Комментарий: Об уходе на пенсию

Конечно, руководство не имело никаких знаний по психо­логии управления. Безусловно, приходит время, и людям нуж­но покидать свою работу и давать дорогу молодым. Но делать это, таким образом, конечно, не следует. Ведь остающиеся работать по механизмам идентификации все это примеряют на себя. Работать они, конечно, начинают хуже. Но и Бабуш­ка тоже как-то не учитывала, что ее могут попросить, хотя такой прецедент уже был. Заведующую лабораторией, вспом­ните, так же выжили, а на ее место наметили Вечного Прин­ца, хотя у нее даже кандидатская диссертация была.

Дорогие мои читатели! Безусловно, к пенсии каждый дол­жен готовить себя сам. Это очень важно — вовремя уйти. Подготавливать себе место ухода следует каждому челове­ку самому. Не надейтесь, что это за вас сделает фирма или государство, хотя я верю, что когда-нибудь так и будет. Особенно актуальна эта проблема в армии, где человека в расцвете сил (42—45) лет отправляют на пенсию. Если у него нет гражданской специальности, адаптация его проходит весьма сложно. Многие офицеры после пенсии быстро умира­ют, уходят из жизни, можно сказать, в расцвете сил.

Заметим, что после достижения пенсионного возраста можно уйти вниз, но можно уйти вбок и вверх. Но уходить нужно. Вообще на одном месте, как говорят некоторые пси­хологи, можно работать не более 5—7 лет. Потом следует уходить или вверх, или вбок, т. е. перевестись в другое учреж­дение. Исключением, может быть, могут быть только руководители очень крупных учреждений. Ведь и Президентом по Конституции можно быть избранным только на два сро­ка. Дольше не стоит даже очень успешным работникам. Есть у нас такой легендарный вратарь В. Третьяк. Он от­лично стоял в воротах нашей сборной лет 15 и загубил несколь­ко хороших вратарей, которые не смогли себя проявить просто потому, что не попали на это место, Я не пытаюсь обвинить В.Третьяка. Может быть, если бы он смог тогда перейти в какую-нибудь канадскую команду, то он и ушел бы. Но факт остается фактом, что пока он 15 лет стоял в воротах, несколько способных вратарей упустили свой шанс и не стали по мастерству равными Третьяку, а может быть, и мастерами более высокого класса.

Идеалом правильного подхода является поведение одного из основателей современной психиатрии Эмиля Крепелина. Ког­да он достиг пенсионного возраста, то сразу же подал в от­ставку. Друзья ему говорили, что он в расцвете сил, что со­вершенно нет никаких признаков деградации или какого-либо снижения профессионального уровня. Он на эти уговоры ответил следующим образом: «Лучше я уйду, когда я один заме­чаю свои недостатки, чем останусь до тех пор, когда все их будут видеть, а не буду замечать я один». Удивительно, но после ухода на пенсию он написал еще несколько книг.

Вовремя бросил хирургию Н.И.Пирогов. Он стал работать попечителем учебных заведений Одесской губернии. Не знаю, как в других областях, а уж в науке уходить от руководящих долж­ностей нужно не позже достижения пенсионного возраста.

Насколько я знаю, на Западе никакие заслуги не помогут удержаться на своем месте ученому, достигшему 65-летнего возраста.

К сожалению, многие ученые у нас засиживаются. Так и хочется сказать им: «Да уйдите же вы, наконец, дайте до­рогу молодым, даже если сейчас вы сильнее их. Уступите им место, и вы увидите, как преобразится ваше учреждение». Но не говорю. А почему? А как им жить на пенсию, которую им выплачивает государство?

Конечно, и после 60 лет многие сохраняют свежее воспри­ятие жизни, но с генеральной дороги все же уйти нужно, а уж с первого места — точно. Готовьте себя к пенсии, и вы смо­жете уйти вверх, как это сделал Крепелин. Ведь он больше принес пользы, когда стал писать учебники, по которым учи­лось несколько поколений психиатров. А скольких больных он смог бы пролечить за это время? Ну, несколько десятков. Будь моя воля, я бы снимал с должностей тех руководителей, ко­торые не овладели современной оргтехникой (компьютером, Интернетом, и т. п.).

Вы хотите знать, как я поступил? Да так же, как и на­писал. Ровно в 60 лет летом 1998 года написал заявление об увольнении. Но меня уговорили в это время пойти в творчес­кий отпуск. Вместо меня 1 год поработал один из моих уче­ников. Заменить меня он не согласился. После творческого отпуска осенью 1999 года вышел на работу и стал подбирать себе преемника. Все мои ученики отказывались это делать. Затем, в январе 2000 года, когда мне было 61,5 года, сгорела клиника. С тонущего корабля бежать не принято. Я органи­зовал базу в другой больнице. Спасибо моей ученице Колокольцевой Людмиле Николаевне. Без разговоров выделила для меня лучшее помещение дневного стационара, где она работала заведующим. После этого подал заявление об увольнении, не най­дя себе преемника. Несколько моих учеников при мне работа­ли на полставки. Одному из них, кандидату наук, я предложил свое место. Он отказался, сказав, что ему неинтересно это место. Тогда я просто подал заявление об увольнении. Через несколько месяцев волокиты летом 2001 года уволился. Свято место пусто не бывает. Тот самый мой ученик, который отказался принять мое предложение, принял его после того, как я подал заявление об увольнении. В общем, он был прав. Иван Грозный несколько раз хотел уйти с престола. Тех, кто соглашался занять его место, он казнил. По-видимому, он не мог поверить в искренность моего заявления.

Я правильно сделал, что ушел. Еще лет 10 я смог бы, по­жалуй, просидеть на этом, уже не нужном мне месте. Тогда моему ученику было бы поздно его занимать. После увольне­ния я тоже не сижу без дела. Со всеми сотрудниками у меня сохранились теплые, дружеские взаимоотношения. Я по-пре­жнему чувствую себя сотрудником нашего университета, но внештатным. Иногда читаю там лекции, но бесплатно. Пос­ле увольнения провел много семинаров в разных городах России, Германии, США, Австрии. От моего почти своевремен­ного увольнения все выиграли. Впрочем, книга не обо мне, хотя издатели мне уже и эту книгу заказали. Сейчас речь идет о Вечном Принце. Вернемся к его рассказу.

И опять о работе

Так вот на ее место и прибыл Организатор. Он, как и я, практически был взят с улицы. Проработал он в больнице всего лишь год. Ну, немного ходил в психиатрический кру­жок, когда был студентом. Он, как и я в студенческие годы, на первых курсах увлекался хирургией, но затем, после изучения психиатрии, к 6-му курсу переориентировался. Мне кажется, что в хирургии у него получилось бы лучше. Он был человеком конкретным, а здесь было много абстрак­ции. К этому времени он был женат, и у него вскоре по­явился сын, чуть моложе моего.

Судьбы наши в чем-то были сходны но намерениям. Мы в принципе с ним подружились. Были у нас и различия. У него жена была замдекана факультета до обучению иност­ранных студентов и преподавателем английского языка. Он же — выходец из крестьянской семьи, рвался в руководство и в науку не столько потому, что ему это нужно было, сколь­ко потому что хотел доказать жене, что он не хуже. (Судя по описаниям Вечного Принца, он скорее был человеком домаш­ней ориентации. — М.Л.) В общем, соперничество у них дома шло вовсю. Он был крупным мужчиной, штангистом первого разряда в тяжелом весе, высоким, стройным и кра­сивым. Жена была вровень с ним. Он был красавцем, она считала себя красавицей. Через несколько лет они разош­лись. Причину я не знаю. Ходили слухи, что она «дружи­ла» с иностранными студентами. Вот мы с ним бок о бок и работали. В 1969 году у нас открылось новое отделение — смешанное, для больных невротического уровня, т.е., с упо­рядоченным поведением. В нем были порядки обычного соматического отделения.

Раз в год у нас происходила ротация кадров. Это было очень хорошо, ибо мы познавали тонкости работы с разной категорией больных на достаточно глубоком уровне, стано­вились врачами-универсалами и могли работать с мужчи­нами, женщинами, детьми — невротиками и психотиками. Это крайне важно, ибо каждая группа имела свою специ­фику диагностики и лечения.Особенно это было важно для преподавателей, которые преподавали всю психиатрию и имели соответствующий опыт.

Текучести кадров среди врачебного персонала у нас не было. Так что мы много лет работали одним составом.

Мне следует рассказать еще об одном человеке. Не знаю, как его назвать. Наверное, Оптимист. Он в последующем заведовал у нас кафедрой. К моменту, когда я пришел в кли­нику, он уже был кандидатом наук и ассистентом. В свое время он закончил военно-морскую медицинскую академию, вскоре уволился из армии и поступил к нам в аспирантуру, которую успешно закончил, короткое время рабо­тал заведующим клиникой, ассистентом, а затем поступил вдокторантуру. Он всегда был весел, добродушен. Не дурак был выпить. Виделись мы редко, ибо свою докторскую он выполнял на кафедре патофизиологии. Он создавал модель шизофрении на собаках. Работа, с моей точки зрения, гран­диозная, хотя, он сам, пожалуй, не понял ее значения. С практикой он это не связал. Работа проводилась на соба­ках и была садистической. Один эксперимент я видел. Со­баку били молотком по бедру (соматическое заболевание). Психоз у нее не развивался. Собаке вводили адреналин (мо­дель стресса). Психоз не развивался. Но когда одновремен­но ее колотили и вводили адреналин, наступало состояние, подобное шизофрении. Это мы наблюдали и на практике, когда на фоне гриппа у больных развивался психоз.

Появлялся он у нас крайне редко. Часто уезжал в Моск­ву. У него были какие-то связи. В деньгах он не нуждался, Его отец в свое время был очень богатым человеком. Такое впечатление, что он жил его запасами. Отец его был еврей, а мать русская. Он был на фамилии матери ипо паспорту был русским. Иначе тогда было бы ему очень трудно. Даже артисты так поступали. Наверное, Андрею Миронову, на­шему всенародно любимому артисту, было бы труднее, если бы его фамилия была Менакер (по отцу).

За два года он набрал материал. Докторской не закон­чил. Был он достаточно гиперсексуален. Истории его вы­ходили наружу. За год до моего устройства на работу он по­терпел аварию на своей машине (тогда машина была редкостью). С ним были две девушки и наш Профессор. Оптимисту, говорят, досталось больше всего. Коллеги мне говорили, что после травмы он стая еще более несерьезным. Психиатрию он не знал и не скрывал этого. Не знал он, по-видимому, глубоко и патофизиологию. Но у нас он считал­ся хорошим патофизиологом, а среди патофизиологов — психиатром.

Так вот после окончания института он стал работать ас­систентом в одном из городов Подмосковья. Ехал он туда, чтобы потом там стать заведующим кафедрой, но сделать ему это не удалось. Его довольно быстро раскусили. И его московские связи не помогли, хотя он и интриговал. Узнал я об этом позже. Сам же он рассказывал о своих методах работы, не таясь. Он всегда приходил к власть имущим с подарком, но денег не давал. Приносил цветы, которые помещал в хрустальную вазу. Дарил папиросы в серебряном портсигаре. В общем, он был очень милым парнем. Отка­зать ему было трудно. И практически все помогали ему, кто как мог. Кто-то выполнял одну серию исследований, кто-то другую. Давал он и мне текст своей работы. Я тоже делал какие-то замечания. В общем, отношения у него со всеми были дружеские. Милый парень, да и все тут. Не скрою, мне тоже приятно было с ним общаться. Обо всех он всегда от­зывался хорошо. Врагов практически у него не было. Но трудяги и убежденные коммунисты его недолюбливали.

В 1969 году определилась тема моей работы. Все то, что я делал, вошло в большую обзорную статью по микроэле­ментам, куда мы соавторами не входили. Немножко екну­ло, но не очень. Все-таки весь отпуск угрохал. В конце года определилась тема моей научной работы. Я как самый ак­тивный выбирал первым. И выбрал тему: «Исследования микроэлементов в физиологических жидкостях у больных шизофренией в дефектных состояниях». Именно здесь было больше всего собрано материала, да и добрать необ­ходимый материал было легче всего. Каждый второй боль­ной на психиатрической койке был шизофреником. (Вот она порочность диссертационной системы. Не наукой зани­мался Вечный Принц, а написанием диссертации. Как я уже писал, вариантов у него не было. Защитит или не защитит, все равно ему будет плохо. — М.Л.) Эту работу даже встави­ли в план института.

Еще одна радость была для меня. Меня с группой наших новых врачей, кроме Мыслителя, стали привлекать к педа­гогической работе. Это было для меня большим праздни­ком, которого я долго ждал, Я еще раз посетил занятия наших преподавателей и с воодушевлением проводил свои. По-моему, у меня что-то получалось. Так, три студента из моей пер­вой группы стали психиатрами. Один из них даже некоторое время возглавлял психиатрическую службу города.

Но самое главное, что это послужило для меня толчком к более углубленному изучению предмета. Уже тогда я по­нял, что хорошим специалистом становишься только тог­да, когда умеешь научить кого-то другого. Еще меня стал привлекать мой друг, Артист, для чтения лекций в пединституте, университете (патопсихология) и школе милиции (судебная медицина). Вообще, когда много раз повторишь одно и тоже, да и начинаешь кому-то это разъяснять, сам начинаешь все это лучше понимать. Одна была жалость, что эту работу нам не оплачивали. Не то, чтобы у меня была острая необходимость в деньгах. Просто мне хотелось по­лучить за это деньги. Размер их был незначителен, но это были святые деньги. Мне бы молчать, но я об этом выска­зывался вслух. Знаю, что эти мои слова дошли до Профессора. Он расценил это как алчность.

Появились некоторые шероховатости. Профессор ко мне охладел и уже нередко поругивал. Долго я думал об ис­точнике этого. Боюсь, что это работа моей Звездной сест­ры. Все-таки она была подругой жены Профессора. Я за­метил, что Профессор меня поругивал все чаще и все крепче. (Да, это была серьезная ошибка. О начальнике, как о покойнике, если говоришь, то всегда надо говорить хорошо. Любое плохое слово до него дойдет в явно преувеличенном виде. — М.Л.) Вначале я расстраивался, пытался работать все лучше и лучше, но, как писал Вольтер, «заслуги оста­ются в передней, а подозрения проникают в кабинет». В конце концов, эти преследования сыграли для меня положительную роль. Его любимчики достигли гораздо меньше­го. Но в то время я был от него все-таки в восхищении. Я даже думал, как Манилов, что очень хорошо было бы, если бы наш Профессор стал главным психиатром Советского Союза.

Шероховатости были и в семье. Золушка училась в ин­ституте. С мамой встречались редко. В основном на дачном участке. Но я получал меньше внимания и ласк от Золуш­ки, чем мне бы хотелось. Претензий, правда, не предъяв­лял — учеба, маленький ребенок. Жил я тогда в истинной моногамии. Все, что Золушка ни делала, меня устраивало, но только чего-то было мало. (Конечно, уже тогда нужно было разобраться в ситуации. Ведь любые большие неприят­ности начинаются тогда, когда не улажены маленькие. Нет мелочей, особенно в семейных отношениях — М.Л.)

Были проблемы и с сыном. Он иногда капризничал. Мы тогда говорили, что это, наверное, чужой мальчик. Через ка­кое-то время он начинал вести себя так, как нам нравится, и мы успокаивались. (Вот оно воспитание: «Я такого тебя не люблю». Это приучает детей либо к лицемерию, либо к про­тесту. Часто лицемерие у нас называют правилами прили­чия. — М.Л.) Да и болел он все-таки довольно часто. (Мо­жет, поэтому и болел. Ведь часто ребенок внимание и любовь родителей получает только тогда, когда болеет или плохо себя ведет. — М.Л.) Основными его болезнями были грипп и ангина. Последние прекратились после удаления минда­лин в пять лет. Развивался сын, несмотря на болезни, нор­мально. Лет до 5 просился на ручки. Потом мы разобрались: это было связано с нарушением подвижности в тазобедрен­ных суставах. Потом все прошло. Следует отдать должное, что заботы о сыне брала на себя в основном Золушка. Я, правда, много ему читал.

В 1969 на лето мы ездили к теще. Вначале туда поехала Золушка, а потом я. Вернулись назад вместе. Что еще мож­но сказать о сыне. Он быстро набирал в весеи был круп­нее многих сверстников, чуть ли не на голову. Когда он стал постарше, я заметил в нем такую черту, как скрытность. Он никогда ничего не рассказывал о том, что было в детском садике. На вопросы типа, чем вас кормили, отвечал, что не помнит. Кроме того, он был очень упрям (или настойчив. — МЛ.) Как-то я остался с ним дома и решил его переупря­мить. Он проплакал часа 2, пока не явились соседи и ска­зали, чтобы я не мучил ребенка. Попозже, когда мы хотели его покормить чем-то, он пожелал яйцо. И ничего не ел. Мы сделали вид, что легли спать. Он сидел один в кухне и плакал: «Хочу яйцо». И добился-таки своего. (Я родителям советую выполнять по возможности просьбы ребенка, особен­но если не уверены, что у вас не получится по-вашему. Иначе вы попадете к нему во власть, если уступите под влиянием его капризов. А если «переупрямите», то скорее сломаете. К счас­тью, сломать ребенка Вечному Принцу не удалось. — М.Л.)

К этому времени из армии вернулся Зевс. У меня кнему было чувство симпатии. Я к этому времени уже кое-что в психиатрии соображал и помогал ему втянуться в учебу. Он это ценил и как-то назвал меня микроучителем. Тогда мне это было приятно.

Также примерно прошли 1970 и 1972 год. Кроме мелких неприятностей ничего особенного не было. В 1971 и в 1972 году мы стали ездить на море. Доставал я какие-то путевки, чем тоже очень гордился. Нам было трудно, но можно ска­зать, что это было счастье.

В 1972 году Золушка окончила институт и пошла в те­рапевты. К стыду своему, на психиатрию устроить мне ее не удалось. К этому времени я уже набрал материал на канди­датскую диссертацию и в августе после Черного моря по­ехал в Москву в библиотеку собирать литературу. Для меня это был удар.

Я понял также, что то, чему учил нас Профессор, был чистый механицизм. Если человек переболел инфекцией, то, как правило, он ставилбольному диагноз вторичного энцефалита, если развивался психоз. После психотравмы — реактивный психоз, а после выпивок— алкогольный. Я понял, что вес психиатры над нами смеялись, .ибо в нашей области вдруг развилась эпидемия вторичных энцефалитов. Я понял, что чаще инфекция была просто поводом, после которого и развивалось психическое заболевание. Кроме того₉ больные, которых я лечил от «вторичного энцефали­та», поступали ко мне же по 2—3 раза в год. Тогда я их по­чти подпольно стал лечить как шизофреников. Какие это были результаты! Повторные поступления практически прекратились.

Наступило разочарование в Профессоре. Я донял, что мыслит он узко и довольно упрям в своих утверждениях. Попытки что-то доказать привели к тому, что отношения ухудшались. На кафедре такой был не я один. Так у нас сло­жилась оппозиционная группа, в которую входили Акробат, Артист, Аккуратистка, Обаяшка, да и я. (Не в группы ему сле­довало бы входить, а увольняться. — М.Л.)

Об Обаяшке, мне кажется, я еще не писал. К моменту, когда я пришел на работу в клинику, она была уже просто преподавателем в звании доцента. Расти она перестала. Она была как бы нашим эмоциональным лидером. Помогала за­лизывать раны. Да и реальную помощь оказывала, ибо связи у нее были большие. Еще до моего прихода Профессор сде­лал ей какую-то «бяку» и стал, как свои, докладывать ре­зультаты ее научных разработок. С тех пор она упала духом.