Постепенное вползание в депрессию

Отношения на работе становились все хуже и хуже. Про­фессор меня явно выживал. Я превратился в козла отпуще­ния. Придирки были на ровном месте, а если уж были и промахи, то тут я не знал пощады, О некоторых из них я расскажу.

К нам поступила в клинику пациентка с психическими расстройствами, которой я самостоятельно поставил диаг­ноз опухоли головного мозга, и мы ее должны были пере­вести в клинику нейрохирургии. Он попросил задержать перевод, чтобы ее осмотреть. С диагнозом согласился, но был возмущен тем, что не был проведен психологический эксперимент на наличие речевых расстройств. Причем спросил об этом с некоторым недоумением. В тоне его зву­чало, что я совершил большое преступление, по крайней мере, сделал несусветную глупость, что любой дурак это сделал бы. И вообще в общении с ним я чувствовал себя идиотом. Перевод задержали на несколько часов. Я провел этот эксперимент. Никаких речевых расстройств у нее не было.

Постепенно я начинал понимать, что его требование проводить тщательное обследование, в том числе и ненуж­ное, связано с неумением мыслить логически. У больной локализация опухоли уже была определена — лобные доли. При такой локализации речевых расстройств и не бывает и незачем проводить ненужное обследование. Тем более, что диагноз уже поставлен и что делать с больной уже опреде­лено. Полноценное мышление должно быть экономичным, т. е. к выводам нужно приходить при помощи наименьшего количества суждений. Медленно и постепенно у меня наступало разочарование и в его интеллектуальных каче­ствах. По-видимому, всех успехов он достиг тяжелым тру­дом и мозгами своего научного руководителя. Потом, ког­да я освоился в психиатрии, я понял, что ни одной своей идеи в психиатрии он не высказал. Его Учитель действи­тельно был гений. Его идеи он как-то прямолинейно и ус­воил. Но идеи его Учителя и моего научного дедушки были же высказаны лет 40—50 назад!

Второй эпизод. В январе 1974 года Золушка, ночью под­нимаясь к плачущему второму сыну; упала и вывихнула руку. Вывих вправили, но она ничего не могла делать. Я вынужден был брать отпуск за свой счет. Обычно в таких случаях сотруднику ставят его присутствие на работе или дают оплачиваемый временный отпуск в счет очередного отпуска, тем более, что отпуск у нас большой. В данном случае он заставил меня взять отпуск за свой счет, т. е. фак­тически лишил меня средств к существованию. Декретный послеродовой отпуск у жены уже кончился, я же зарплату перестал получать. Хорошо, что все это продлилось дней 5, да и мама мне помогала материально. Было унизительно это, но что делать. Все мои сверстники лет до 40 пользова­лись помощью родителей. Я хоть квартиру свою сам заработал, точнее, выслужил. В общем, пребывание мое в кли­нике становилось опасным.

Весной 1974 года у старшего сына случился острый ап­пендицит. Как раз дежурила одна из клиник нашего инсти­тута, где его и прооперировали. Вы думаете, мне создали какие-то особые условия? Нет! После операции поместили в мрачную шестиместную палату на испорченную койку с не вполне чистым матрацем. Других больных из этой палаты переводили, а нас нет. Лишь на третий день, когда я не выдержал и вошел жаловаться, условия нашего размещения были несколько улучшены. При этом ответственная за раз­мещение больных возмущалась действиями врачей. Хирург, который его оперировал, к нему так и не подошел, хотя мы лично были знакомы. Теперь я понимаю, что меня подвела моя коммунистическая идеология. Надо было платить или давать подарки. (Здесь же действовали проекционные механизмы. Раз он со своих больных не берет, то и все врачи такие. Когда я это растолковывал Вечному Принцу, он сказал мне, что он же еще и был консультантом этой клиники. Я ему так и не смог растолковать, что лечащему врачу до фонаря заботы клиники. Не знал он еще законов социальной психоло­гии, в соответствии с которыми каждый идет в группу для решения своих проблем, и только руководству интересно, что­бы честь учреждения была незапятнанной. Это дело руково­дителя. Вот он и среагировал. — М.Л.)

Сын мой никак не хотел после операции подниматься и ходить. Лечащий врач назвал его истеричным ребенком. Мне, психиатру, уже по-моему, первой категории, не уда­лось им разъяснить, что ребенка трудно обычно удержать в постели, когда это нужно, и что если он не хочет подниматься, то причина в чем-то другом. Если бы он был исте­ричным, а с послеоперационной раной было все благопо­лучно, его было бы трудно удержать в постели.

За эти пять дней я понял многое, многое увидел. Это был взгляд изнутри. Я увидел и высокомерие псевдоинтеллиген­та профессора, который в присутствии других больных, ис­пользуя интеллигентные слова, фактически издевался над молодыми врачами. Я видел, какой восторг это вызывало у пациентов. Рабы все-таки любят тиранов. В общем, гово­рить много не хочется. Кстати, в этой клинике оперирова­ли моего отца. Стиль невнимания к больному сохранился.

Тем не менее через пять дней его выписали из клиники, говоря, что у детей все заживает хорошо и быстро. Поэто­му семи дней ждать не нужно. Ходить сын не мог. Вынес его я из клиники на руках и привез домой. Дома он тоже все время лежал. А дня через два у него поднялась темпе­ратура до 38,5 градуса и усилились боли в области послеопе­рационной раны. Я вызвал «скорую помощь». Его отвезли в дежурящую по городу больницу в соответствии с общи­ми правилами.

В больнице его внимательно посмотрел дежурный врач. Затем утром заведующий отделением определил, что опе­рация осложнилась инфильтратом. К счастью, 10-дневно­го консервативного лечения оказалось достаточно. Я ду­маю, что и мой отец погиб там из-за грязи. Ребенок оказался просто сильнее, да и операция проще. Повторно его не оперировали. Я продолжал работать и оставался на ночь с сыном. Надо отдать должное, что мне мои сослужив­цы помогали, как могли. Сидели возле моего сына, днем, когда я делал обход, приносили необходимую диетическую еду. Через несколько дней Профессор выяснил, что я одно­временно и работаю, и ухаживаю за сыном. Он опять велел мне взять отпуск за свой счет, т.е. и второй раз пытался из­бавиться от меня, лишив менясредств к существованию.

На мое счастье, у нас в это время уже стоял телефон, и я мог звонить Золушке и говорить о состоянии сына. А то она бы лишилась молока от переживаний. Проведывать сына она, конечно, не могла, Соседи по палате интересовались, почему не приходит мама. Я, конечно, объяснял ситуацию. Такое отношение ко мне приводило к тому, что Профессо­ра я стал тогда ненавидеть, Это было бы для меня не страш­но, если бы я об этой ненависти никому не говорил, или мог ее спрятать, стереть со своего лица.

Были у меня и мелкие радости. Буквально недели через две прооперировали по поводу аппендицита и его сына. Мне, конечно, было жалко его сына, но вот растерянность на его лице я наблюдал с удовольствием. Тем более он ко мне обращался за советом, желая использовать мой опыт в этом плане. Я же врач. Советы я давал правильные. Обра­щался он ко мне в этот период часто и отпуска по уходу не брал.

(Конечно, Профессор был натурой невротической, т. е., считал, что он может к человеку относиться плохо, а тот все равно должен будет относиться к нему хорошо. И, конеч­но, Профессор на осознаваемом уровне считал, что он, как ру­ководитель, просто наводит порядок. А человек, который на работу не ходит, должен и по документам отсутствовать. Более того, Профессор еще на уровне сознания считал себя гу­манным, поскольку разрешал брать отпуск за свой счет, что­бы потом не портить Вечному Принцу трудового отпуска. Это я к тому, дорогой мой читатель, что когда вам кто-то делает гадости, он не понимает, что делает гадости. Более того, он считает, что делает это из любви к вам или восстанавливает социальную справедливость. Здесь действует механизм рационализации. И Вечный Принц давал хорошие советы, чтобы лишний раз увидеть растерянность на лице Профессора. — М.Л.)

И еще один очень показательный случай, который произошел в то же время. Как-то одному из наших больных я в лечебных целях решил сделать инсуфляцию — введение кислорода в спинномозговой канал.

Делается при этом люмбальная пункция. Дробно выводится спинномозговая жидкость и вместо нее вводится кислород или стерильный воздух. Считается, что такой массаж мозга может или разор­вать спайки или улучшить кровообращение. Действительно в раде случаев эффект от этой процедуры был просто изуми­тельным. Однажды у меня ребенок 5 лет, ранее не говорив­ший, после этой процедуры заговорил через несколько дней. Я владел этой манипуляцией неплохо. (Скромничает. Он делал эти пункции по 5—6 в течение одного часа. — М.Л.). Но именно в этот раз я никак не мог попасть в спинномозго­вой канал. Мимо проходил Фармаколог - врач, который занимался фармакологией и даже защитил диссертацию по фармакологии, но потом перешел к нам работать психиат­ром. Я попросил его помочь мне. Он сделал прокол. А даль­нейшую процедуру проводил я.

Все было бы ничего, но на второй день у больного под­нялась температура, и на лицо были все признаки гнойного менингита. Я вызвал невропатологов. Они сделали люмбальную пункцию, выкачали гной и назначили интенсивное ле­чение. Их точка зрениябыла, что это эпицемический ме­нингит, который тогда какраз был в городе. Если бы это было от грязных рук, то такой менингит развился бы при­мерно через неделю.Но если бы даже это было не так, то все рано по цеховому принципунужно былопоступать именно так. Когда стало все это известно Профессору, то он этого больного смотрел каждый день. С трактовкой невропатологов он не согласился ипродолжал считать, что это от грязных рук. Более того, он отменил лечение невропатологов. Я его распоряжение не выполнил и проводил лечение менингита. Он же довольно часто напоминал, что дело пахнет судебным разбирательством. Мне кажется, он возбудил бы его, даже если бы это не пожелали сделать родители.

Я, честно говоря, в плане судебного разбирательства был спокоен, ибо в этой манипуляции были не только мои руки. Да и нагноение может возникнуть и от нестерильного ма­териала. Просто здесь высветилось его отношение ко мне. Ничего странного в этом нет. Ведь ятоже хотел его выжить. Правда, я ничего для этого не сделал. Однако как только он узнал, что в манипуляции участвовали и другие руки (а Фармаколог ходил в любимчиках), разговоры об уголовной ответственности прекратились, и он перестал вмешивать­ся в лечение. Больной в конечном итоге поправился, и даже в психическом плане ему стало легче. Родители его были очень довольны.

Да, кстати, когда больному стало лучше, Профессор предложил мне сделать ему пункцию повторно. Я отказал­ся. Может быть, мне показалось, но я видел наслаждение наего лице, когда он, вызвав меня в кабинет, сказал при­мерно следующее: «Я вас, конечно, понимаю, но нужно было бы мне сказать, я бы попросил, чтобы пункцию сде­лал кто-то другой». Так кто-то другой ее и сделал. Была аб­солютная норма. Да это и так было видно» С тех пор люмбальных пункций я больше ни разу не делал. Более того, я стал предельно внимательным во всех моих действиях. (Во­истину права Елена Рерих, когда писала: «Благословляйте преследующих вас, ибо они, сами того не осознавая, гонят вас к светлому будущему». Ведь во многом высокая квалификация у Вечного Принца сформировалась благодаря преследованиям Профессора. — М.Л.).

Был еще ряд менее ярких его придирок.

Так бесцветно прошли мои годы вплоть до 1977 года. По­рядок у меня перепутался. Пока я еще работал, то было бо­лее илименее нормально. Особенно тяжело мне было летом 1975 года. Я ничего не делал для завершения кандидатской диссертации, которую мне вернул Профессор в 1973 году, впал в вялую депрессию. Кажется, и мыслей-то у меня ни­каких в голове не было. Не могу сейчас почти ничего вспомнить.

Хронологию я точно восстановить не могу. Помню, как в один из летних отпусков я шел в сад и в течение всего отпуска смог только выкорчевать одно дерево. Зевс в это время оформлял диссертацию. У меня был очень интересный обзор литературы. Я ему его, конечно, отдал, но грусть моя увеличивалась. Кое-что из моего обзора литературы он взял для себя. У него было генетическое исследование шизофрении.Так что в чем-то наши работы совпадали. Я же никак не мог взяться за работу.

Что держало?

Жил я тогда детьми, садом и настольным теннисом.

Дети. С детьми я возился, как мог, но целенаправленной концепции воспитания у меня не было. И здесь главенство принадлежало Золушке и воспитателям детского сада, ко­торые нас все время запугивали по принципу, что если сей­час к этому не приучить, то дефект останется на всю жизнь. Мы ходили на все родительские собрания, пытались дей­ствовать, как нас учили воспитатели детского сада. Что-то у нас получалось, а что-то нет. В общем, мы хотели, чтобы у нас дети были, как всехорошие дети. Однако, когда подрос младший, выяснилось, что они не ладят друг с другом, дерутся, вернее, старший бьет младшего, хотя временами они дружно играли друг с другом. Так это и должно быть, но драки мне запомнились больше. Мы пытались утихоми­рить старшего, тогда он просто стал все это делать более не­заметно.

Мы уже старались как-то поровну делить нашу любовь. Всегда покупали по два экземпляра игрушек, которые нуж­ны были младшему, но абсолютно не нужны были старше­му. Если был один экземпляр, то всегда была драка. В об­щем, дети были и источником радости, и источником огорчений. Уговорить старшего не обижать младшего ни к чему не приводило. Постепенно он изводил его все более изощренно. Ничего придумать, чтобы они не дрались, я не мог. Я только понял, что драки их всегда возникали, когда нужно было что-то делить. Постепенно я пошел по пути отказа от вещей, из-за которых они дрались. Я исключил из продуктов нашего питания конфеты, торты. Золушка хоте­ла, чтобы у нас все было, как в лучших домах. Чтобы в доме были сладости, лакомства, а дети их ели бы понемногу, в рам­ках разумного. Мы перестали их покупать. Они и не нужны были, так как все были склонны к полноте.

Далось мне это с трудом. Сколько я ни умолял Золушку, она тем не менее что-то из лакомств покупала. Тогда я один раз выкинул в помойное ведро торт. Покупки прекратились. Когда мы куда-то собирались, то всегда начиналась такая возня, что вынести я этого не мог. Мы прекратили ходить в гости. Помню, что как-то мы позвали к себе гостей. Ка­жется на Новый год.

В моменты, когда к нам приходили гости, дом превра­щался в ад. Нет, он превращался за две недели до прихода гостей. Ад этот устраивала Золушка. Вся жизнь семьи была подчинена этой подготовке так, что в доме житья не было. Гости должны были вот-вот придти, а дети между собой так стали грызться, что я упал на колени и в слезах умолял их перестать баловаться, а то мы никак не уложимся к прихо­ду гостей.

Мы прекратили звать себе друзей в гости, ну,естествен­но, перестали ходить по гостям сами. В то время, как мы наряжали елку, тоже поднялся шум и драки. Мы прекрати­ли наряжать елку. Я думаю, существенная роль в этом была Золушки. Она знала все правила, а дети хотели сделать все по-своему. Я бы, конечно, разделил елку на две части, как мы делили арбузы, конфеты или торты, И пусть каждый бы наряжал свою половину как хотел. Но тут дело было в том, что придут гости, а это уже святые люди для Золушки. Даже с елкой я редко когда мог угодить. Вначале я ее покупал за две недели, и все время слышал ахи, какая плохая елка, за­тем я покупал ее за день-два до Нового года, а затем пере­стал покупать вообще.

Жизнь наша становилась внешне серой, т.е. без празд­ников, без хождения в гости и без приема гостей. Тем не менее, в воспоминаниях она, несмотря ни на что, осталась самым радостным событием моей жизни. Мы очень были дружны с Золушкой. Беды у нас были общие. Золушка тог­да была единственным светлым пятном вмоей жизни. Ког­да, наконец, мы укладывали детей спать, то долго еще со­крушались, за что нас господь Бог покарал такими детьми. Ведь мы такие хорошие. Хотел бы, чтобы и дети написали свои биографии и воспоминания этого периода. Интерес­но, как мы выглядели в их глазах? Думаю, что плохо. Ведь яприходил домой и жаловался на начальство, а Золушка меня жалела. Как у Шекспира: «Она меня за муки полю­била, а я ее за состраданье к ним». (Не знали они теории вос­питания. Ведь старшего они фактически свергли с трона. Как он может смириться? Если бы они знали психологию управ­ления, они младшего подарили бы старшему и, используя уп­равленческие навыки, добивались бы того, чтобы старший делал младшему именно то, что младшему нужно, и не чувствовал себя ущемленным. — М.Л.) Уже прошло много лет, но, по-моему, обида у старшего еще сохраняется, хотя по успехам младшему еще ой как далеко до старшего, а поспо­собностям они в принципе одинаковы.

Второе, чем я занялся, — это настольный теннис. В кли­нике уже торчать смысла не было. Ничего хорошего от Про­фессора мы не ждали, да и дать ему нам было нечего. Как-то мы с Артистом пошли в соседний парк и увидели, как там играют в настольный теннис. Было это, кажется, в 1975 году. Взяли мы в аренду столик. Поиграли часа два, а по­том стали ходить в парк довольно регулярно, Потом мы купили где-то стол и установили его в аудитории. У нас сформировался своеобразный клуб, который стали посещать в основном адепты «антиправительственной коали­ции». Чаще всего кроме нас с Артистом сюда заглядывал Акробат, который единственный играл китайским хватом. К нам присоединился и Зевс, который к этому времени тоже рассорился с Профессором. Он был человеком дей­ственным и решительным и воевал в открытую. Все осталь­ные только ходили и жаловались. Когда мы отдыхали, то только и делали, что ругали профессора, (Их группа превра­тилась в «комитет жалобщиков». — М.Л.)

Играли мы в настольный теннис часто. Вначале у меняничего не получалось. Я очень сильно переживал, как буд­то «штаны проигрываю», если не удавалось выиграть у со­перников, которых считал слабее себя. (Конечно, это был перенос. Еще один защитный механизм. Увлечение теннисом отвлекало от переживаний, да и здоровье укрепляло. Так долго продолжаться не могло. Ведь не в настольном же теннисе был смысл жизни Вечного Пршща. — М.Л.) К нам приходили ре­бята с другихкафедр и из учреждений, студенты - кружковцы, которые играли просто здорово. Нам было, у кого учиться. Постепенно мое мастерство росло. Мы дляинте­реса разыгрывали чемпионаты. Играли два на два. Вскоре я стал первой ракеткой на кафедре и второй в институте среди сотрудников. Между прочим, я обратил внимание, что и здесь я вначале проигрывал и лишь потом начинал выигрывать.

Третья компенсация — сад. Я так ухаживал за садом, что он вскоре стал давать огромные урожаи, да и внешневыгляделнеплохо. Склонность к научной работе помогла мне и здесь. Я обложился литературой. Выбрал ту, которая мне показалась логичной. Понял, что главное, а что второсте­пенное во всех этих описаниях. Есть много брошюр, реко­мендации которых выполнять не следует. Не буду здесь все расписывать. Скажу только, что я с каждого дерева года че­рез два получал до 200—250 кг. Это и яблоки, и черешни, и вишни. Была одна проблема: почти весь урожай у нас про­падал. Продавать его мы стеснялись. Мама уже это делать не могла. Мои друзья даже в сад не хотели приходить. А сам я не приносил урожай им, так как просто злился на них. Стал я также высаживать орехи, тюльпаны, сортовые поми­доры и огурцы. Все соседи ходили и удивлялись.

У меня тогда стали возникать всякие мысли. Земля у нас такая, что 6 соток могли бы свободно прокормить семью. Многие и сосредотачивались на участках, а на работу ходили просто так. Когда я проходил по базару, то удивлялся нашему народу. Почему они не потратятся один раз на сортовые семена, не вырастят не только большой, но и красивый урожай, и не заработают, затратив те же усилия, гораздо большие деньги. Но у каждого своя пуля в голове. Себе я тогда не задал вопрос, почему я не реализую свою продукцию заработанную честным тяжелым и квалифицированным трудом. Откуда у нас такой «аристократизм» в бесклассовом обществе?

Четвертое — это чтение лекций по психопатологии и психиатрии в других вузах (судебная психиатрия на юридическом факультете университета и в школе милиции, патопсихология – на психологическом факультете университета и пединститута). Работой этой занимался Артист, и привлекал меня. Там мы вели преподавание, как хотели и как понимали. Тогда же и возникли многие идеи, которые мы воплотили гораздо позднее, написав учебник по общей психопатологии.

Пятое — лечебная работа. Авторитет мой как врача рос, что усиливало мое влияние, да и благоприятно сказывалось и на материальном положении, хота бы уже тем, что я все покупал по государственной цене, Я начинал лечить сильных мира сего. Зарплата, конечно, не увеличивалась, но на эти деньги я мог купить втрое больше, чем если бы не имел этих связей. Кроме того, я понимал, что если будет какая-нибудь заварушка, то вряд лиПрофессору удастся от меня избавиться. Где-то в 1977 году я успешно лечилжену пер­вого секретаря горкома партии одного из городов нашей области и одновременно члена обкома партии. Причем пошел наперекор Профессору. Он отменил мое лечение. Ей стало хуже. Я же самовольно перешел к своему. Самоволь­ничал я весьма своеобразно, После его осмотра я меняллечение, как он говорил, а потом писал, чтобольной стало хуже, и возвращался к своему. Перед его обходом я опять в документах менял лечение. Как только обход заканчивал­ся, я опять возвращался к лечению прежнему. Вскоре он перестал ею интересоваться.

Лечение жены первого секретаря решило для меня прак­тически все житейские проблемы. Делал он это просто и тактично. Он приезжал в клинику в субботу часов в 11 на своей служебной машине. Мы с нимехали ко мне домой, разгружали продукты, которые он мне привозил. Через час-полтора я уже был в клинике икак пай-мальчик продолжал работать. Были у меня и большие творческие находки при лечении психических больных. В общем, когда у врача ра­стет квалификация, он начинает жить лучше, даже если го­сударство и не прибавляет ему зарплаты. Это тоже как-то тешило самолюбие. Да, у меня нет чинов и степеней, но я тоже пользуюсь всеми благами, которые пользуются силь­ные мира сего. Словом, я ел черную икру не столько для себя, сколько для других.

Шестое. Это мои отношения с Золушкой и хороший мо­ногамный секс с ней же. Единственный его недостаток — мне хотелось чаще и больше, но ей часто было некогда. Ус­тановился ритм два раза в неделю. Очень редко три. Мне же, физически здоровому, спортсмену, конечно, хотелось чаще. Ежедневно, а может быть и два раза в день. Я иногда интенсивно ей помогал в домашних делах или, по крайней мере, торчал на кухне и тогда добивался своего. Более того, она даже проявляла иногда инициативу. Недостаток такого секса, когда я проявлял инициативу, был еще в одном. Как-то получалось, что он вроде бы только для меня, а не для нее. Но искать какого-то другого партнера мне и в голову не приходило. Золушка, как это я понял, всегда была моей опорой. Хотя формально вроде бы для нее это был более выгодный брак, чем для меня, фактически все было наоборот. Понял я только это очень поздно. Если бы я это пони­мал, я бы не просто с ней хорошо жил, я еще бы наслаждал­ся этой жизнью, а не только сексуальными отношениями.

После выхода из декретного отпуска она вскоре пере­строилась и стала работать в новой только открывающейся ведомственной больнице, главным врачом которой стал наш бывший учебный ординатор и мой друг. Стала она ра­ботать дежурантом. День, затем ночь, потом два дня отды­ха. В общем, посвятила себя семье. В дни и ночи, когда она дежурила, за детьми следил я. Так мы обошлись без дедов и бабок. Мама моя работала. К внукам была в принципе равнодушна. Тетушка была увлечена политикой и искусством. Политическая ее деятельность заключалась в прослу­шивании западных радиостанций, чтении самиздатовской литературы и критике советской власти. Жизнь в искусст­ве заключалась в просмотре интересных телепередач. Она знала все графики передач. Когда однажды мы попросили ее посидеть в воскресенье с внуками, то она отпустила нас только до 5 вечера, так как в 6 вечера ей нужно было вер­нуться домой, чтобы прослушать какую-то оперу по теле­видению. Уговорить ее включить наш телевизор мне не уда­лось: он был другой системы.

От мелких придирок на работе и от отсутствия перспек­тивы стать кандидатом наук, полностью придти в себя я не мог. Как я сам себя ни уговаривал, что я многого достиг, меняэто не успокаивало. Я в это время был отлучен от пе­дагогической работы. Поручалась она другим ординаторам, которые были явно слабее меня. Даже Мыслителю как-то поручили вести студенческую группу.

Конечно, мне волей-неволей приходилось заниматься педагогической работой с учебными ординаторами, кото­рых иногда было до пяти в моем отделении. В отделении я штатным ординатором был чаще всего один. Вся текущая организационная работа лежала на плечах штатного ординатора. Так что мне, как штатному ординатору, приходилось помогать учебным ординаторам, которые приходили к нам на два года, и стажерам, которые приходили на два месяца. Формально я к ним не имел никакого отношения, но фактически учил их.

Приходили они или с нулевым уровнем знаний, что было лучше, или с такой кашей в голове, что непонятно, как они могли работать, да еще самостоятельно. Беда тех докторов, у которых каша в голове, была в том, что они считали себя уже вполне опытными врачами. В общем, учебные ординаторы, особенно умные, тянулись к штатным ординаторам, ибо ассистенты имне могли уделять много внимания, так как они много часов работали со студента­ми. Так что практически педагогическую работу с врачами вел я. Обычно в клинике штатный ординатор — это времен­ная должность. Почти все они, как и я, мечтают стать ас­систентами и обычно помогают учебным ординаторам.

Но когда им становится больше 40 и понятно, что ассис­тентами они уже не станут и диссертаций не защитят, тогда они нередко озлобляются иучебным ординаторам не помо­гают. Я еще надеялсяна рост, а потому учебным ординато­рам помогал. Позднее со многими дружил. Некоторые из них до сих пор считают меня своим учителем. А когда они занимали довольно высокие должности, то очень мне по­могали. Однако все-таки было обидно, что групп мне не дают. Я перестал выступать и на конференциях. Не помо­гала мне и дуля в кармане.