Бремя родительской любви

Родители — это последние на земле люди, которым следует иметь детей.

Сэмюэль Батлер, английский писатель

Мера за меру

Возникновению детских страхов нередко способствуют окружающие ребенка взрослые. Чаще всего — невольно; но случается, родители решаются запугивать детей вполне сознательно, полагая, что страх — это инструмент воспитания. Многие думают: добиваясь безоговорочного повиновения, мы осуществляем исконное родительское право на власть — и действуем детям во благо. Многие полагают, что без наказаний иногда не обойтись; но наказания бывают разные. Поступая жестко, унижая и запугивая ребенка, мы рискуем нанести ему тяжелую психическую травму.

Нет более глубоких душевных ран, чем те, что человек получает в детстве, от родителей. Эти раны не заживают всю жизнь, воплощаясь в неврозах, депрессиях и разнообразных психосоматических болезнях. Все сказанное прежде всего относится к наказаниям с применением силы, телесным наказаниям.

Агрессивность родителей, стремление непременно настоять на своем, пусть даже и силой, может вызвать очень тяжкие последствия. Не так давно ко мне обратилась мать четырнадцатилетнего мальчика с «типичной» проблемой: отказывается ходить в школу. Мальчик очень славный, разумный, немногословный, хорошо развитый умственно, начитанный — был явно подавлен и искал помощи. Он объяснил мне: в школе у него все благополучно, к нему расположены, да и трудностей с учебой у него нет. Проблема в том, что всякий раз, подходя к порогу школы, он испытывает панический страх со всеми объективными признаками паники: сердцебиением, холодным потом, дрожанием рук и т. п. Преодолеть страх, как ни старается, не может, а потому разворачивается и возвращается домой; там постепенно успокаивается, отвлекается чтением. Страхи появляются уже около года; и вот теперь, когда убедился, что сам с ними не справится, просит ему помочь.

Для того чтобы помочь, нужно постараться отыскать, быть может, давнишнюю психическую травму. В длинных наших беседах постепенно выяснилось: отец мальчика, человек грубый и взрывчатый, жестоко наказывал его, первоклассника, за малейшую школьную провинность. Семилетний мальчик жил почти что в постоянном страхе, под угрозой наказаний и унижений. Ведь его и били... Это осталось в прошлом; родители разошлись, он сам поддержал мать в решении о разводе. Развод состоялся год назад, он не был мирным, тяжелых переживаний хватало всем. После эмоционального напряжения, как это часто случается, наступил не покой, но подавленность и астения (ведь нужно помнить, что это — подросток со свойственными переходному возрасту эмоциональной неустойчивостью и наклонностью к депрессии). Тут-то и дала знать о себе давнишняя рана; проявилась «школьная фобия», очевидных причин для которой теперь вроде бы не было. Он ведь хорошо учился, и в школе к нему все относились дружелюбно.

«Примеряя» описанную историю на себя, многие из нас скажут: «Это не про меня, ведь здесь — намеренная жестокость!» Да, до намеренной жестокости мы, случается, не доходим... Но как часто мы в ситуации конфликта поднимаем руку на ребенка, не давая себе труда сдержаться, едва кончаются словесные аргументы или нет сил (желания?) их отыскивать. Нам кажется, что аффект извиняет нас, что под горячую руку можно дать оплеуху за хамство и непослушание. Но мы не задумываемся о том, что физические наказания в любом случае унизительны для ребенка. И для него неважно, возбуждены мы при этом или нет... Удивительное дело: на ребенка поднимают руку даже те, кто во «взрослой» жизни и мухи не обидит. Быть может, многие из нас опомнились бы, увидев своими глазами избитых родителями детей в приемном покое детской больницы. Как это ни печально, но приходится признать: если и есть разница между пресловутой оплеухой за хамство и оторванным ухом у ребенка — жертвы жестокого обращения родителей, то это разница лишь количественная: суть дела — одна.

Конечно, в семье возникают бессчетные конфликты, и дети очень часто их сами провоцируют. Они, наши дети, бывают совершенно невыносимы — никто не заставляет нас так страдать, как они. Это и понятно: они же одной с нами крови и никому не видны так ясно наши слабости, как им. Мы же устаем, «никаких нервов не хватает!» Самообладание может изменить всякому, но если вы не справились с собой, если подняли руку на ребенка — не прощайте себе этого! Мучайтесь, казнитесь, помните, что причинили ему реальный вред. Быть может, в следующий раз это остановит вашу руку...

Если же вы считаете применение физических наказаний необходимой и проверенной временем воспитательной практикой, если вы полагаете, что только в страхе можно воспитать из ребенка сильную личность, не удивляйтесь, когда внушенный вами ребенку страх обернется жестокостью — и обратится против вас же. Ведь сказано: «Вашею мерой вам и отмерится».

Последняя жертва

В трудностях поведения детей и подростков часто отзываются проблемы самих родителей, обычно уходящие корнями в их собственное детство. Это вроде бы столько раз уже было повторено не только профессионалами — психиатрами, психологами, психоаналитиками... Литература, театр, кино бесконечно обсуждают нестареющую тему: как грехи отцов обрушиваются на головы детей. Грехи — не обязательно то, что прямолинейно толкуется лишь как дурные поступки; это — все то тяжкое, пережитое родителями в детстве, что разрушает гармонию человеческих отношений, подрывает доверие, извращает любовь... И так из поколения в поколение... Потому-то и оказывается, что обычно нарушения поведения подростков, по поводу которых обращаются в психологическую консультацию, не составляют сути проблемы, они являются лишь ее антуражем, внешним ее оформлением. Специалисту вскоре становится ясно: если помогать только подростку, то помощь эта может оказаться паллиативной, симптоматической — подобно лекарству от головной боли, которое, лишь временно снимая боль, никак не воздействует на причину болезни.

Точно так и с подростковыми проблемами. Вот только трудно осознать родителям, сколь пагубно воздействуют на психику детей их собственные родительские комплексы, негативные переживания, дурные настроения, раздражение, озлобленность...

...Передо мной небольшого роста, нестарая еще женщина. Она так активна, так громко разговаривает, что производит впечатление человека-горы в юбке. Она пришла поговорить о своей четырнадцатилетней дочери. Родила она ее в сорок лет: «Подумайте, какую обузу на старости лет навесила на себя!» Эта женщина ведет очень активную жизнь: она владеет магазином, торговля идет успешно, дело ей по душе, у нее все отлично получается. Старшая дочь давно не доставляет хлопот: вполне обеспечена, живет отдельно, отношения с ней прекрасные. Мужу за шестьдесят, он почти круглый год проводит на даче: обожает копаться в земле, невероятно гордится собственными овощами и фруктами, заготавливает их на зиму — словом, всем доволен, ничего от жены не требует, делами заниматься не мешает. Не мешала до некоторых пор и младшая дочка. Однако в последнее время отбилась от рук: грубит, скрытничает, школу прогуливает, таскает из дому деньги, все время рвется на улицу. «Мне с тобой дома душно!» — говорит она матери. «Я ей, конечно, когда я дома, спуску не даю, все проверяю, за малейшую провинность обязательно наказываю — я женщина вспыльчивая, рука у меня тяжелая. Меня в детстве тоже держали в строгости, я пикнуть не смела; а вот моя бунтует, или врет, или скандалит, а то и вовсе из дому убежать грозится...»

«Как вы думаете, — спрашиваю, — почему так происходит?» — «Мало ей внимания уделяю, следить за ней мне ведь некогда, я все время в магазине. Так что, видно, придется все бросить, магазин продать... Но я для ребенка на все готова, даже вот на такую последнюю жертву. Вы только скажите, поможет это ей или нет?»

Думаю, что нет. Девочка вряд ли оценит ее жертву. Мощный темперамент и напор матери, целиком направленный на то, чтобы «все проверять», непременно вызовет у дочери сильнейшее противодействие и сопротивление. Мать при этом будет чувствовать себя выброшенной из жизни, потому что в ее понимании вся жизнь была заключена в ее бизнесе — и его-то она готова принести в жертву. А вместо благодарности: «Мне с тобой душно!»

Родителям приходится отказываться ради детей от многого; однако бессмысленные жертвы не приносят счастья никому.

Тупик? Ситуация конечно же сложная, но совершенно безнадежной мне не кажется — и именно потому, что мать усомнилась в своей правоте, иначе она не пошла бы к психологу. Она принесла бы последнюю жертву, разрушила бы свою собственную жизнь, и в этих завалах задохнулись бы обе — и мать, и дочь...

Без вины виноватые

Нам уже не раз приходилось говорить, как важна для позитивного развития ребенка система семейного взаимодействия, основанная не только на естественной родственной привязанности, но и на взаимном соблюдении «прав личности», сотрудничестве, готовности к диалогу... Иными словами, речь идет о демократическом устройстве семьи, фундаментом которого является «принятие» — феномен, описанный одним из создателей гуманистической психологии Карлом Роджерсом. В этой традиции человек принимается самим собой и другими как самоценность, во всей полноте своих изъянов и достоинств, принимается целиком таким, каков он есть. Именно атмосфера принятия создает оптимальные условия для развития в ребенке заложенного природой — даже если эти ресурсы очень и очень бедны.

...Первое, что бросается в глаза, — это разительное несоответствие внешности моей пациентки и ее возраста. Очень рослая, толстоватая, она фигурой напоминает взрослую женщину, лицом же — не вполне проснувшегося ребенка, не тянет и на свои тринадцать. Двигается и говорит медленно; видно, что обдумывание любого, пусть самого несложного вопроса для нее нелегкая задача. Мать явно не расположена, как она выражается, «тянуть резину» — машет на дочку рукой и берет инициативу на себя.

— Вот так всегда, я все сама, все за нее делаю! И в школе за нее учусь.

— Ей действительно должно быть трудно поспевать за другими детьми... Как она справляется?

— Она? Она никак не справляется, все из-под палки, все с боем! Если бы я не боролась, разве она дотянула бы до седьмого класса?

— Но, может быть, ей нужно по специальной программе учиться?

— Это что, в школу для дураков ее отдать? Нет, у нас сроду в семье такого не бывало. Но, вы знаете, я не о школе хочу поговорить — там я со всеми справилась! С дочкой сладить никак не могу! А ведь я ей спуску не даю, за все наказываю... Но вот — недоглядела!

Мать рассказывает: в последнее время девочка очень изменилась, перестала быть покорной и бессловесной, не хочет безропотно сносить наказания и побои, сделалась мрачной, огрызается, слушает тяжелый рок... И — уходит из дому. Она слоняется по улицам, заговаривает с прохожими, просит закурить. Около месяца назад увязалась за каким-то мужчиной «поговорить», заехала, беседуя с ним, в далекий район. Он ее не тронул, дал денег на обратную дорогу и отправил домой. Девочку наказали; на вопрос, почему она уходит, сказала только, что дома ее не любят, а на улице «люди добрые». Несколько дней назад опять ушла, возле вокзала встретила парня, попросила закурить... Он угостил ее пивом, повел к себе, и там, говорит мать, поджимая губы, «произошло то, что происходит между мужчиной и женщиной, ну вы понимаете!»

— Как вы об этом узнали?

— Я все из нее выбила.

— Он угрожал тебе? — спрашиваю девочку.

— Да нет, он такой добрый.

— А ты сказала ему, сколько тебе лет?

— Он не спрашивал.

— Мы понимаем, — вмешивается мать, — что насилия-то и не было, но все равно в милицию заявили. Уже есть и дело, и статья. Если бы я знала, что он за человек, может, и заявлять бы не стала, ему двадцать пять, с бабушкой и с сестренкой живет — опекун, один работает. Но все равно, раз виноват — пусть отвечает! Я к вам пришла, чтобы спросить: почему так у нас получилось? Ведь я все время за дочь боролась. Мне говорили: у нее задержка развития, а я не сдавалась, решила — все равно добьюсь, будет не хуже других. Столько сил положила! А она теперь еще говорит, что вообще жить не хочет... Ну почему?

Вопрос, по всему видно, мучительный для матери. Мучительный потому, что ее раздирает противоречие между естественным чувством привязанности и жалости к своей явно ущербной девочке и озлоблением — из-за невозможности принять ее такой, какая она есть, любить ее без условий. Мать ожесточилась в борьбе — и вряд ли поведет себя милосердно с «насильником», хотя прекрасно понимает, что насилия, в сущности, не было... Собственную дочь она в пылу борьбы выпихнула на улицу на поиски «доброго человека». Недоразвитая и несчастливая девочка просто не могла не стать «жертвой». Мать непременно расправится с обидчиком; и, когда этого двадцатипятилетнего болвана осудят (а его скорее всего осудят — девочке-то всего тринадцать), на улице, быть может, окажется и его младшая сестренка, ведь он — единственный кормилец...

Осторожно, вирус!

Всем известно, как легко и просто можно подхватить не только респираторную или какую-нибудь еще инфекцию; однако не менее прилипчивы и различные эмоциональные «заразы». Передаются они чаще всего детям от взрослых — а последствиями подобного заражения бывают эмоциональные и психические расстройства, нарушения поведения, искажения характера.

Сталкиваться с чем-то подобным приходилось наверняка каждому. Кто же не помнит, как он хохотал вместе со всеми, — в то время как на душе было вовсе не весело. О том, как моментально распространяется страх и паника в толпе, мы тоже знаем отлично. Переживали мы и заражение массовым энтузиазмом. Эмоциональная реакция возникает помимо воли, логикой не поверяется. Такой процесс на профессиональном языке психиатров называется индуцированием. Индуцированными бывают не только эмоциональные реакции, но и психозы, массовые в том числе; они-то и становятся причиной таких, к примеру, акций, как коллективные самоубийства в сектах.

Не нужно, впрочем, думать, что это — нечто из ряда вон выходящее и невероятно далеко от того, что происходит в наших с вами семьях.

...Обыкновенный прием в психологической консультации и вполне обыденная ситуация: мама с дочкой-подростком шестнадцати лет. Девочка молчаливая, с бедноватой мимикой, бледная; однако в разговор вступает и постепенно оживляется. Она рассказывает: вот уже около полугода чувствует себя подавленной и одинокой, на всех обижается и совсем ничему не радуется. В школе — отдалилась от ребят, вне школы приятелей нет; так что сидит она все время дома одна и ни с кем не общается. Очень скучно и тоскливо настолько, что порой кажется — и жить незачем... На протяжении моего с девочкой разговора мать несколько раз порывалась вступить в него, но до поры до времени мне удавалось ее удерживать: девочку нельзя было перебивать. Однако в этот момент мать в наш разговор буквально ворвалась. Со слезами на глазах, раскрасневшаяся, ломая руки, она запричитала в голос: «Вы не можете себе представить, какой это ужас! Она одна, совсем одна, никто ей не звонит, она в полной изоляции! И вы знаете, она постоянно думает о смерти! У нее настоящая депрессия! Я просто места себе не нахожу, плачу все время. Я все ее спрашиваю: ну чего тебе не хватает, почему ты ни с кем не можешь общаться? Что это за гордость такая, почему тебе никто не нравится? И мальчика у тебя нет! А ведь летом, в деревне, ее было домой не дозваться, все в компании... А как домой приехала, все одна да одна; я просто места себе не нахожу!»

Она выпаливает это без пауз, всхлипывая и размазывая по лицу краску с глаз. Девочка остается невозмутимой, смотрит на мать устало и обреченно, она явно выслушивает все сказанное не в первый раз...

Не без усилий остановив этот бурный поток, продолжаю общий разговор. Однако когда я замечаю, что девочке придется некоторое время принимать лекарства, мать снова разражается рыданиями: «Я ужасно боюсь таблеток! Это может быть вредно для глаз, а ведь она практически совсем не видит!»

Девочка без очков — быть может, у нее линзы? Присматриваюсь — нет. Осторожно интересуюсь: что же у нее такое с глазами?

— У нее миопия!

— И сколько единиц?

— Минус два! Представляете себе, когда она смотрит телевизор, щурится так, что не видно глаз!

— Может быть, ей просто нужны очки?

Вот так и течет наша консультация — на фоне непрекращающейся истерики матери, истерики, похоже, составляющей постоянный фон жизни моей пациентки.

Удивительно ли, что она затосковала?

...Хотя эта история и выглядит гротеском — весьма, впрочем, мрачным, — в ней нет ничего невероятного. Преувеличенная тревога за ребенка многим из нас представляется истинным выражением родительской любви и самоотверженности. Но ведь тревога и страх чрезвычайно заразительны — в особенности если они исходят от таких авторитетных в жизни ребенка персон, как родители: «Если мама боится и тревожится, что я не смогу хорошо учиться, значит, я действительно не смогу! Наверное, потому, что я идиот!» Вот логика ребенка. И чем сильнее родительская тревога, тем тверже он уверяет себя в том, что ни на что не годен. Его самооценка делается все более и более шаткой. Ребенок и на самом деле перестает справляться с учебой — но не потому, что он не способен с нею справиться, а потому, что не верит в себя, не пытается делать усилий; он изначально настроен на провал.

Ну а дальше как снежный ком: за неуспехом следуют «воспитательные» санкции — упреки в лени, нажим, наказание. Все это лишь подтверждает уверенность ребенка в том, что он не только идиот, но еще и лентяй, эгоист, и прочее, и прочее, и прочее...

А с чего все начиналось? С родительской любви и самоотверженности!

Почему же так происходит? Что же такое родительская любовь, если она столь разрушительна? Любовь ли это? В чем сущность болезненной тревоги за ребенка? На любовь, во всяком случае, она походит менее всего: ведь родительская тревога буквально не дает ему жизни, душит его.

По сути дела, это подспудное, зачастую неосознаваемое стремление владеть своим ребенком безраздельно, быть для него всем, сделать его от себя полностью зависимым, опекать и контролировать его во всех сферах жизни. При такой системе взаимоотношений нет места ни собственному его выбору, ни его инициативе, ни его свободе. А тревога облекает эти, в сущности, малосимпатичные побуждения в светлые одежды родительской любви, заботы и жертвенности. Такие взаимоотношения, как правило, мучительны; ведь в основе своей они нездоровы, патологичны. Причиной этой патологии является особый вирус, вирус авторитарности. Он вызывает тяжелые заболевания, калечащие душу, коверкающие личность и характер. Кроме того, авторитарный тип взаимоотношений в семье транслируется из поколения в поколение. Происходит нечто вроде мутации: неуверенность в себе, беспомощность, неумение быть свободным и счастливым превращаются в наследуемые черты характера.

Осторожно, вирус этот заразен как никакой другой!

Враги

Суждение о том, что семья как общественный институт переживает кризис, давно уже стало общим местом. Во всем мире традиционную, с родителями и детьми, живущими под одной крышей, семью извне теснят другие общности, а изнутри разъедают непонимание, конфликты, война поколений, взаимная враждебность.

Особенно это заметно в России, что ни странно: все устоявшееся сильнее шатается в период перемен.

Приземистый, основательно сбитый сруб патриархальной русской семьи обветшал и рассохся; в щели задувает ветер с запада, по углам гуляют сквозняки и выметают наружу мусор неприятия, унижений, жестокости. Вопреки традиции сор выносится из избы, раскрываются домашние секреты, разрушаются хранившиеся поколениями семейные мифы, развенчиваются авторитеты, разваливаются иерархии, нарушаются заповеди.

Оказывается, сын совсем не всегда готов почитать отца своего только потому, что он отец. Дом мало походит на крепость, а семья на тихую гавань. Более того, зачастую семья, как пишет известный английский психиатр и психолог Рональд Лэнг, это «...скорее база штурмовиков, которые, оставаясь под одной крышей, шпионят за мыслями, чувствами друг друга и отчаянно защищают существующий порядок вещей». Семья живет по законам военного времени, во вражду вовлечены все: и стар, и млад, и братья наши меньшие. Агрессоры — все; жертва — каждый; оборона сменяется наступлением, трофеи переходят из рук в руки, роли членов семьи меняются, сущность происходящего остается прежней: они — враги.

...Просто поразительно, до чего они непохожи, мать и девятнадцатилетняя дочка... Не похожи ничем. Мать, миловидная, средних лет блондинка, маленькая, с дробными движениями, этакая птичка — не говорит, а щебечет и попискивает, не сидит спокойно, все время крутит головкой и с опаской поглядывает на дочь. Причесана и одета скучно до крайности. Мохнатый свитерок, расшитый бусами, и дорогая шуба выглядят безнадежно банально, особенно на фоне длинной, трикотажной, конечно же черной, очень стильной хламиды, в которую одета ее медлительная, немногословная, бледная, гладко причесанная темноволосая дочь. Девочка держится несколько отчужденно, не спешит включиться в беседу; на мать посматривает весьма иронически, на ее всхлипывания и восклицания брезгливо морщится.

Из беседы я узнаю: девочка страдает расстройствами настроения. А главное, ей очень тяжело бывать на людях. Она испытывает сильное напряжение и удушье всякий раз, когда приходит на занятия в институт; а особенно трудно — сдавать экзамены. Трудности эти она тем не менее преодолевает; успевает по всем предметам и ведет себя так, что ни преподаватели, ни студенты ее страданий не замечают: она предельно сдержанна, корректна и доброжелательна с посторонними. Но дома! Возвращаясь с занятий, она устраивает в семье сущий ад: всё не по ней, все виноваты, никто ее не понимает. Истерики, грубость, хлопанье дверьми... И так изо дня в день.

— Похоже, — говорит мать, — она, просыпаясь, уже ненавидит и нас с отцом, и брата. Мы все, по ее мнению, бездуховные и интеллектуально неразвитые: книг не читаем, в жизни ничего не смыслим, думаем только о деньгах. А ее — травим, не даем ей жить так, как она хочет. А как она хочет, никому не понятно!

— А вы? Что вы на это?

— Вы знаете, ничего не могу с собой поделать, но злюсь и пытаюсь с ней бороться, устраиваю скандалы.

— Но, быть может, стоит попробовать договориться? Или уж оставить друг друга в покое?

Наша беседа продолжалась довольно долго; история обрастала деталями... И становилось все яснее: неприятие и вражда в этой семье укоренились очень прочно и вряд ли возможно изменить что-либо с ходу. Однако невроз у девочки есть, его нужно лечить, а для этого необходимо попытаться разрядить ситуацию в семье.

«Здесь и теперь» — один из важнейших подходов в психотерапии. Руководствуясь им, психотерапевт, не закрывая глаза на прошлое и стараясь не упускать из виду перспективу, действует в границах сегодняшней ситуации, учитывая те чувства и переживания, которые пациент испытывает в настоящий момент. В этой семье под одной крышей жить приходится враждующим людям. Естественно, рассуждения о традиционных ценностях семьи здесь представляются прекраснодушной риторикой. Однако и враждовать можно по-разному: можно постараться не вмешиваться в дела друг друга, не провоцировать столкновений, соблюдать нейтралитет... Девочке-то уже девятнадцать, расставание не за горами. Главное: и родителям, и дочери хорошо бы согласиться, примириться с тем, что они такие разные, так мало похожи друг на друга.

Со временем люди меняются, противоположности, бывает, сходятся. Где-то, когда-то...

Нескончаемый сериал

...Что жизнь — театр, замечено давно. Семейная жизнь очень часто — театр кукольный: дети — куклы, родители — кукловоды. Иногда они меняются ролями... Не только кукловоды, но и куклы в этом театре всегда — живые люди. В искусных руках кукла послушно смеется и плачет, по ее щекам текут не глицериновые слезы...

Послушный и покладистый ребенок — мечта родителей. Однако есть разница между послушностью и эмоциональным рабством, психологической зависимостью, возникающей, когда основой взаимоотношений в семье служат не защита, поддержка, сочувствие и любовь, а использование чувств другого для безраздельного подчинения себе близких, манипулирования ими.

...Прямо с порога мать моего пациента предупреждает: беседовать мы будем непременно втроем: «У нас нет друг от друга секретов!» Не дождавшись вопросов, она жалуется: мальчик (ему четырнадцать лет) утратил интерес к учебе, «съехал» по всем предметам, даже прогуливает, совсем обленился, бездельничает, много лежит. Описывая ситуацию, она говорит исключительно во множественном числе: «Мы прогуливать стали», «Мы на диване лежим с утра до ночи». Так обыкновенно говорят о маленьком ребенке, когда у матери с ним жизнь действительно общая. «Ребенок» же, сидящий передо мной, — крепкий, плечистый, вполне мужественного вида, с заметно пробивающейся растительностью на щеках. Ни малейшей попытки вставить хотя бы словечко он не делает, но совершенно очевидно, что он к нашей беседе вовсе не равнодушен — он не сводит с матери глаз и заметно нервничает.

...Они составляют на редкость контрастную пару: он — яркий, красивый, рослый, она — серенькая мышка. И ведут себя мать и сын не менее контрастно: мальчик — тихий, застенчивый, сидит молча, забившись в угол кресла; мать же так подвижна и шумна, что, кажется, заполняет собой все пространство.

Она продолжает рассказ. И сообщает: воспитанием сына занимается исключительно сама. Муж считает своим делом обеспечивать семью, чем он и занят круглые сутки. В жизни жены и сына он почти не принимает участия.

— У него бизнес, он дома бывает совсем мало. Но если случайно узнает про наши двойки и прогулы, тогда тут же включается, наказывает, и очень строго.

— Что значит строго наказывает? Бьет?

— Ну конечно. И очень сильно. Так что приходится наши дела держать от отца в секрете. Мы и к вам по секрету приехали! Если он узнает, дома будет война. Впрочем, он и дома-то почти не бывает... А как приходит, сразу спать укладывается. Мы практически не общаемся, он — как постоялец или сосед. Живем с сыном фактически вдвоем. Муж так и говорит: я зарабатываю, а сын — твое дело...

— Ну а все-таки какие у них взаимоотношения?

— Вы знаете, они враждуют прямо с первых дней, как сын родился. Я помню, он еще грудной был, стоит отцу к коляске подойти — сразу начинает орать. Я еще тогда мужу говорила: смотри, это он меня к тебе ревнует. И теперь всё меня поделить не могут. Все конфликты из-за этого.

— А вы-то сами мальчика наказываете?

— Ну что вы! Я ему говорю: раз ты плохо учишься, значит, ты меня не любишь. Мало я от отца терплю, так еще ты добавляешь!

— Действует?

— Да не поймешь, вроде действует... Он даже плачет, а учится все хуже и хуже...

Мальчик и сейчас плачет. Вполне взрослое, уже мужское лицо, залитое слезами, производит странное, тяжелое впечатление.

— Что ты чувствуешь сейчас? Почему ты плачешь?

— Маму жалко. Она со мной всем делится, все мне рассказывает. Отец ее просто третирует, она все сама да сама, все одна, совсем измучилась. И со мной еще проблемы.

— Вот видите,— с победительной улыбкой говорит мать, — действует!

Она продолжает жаловаться на жизнь, пару раз всхлипывает, промокает глаза платочком... Однако удивительным образом при этом оживляется. Уже не выглядит серой мышкой: глаза блестят, на щеках румянец. С упоением, иначе не скажешь, живописует свои обиды и переживания. И все время апеллирует к сыну: «Ведь так? Правду я говорю? Помнишь, как это было?..»

Мы много раз уже говорили о том, как страдают дети от недостатка родительской любви, каким безысходным и мучительным бывает одиночество ребенка в семье, если его не понимают, не считаются с ним, не интересуются его переживаниями. Но ведь это совсем иная история. Ну отец, конечно, злодей, зато — мать! Как она его любит — у нее буквально общая с ним жизнь! И мальчик, такой тонкий, так сопереживает ей, даже плачет! Какое богатство чувств, какое кипение страстей! Всё как в сериале. Только телевизионный сериал пусть не скоро, но кончается. Сериал же семейный продолжается до конца жизни...

Что же происходит на самом деле? Мать моего пациента, спору нет, не очень счастлива: жизнь отвергнутой женщины скучна и бесцветна. Компенсировать недостаток внимания и любви мужа можно по-разному, и наша героиня выбрала не лучший путь. Вовлекая сына в круг своих взаимоотношений с мужем, она использует чувства ребенка. Не имея возможности устраивать сцены мужу, она жалуется сыну, эмоционально его нагружая сверх меры. Эксплуатируя привязанность мальчика, она делится с ним своими переживаниями как с равным — разрушая при этом гармонию мира ребенка. Гармонию, которая обеспечивает человеку в детстве защиту и покровительство сильного старшего и предполагает известную дистанцию между поколениями. Мать сама лишает своего ребенка чувства безопасности и уверенности; ну а страдающий и неуверенный ребенок привязывается к ней все крепче и крепче. Привязывается навечно...

Мать-и-мачеха

Мать привела ко мне семнадцатилетнюю дочкутри месяца назад. У той на счету уже было три, совершенные недавно и с небольшим интервалом, суицидальные попытки. Девочка была подавлена и буквально одержима идеей собственной никчемности и несостоятельности во всех сферах жизни: «Я неудачница, ни на что не гожусь, у меня ничего не получится, меня никто, даже мама, не любит, я никому не нужна и сама себя ненавижу...»

Потребовалось три месяца совокупных усилий психолога и психиатра, чтобы успешно справиться с этой ситуацией. Работа была непростая, поскольку приходилось все время преодолевать сопротивление матери. Она вроде бы и не могла не соглашаться с нами: дело серьезное, ведь девочка трижды попадала в реанимацию. Однако ее это скорее раздражало, чем вызывало сочувствие. По всему было видно, что, приводя дочь в консультацию, тратя деньги на терапию, она лишь «делала то, что должно»; переживания девочки оставались ей глубоко чуждыми. Мать испытывала не боль и тревогу, а злость и неловкость от того, что из-за дочери оказалась, по ее разумению, в столь двусмысленном и щекотливом положении, что ей приходится обращаться за психологической помощью, которая, как она говорила, без душевного стриптиза, глубоко ей противного, невозможна.

И сегодня, прямо с порога, с видом мученицы указывая на мрачную, насупленную дочь, она возвещает: «Кончилась депрессия, началась агрессия!» И принимается за перечень последних ссор и обид; девочка молчит недолго, начинается перепалка, крик, слезы, приходится употребить власть, чтобы приостановить скандал. Они умолкают, но злоба и враждебность между ними висят в воздухе...

Приходится только удивляться, как коротка человеческая память, как скоро забыла эта женщина свои слезы и бдения в приемной реанимационного отделения. Впрочем, такова природа психологической защиты, вытеснения. Чувство вины — тяжелое чувство, его осознание мучительно для личности. И услужливая память матери выстраивает на поверхности сознания череду недавних оскорблений и грубостей, на которые ее дочь и в самом деле более чем щедра. За деревьями актуальных и конкретных обид, оказывается, не видно леса истинного конфликта, а именно там таятся настоящие опасности.

Вообще представление о родителях, всегда и всюду беззаветно и преданно обожающих своих детей, — это такой же миф, как и уверенность в обязательных неблагодарности, равнодушии и жестокости всех без изъятия детей. Очень и очень часто в отношениях родителей с детьми присутствуют и ревность, и соперничество, и враждебность, и вина, и страх. Очень и очень часто мать играет провоцирующую роль в конфликтных ситуациях в семье. Так происходит, как правило, когда она сама имела в детстве опыт тяжелых взаимоотношений с собственной матерью. Тому много есть различных причин, и дело здесь не только в неразрешенности эдиповой коллизии, что в подобных случаях в первую очередь приходит на ум всякому мало-мальски начитанному человеку, поднаторевшему в популярном психоанализе.

Испытав в детстве горечь и отчаяние, пережив холодность и жестокость матери, такая женщина оказывается неспособной искренне любить — даже собственную дочь. Не ощущая привязанности к ребенку, она мучается чувством вины и угрызениями совести, психологической защитой от которых служат сверхзаботливость, гиперопека и демонстративное чадолюбие. В основе такого поведения нет живого чувства, питается оно лишь сознанием необходимости исполнения родительского долга и потому неизбежно оборачивается тотальным контролем, неадекватной требовательностью, пренебрежением личной свободой ребенка, полным к нему неуважением.

Эмоциональную выхолощенность такой «заботы» дети определяют безошибочно и, понятное дело, сопротивляются ей. Чем ребенок старше, тем это сопротивление становится яростнее, реакции брутальнее, агрессивнее — вот только агрессию свою подросток, как известно, всегда готов обратить против себя. И совершенно не случайно, что чаще всего к агрессивному, любой направленности, поведению подростка вынуждает именно чувство душевного одиночества и недостаточности материнской любви.

Вот и моя пациентка не раз говорила, что чувствует себя в родной семье Золушкой, думает иногда, что мать и не мать ей вовсе. Переживания дочери мучительны и подлинны. Но и матери достается: ведь девочка, ощущая себя Золушкой, ведет себя совсем не кротко. Да и мать не вполне вписывается в столь ясный и однозначный в своей злобности и коварности образ сказочной мачехи...

Желтые цветы, похожие на одуванчики, которые раньше других появляются на первых проталинах, снабжены удивительными листьями: с одной стороны, они замечательно теплые и мягкие, с другой, — отвратительно холодные и жесткие. Две стороны листка одного и того же растения. Оно называется мать-и-мачеха.

Презумпция виновности

Вроде бы обыкновенная ситуация: мать обращается в консультацию по поводу конфликта с семнадцатилетним сыном. Беспрерывные скандалы, ссоры; дело доходит, случается, и до драки... Однако обыкновенной эта ситуация только кажется.

— Мне нужно найти на него управу! Притащить сюда я его не смогла, вы должны его вызвать!

Говорит громко, напористо, верхнюю одежду не сняла, уселась вплотную к моему столу — и тут же принялась рыться в многочисленных мешках и выкладывать на стол фотографии, бумаги, какие-то справки...