, позво­лил многое понять в проблеме госпожи Ш. Прежде все­го, обозначился психотический страх раздвоения личнос­ти. В полном соответствии с лакановской теорией, образы сновидения предоставили возможность выразить материал, касающийся пробелов в Реальном. Вытеснен­ное (что именно, еще предстояло узнать) посредством на­сильственного исключения, форклюзии⁵ в символической форме представлено сюжетом сна. Само сновидение со­держит элементы регрессивного, галлюцинаторного ис­полнения желаний, позволившие наметить дальнейшую стратегию терапевтической работы.

По Лакану, динамика бессознательного в сновидении соответствует клинике психоза. Структура последнего может быть выражена следующим постулатом: "Все, что отвергается в Символическом, должно вернуться в Реаль­ное". В таком психотическом состоянии как сновидение, наиболее радикально отвергается Символический Другой или, как его называет Лакан, Имя Отца. Поведение кли­ентки хорошо вписывалось в фрейдовский постулат о ра­венстве бессознательного, инфантильной сексуальности и сновидений. Поэтому на следующем сеансе наш разго­вор строился вокруг эдиповой проблематики — впрочем, по инициативе самой г-жи Ш.

Она рассказала еще одно сновидение, почти бессюжет­ное, сводившееся к сильному чувству страха, связанного с тем, что кто-то могучий наваливается на нее (лежащую навзничь) и душит. "Такой сон я тоже вижу довольно ча­сто, но он начал сниться не в детстве, а несколько лет на­зад, с юности" — заметила клиентка. Она сразу согласи­лась с интерпретацией, что, возможно, это сновидение связано с сексуальными переживаниями и добавила, что иногда оно включено в чисто эротические сны. Я стала расспрашивать клиентку дальше.

Т: Как Вы считаете, кто это может быть? К: Я сама об этом часто думала. И перебирала всех сво­их приятелей, но я точно знаю, что это не мог быть ни­кто из них. Вернее, я всегда боялась, что это отец. Я по­мню, этот сон впервые приснился, когда я сказала ему, что собираюсь выйти замуж.

На этом этапе терапевтического анализа я сочла необ­ходимым рассказать госпоже Ш. основы фрейдовской теории Эдипова комплекса. Оказалось, что в этом нет нуж­ды—в опыте клиентки эдиповы переживания были представлены во всей полноте и, как выяснилось далее, именно они и составляли патогенное ядро:

К: Собственно, это и есть, наверное, моя главная про­блема. Я просто не знала, можно ли об этом рассказы­вать. Я знаю, что такое инцест, и сама пыталась понять свои отношения с отцом. Но это сложно, и потом — мы в семье никогда не говорили об этом.

Т: Что Вы называете инцестом?

К: Сколько я себя помню, я всегда очень любила папу. И была его любимой дочкой. Когда я подросла, я иногда думала — странно, что тетя Галя (мачеха Татьяны, вто­рая жена отца) хорошо ко мне относится и совсем не ревнует.

Т: Почему она должна была ревновать?

К (не слушая моих вопросов, говорит, как, в трансе): А отец ревновал, я знаю. Я из-за него не могла встречаться с пар­нями, как другие девушки. А потом получилось так, что он умер — фактически у меня на руках. И когда я узнала, что у меня будет ребенок, сразу решила, что назову в его честь. Понимаете? Папа умер, а я родила сына — и как будто он продолжился. А потом все это случилось с малышом, и когда он умирал — я тоже почувствовала: ну, все... (Умол­кает. Потом, после долгой паузы, меняет тему рассказа):

К: Знаете, это все, с именами, до сих пор важно. Вот я у Вас недавно спрашивала, не можете ли Вы порекомен­довать моему брату хорошего психотерапевта в Харькове. И Вы назвали человека, которого зовут как отца, а отче­ство — как у Вас. Вы его очень хвалили.

Т (заражаясь состоянием клиентки): Ну да, он прекрас­ный специалист. И написал одну из лучших книг по пси­хотерапии.

К: Да, я ее пробовала читать. Сразу взяла у сестры, но ей ничего не сказала.

Обдумывая этот разговор, я поняла, что г-жа Ш. ис­пользует очень специфическую стратегию психического моделирования действительности. Ее в полной мере мож­но назвать сновидной или фантазматической, поскольку в дискурсе клиентки реальные факты, их восприятие и понимание, субъективные и объективные характеристики спутаны и слиты, полностью произвольны. "Слова в сно­видениях, — пишет Фрейд, — трактуются как конкрет­ные вещи, поэтому их значения часто комбинируются и совмещаются" [108, vol.2/3, р.ЗЗО]. Аналогично этому речь госпожи Ш. организована на уровне свободной иг­ры означаемого и означающего: слова трактуются как объекты, ибо оторваны от фиксированной цепочки озна­чающих и своих привычных значений.

Такой способ выражения мыслей и чувств, конечно, далек от нормального (обычного). С другой стороны, он представляет собой эффективный компромисс между нормальной (здоровой) и патологической (психотической) формой артикуляции значений и личностных смыс­лов, обычные способы выражения которых невозможны (ядро вытеснения). Большинство людей склонны рассма­тривать этот феномен как чисто патологический (в этом контексте стали понятны страхи сестры — Ирина боя­лась, что Татьяна в какой-то момент может "соскольз­нуть" в психоз полностью).

Лакан в своих работах описывает множество подобных примеров, наиболее известный — "Я возвращаюсь от колбасника" [см. 114, vol.2]. Типичным является и вклю­чение личности аналитика в цепочку означающих, ис­пользуемых клиенткой. Такая встреча с объектом в трансферентных отношениях предоставляет субъекту воз­можность определить свою позицию в связи с существо­ванием сексуальности, феноменологией нарциссического сознания и структурой Другого как возможностью трансценденции, выхода за любые пределы.

В ходе дальнейшей терапии я попыталась выяснить, что именно из представленного госпожой Ш. материала "закольцовано" в симптом⁶⁰. Для этого нужно было как-то разделить реальные события и результаты их психиче­ской переработки во внутреннем опыте клиентки. Задача оказалась непростой, поскольку большая часть воспоминаний и переживаний г-жи Ш. была окрашена сильным чувством вины. Но именно последнее позволило очер­тить проблему-симптом. Суть его состояла в следующем.

Отношения Татьяны с отцом действительно имели вы­раженную инцестуозную окраску (хотя, скорее всего, ис­точником травматических переживаний был не реальный эпизод, а достаточно типичная для истерических девушек фантазия о совращении). Поэтому его смерть стала ис­точником сильного чувства вины. Г-жа Ш. спроецирова­ла это чувство на отношения с братьями и старшей сест­рой, полагая, что они также винят ее в происшедшем. (Одновременно клиентка использовала в качестве психо­логической защиты механизм реверсии — она обвиняла своих родственников в том, что те фактически "бросили" отца умирать на ее руках).

Сын, названный в честь любимого отца, стал для гос­пожи Ш. не просто символическим заместителем послед­него, но, по-видимому, был отождествлен с вытесненным объектом желания. В фантазме отсутствовала способ­ность к различению этих двух фигур (точнее, позиций в Символическом), что легко объяснить регрессивным стремлением к удовлетворению желания. Последнее в данном случае и составляет ядро вытеснения, но считать его просто инцестуозным — преждевременно.

Дело в том, что в биографии г-жи Ш. был еще один травматический эпизод. Когда ее сыну исполнилось пол­года, он получил серьезную травму головы. Клиентка в это время находилась в больнице и не могла ухаживать за мальчиком. Она плохо помнит все подробности, так как большей частью лежала в бреду, с высокой температурой. Однако схожесть обеих ситуаций (смерти отца и тяжелой болезни сына — он, фактически, тоже был близок к ги­бели) ее долгое время навязчиво преследовала.

Именно эти переживания больше всего тревожили ее старшую сестру. Ирина сумела помочь Татьяне, подтолк­нув клиентку к активному исполнению церковных обря­дов. В данном случае сестра проявила отличную ана­литическую интуицию, умело использовав социально приемлемые формы навязчивого поведения (как известно, в основе целительной силы многих религиозных ри­туалов лежит бессознательная потребность справиться с обсессивными (навязчивыми) страхами). Судя по всему, именно это помогло клиентке "собрать себя" для того, чтобы начать систематическую терапию

Сильное чувство вины, заместившее у г-жи Ш. вытес­ненные мотивы любви и убийства (замечу в скобках, что мне самой часто казалось неправдоподобным столь точ­ное воспроизведение в неврозе современной молодой женщины целого набора классических фрейдовских тео­рий — начиная с фантазма о совращении и кончая судь­бой Первобытного Отца из "Тотема и табу"), обернулось для нее фундаментальной потерей возможности доступа к Символическому Другому. Однако серия фантазмов пре­дотвратила психотическую "потерю реальности" и позво­лила г-же Ш. пройти по узкой тропе между психотическим отчуждением от Другого и невротической фантазией о Другом. В конечном итоге она сумела вернуться в Сим­волический мир закона и желания.

Интересно, что косвенной формой переживаний, сви­детельствующей о таком возврате, стали сновидения-фантазмы с моим участием. На одной из заключительных сессий клиентка сказала следующее:

К: Знаете, я уже научилась хорошо различать Вас на­стоящую и ту, которая мне часто снится. Ее я называю Н.Ф., а Вас — аналитиком. И я понимаю, что Ваши — то есть ее — советы в сновидении, и Ваши вопросы не сов­сем одинаковые.

Т: А чем они отличаются?

К: Когда Вы что-нибудь говорите как Вы, то всегда объясняете что к чему, и что откуда взялось. А та Н.Ф., из снов, этого не делает, хотя ей я верю больше. Нет, не так! Ее я больше слушаюсь, что ли. То есть Вы не застав­ляете меня делать что-нибудь, а она... она не оставляет мне выбора.

Т: Почему?

К: Она больше я, если Вы понимаете, как это. (Замол­кает) Как бы это получше сказать... объяснить... выразить.

Т: Не торопитесь. Походящее выражение обязательно найдется.

К: Я это для себя понимаю так: если Вы говорите мне что-нибудь, то это Вы сказали. А если говорит Н.Ф. из сновидения, то это как бы я говорю себе — от Вашего имени. Но я не стала бы говорить так — от Вашего име­ни—о незначительном... неважном или глупом. Значит, это тоже важно, хотя и по-другому.

Слова госпожи Ш. являются точной клинической ил­люстрацией лакановского положения о трансформации работы переноса в перенос работы. Последнее гласит, что конфронтация с аналитиком, выступающим в качестве объекта (а'), может иметь место, только если первона­чально субъект поместил аналитика в идеальную пози­цию субъекта, которого можно знать. Другими словами, позитивный перенос (аналитик как знаемый субъект) должен предшествовать негативному переносу (объект, не поддержавший знание Другого).

Это общая работа аналитического знания, итоги кото­рой, как правило, подводятся в конце анализа. Необыч­но, что ее начало инспирировано клиенткой, хотя в дан­ном конкретном случае число невероятных совпадений обстоятельств терапии с теоретическими принципами ее организации далеко выходит за рамки нормы. Я обрати­ла внимание на то, что на сей раз г-же Ш. было легче подбирать означающие — в полном соответствии с пред­ставлением Лакана о том, что знание бессознательного как таковое есть знание бессубъектное, чистый результат отношений и работы, не зависящий от каких бы то ни было форм суждений, и существующий отдельно от со­знания и индивидуальности клиента.

В конце терапии перед нами развертывается чистое функционирование аналитического дискурса, наступаю­щее в тех случаях, когда клиент подтверждает свое жела­ние работать против вытеснения и понимать различия. Фантазм апробирует новую форму социальных отноше­ний, о которой основоположник структурного психоанализа сказал так: "Ничего не ожидая от индивидов, я все же жду кое-чего от их функционирования" [114, vol.1, p.131].