Ненужное соперничество

С этого же класса началось мое соперничество с Шиш­кой. Я не соперничал, как и он. Мы не соперничали. Ско­рее всего, соперничали наши родители. Учителя немнож­ко нас стравливали. Шишкой его прозвали ребята за то, что какое-то время он был старостой. Это соперничество нам, собственно, навязали и вот как. Шишка был сыном мами­ной подруги, а точнее, приятельницы. Он был наполовину русский, наполовину еврей. Прически у нас были одинако­вые, как «смушки каракуля» волосы, а носы смотрели в раз­ные стороны — мой вниз, его — вверх. Он был скорее санг­винического, а я, пожалуй, меланхолического темперамента. Меня считали усидчивым, а его талантливым. Почему-то считалось, что я все беру задом, хотя собственно на учебу я времени почти не тратил. А в последующем приспособил­ся домашние задания» особенно по математике, делать на переменках. Правда, я много читал, но, насколько помню, много размышлял. Скорее всего, это была умственная жвач­ка несколько хронически депрессивного, недовольного и неуверенного в себе ребенка. В общем, скорее всего я жил своим внутренним миром.

В пятом классе выявились мои способности к деклама­ции, и я стал участвовать в художественной самодеятельно­сти. Читал всякие стихи, выступал на конкурсах, но дальше городского не проходил. Репертуар у меня был неболь­шой. Всего два стихотворения. Одна басня С.Михалкова. Что-то про рубль и доллар. Я до сих пор помню ее почти наизусть. Воспроизвожу по памяти:

Американский доллар важный,

Который нынче лезет к всем в заем,

Однажды с советским встретился рублем.

И ну куражиться,

И ну во всю хвалиться:

Передо мной открыты все двери, все границы.

Там было еще что-то. Доводы рубля я не запомнил. Но конец басни помню хорошо, В общем, в басне он победил. Доллар смутился. А Рубль гордо сказал:

А ну, посторонись, советский рубль идет!

Это стихотворение ставила мне преподаватель литерату­ры из соседней женской школы. Особенно долго репетиро­вали последнюю строчку. При этом я еще что-то делал ру­ками.

Второе стихотворение было очень длинное и смешное, как два неудачливых приятеля пытались мнемотехническими приемами запомнить номер телефона. У них ничего не получалось, так как они забывали первое число, так повто­рялось несколько раз, но все-таки каждый раз они телефон забывали и другу своему в конечном итоге не звонили. На районном смотре язапутался сам, что-то подзабыл, и боль­ше с этим стихотворением не выступал. А вот с долларом и рублем я попал на городской смотр. Но дальше меня уже не пускали. Артистичности во мне не было. Продвигался, наверное, за счет политического репертуара.

Шел 1949 год. Страна готовилась отметить 70-летний юбилей И.В.Сталина, И тут меня взяли в оборот. Репети­ровали мы по вечерам и за счет уроков физкультуры. Я стал солистом монтажа. Таких солистов было 10 человек: 5 мальчиков и пять девочек. Мы выстраивались в ряд на сцене, а междурядами было еще очень много пионеров. В театре сидели наши мамы и папы и слушали доклад, концерт и наше приветствие и жутко нами гордились, особенно теми детьми, которые пролезли в солисты. Думаю, что родители отэтого дружней между собой не становились. Мы по оче­реди читали четверостишия, а пионеры, которые были в междурядьях, стояли и периодически по команде, а, может быть, и все время держали правую руку между своих глаз. Это был пионерский салют. Все это делалось с серьезным выражением лица. Сталина мы все очень любили и к пору­чению относились серьезно. Вообще я свято верил в идею коммунизма, Жизнь потихоньку налаживалась. Ежегодно снижались цены. Мы все знали, что всем этим мы обязаны нашему вождю и отцу И.В.Сталину, и не представляли, как мы будем жить без него.

Мой отец был тоже ярый ленинец и приверженец совет­ской власти. Он даже полагал, что доживет до коммунизма. Он не раз говорил, что если бы не революция, то он никогда бы не стал врачом. Он даже мне разрисовал, как будет все это происходить. Постепенно будут снижаться цены. Потом некоторые товары будут продаваться бесплат­но: спички, соль, газ, вода. Станет бесплатным обществен­ный транспорт. Далее он уже не мог рисовать картины. Но я могу четко сказать, что в тот период я ему верил, И не настораживало меня то, что почти ежедневно родителя мне говорили, что в школе я должен быть осторожным и ниче­го не говорить против советской власти и вообще не гово­рить о политике, так мне ничего не будет, а их могут поса­дить, а без них прожить мне будет трудно. Может быть, еще и поэтому в школе и на улице я больше молчал. Здесь по­лучилась, наверное, та же картина, как с употреблением матерных выражений. Я не мог, наверное, говорить неиск­ренне. То есть в одном месте говорить одно, а в другом ме­сте говорить другое. Вот почему, я и в школе был молчали­вым. Затем, когда стало можно говорить, то мне кажется, что ястал чрезмерно болтливым. Это была компенсация за многолетнее молчание или просто вылезла на божий свет моя натура. Говорить-то я начал больше, но пугливость у меня осталась, что было источником многих переживаний. Об этом несколько позже.

С папой я общался гораздо меньше, с мамой очень час­то. Сколько я помню, она всегда спрашивала, кого я люб­лю больше, ее или папу. Я говорил, что одинаково. Она все-таки добивалась от меня, чтобы я сказал, что ее люблю все-таки чуть-чуть больше. Я ей эти говорил, я соглашался со всеми ее доводами. В действительности она поступала не всегда мудро, может быть даже глупо. Если честно сказать, к отцу, несмотря на все ее старания, я все же относился лучше. Сейчас я понимаю, что это работа моей мамы. Не зна­ла она принципа сперматозоида.

Обстановка в семье в принципе, как я сейчас понимаю, была спокойная. Отец не пил и вообще сидел на диете. С работы приходил домой вовремя, и если бы мама мне все не рассказывала, то я бы и не знал этого. Может быть, я и не обратил бы внимание на то, что на улице они никогда не шли под руку, и нередко отец шел впереди нее. Я ни разу не видел, чтобы они хоть раз поцеловались даже при про­щании. Отец довольно часто придирался, а может быть, и по делу (не любила мама особенно заниматься хозяйством), что в доме нет должного порядка, вспоминал, какой поря­док был в немецких семьях, который он наблюдал во вре­мя службы в Германии. Кстати, помню, что и я как-то в таком же плане на нее подгавкивал. Отец как язвенник ежегодно ездил в санаторий. На службе его довольно быс­тро повысили, и он стал доверенным врачом градообразу­ющего завода. Подчинялся ЦК профсоюза. Потом эту дол­жность ликвидировали. Я только знаю, что в его функции входило распределение путевок. Он их настолько честно распределял (рабочие получали всегда свою долю), что вхо­дил в конфликт с председателем месткома завода. Его пы­тались ублажать, но он отказывался от всех благ, чтобы «не быть обязанным». Мама его осуждала и говорила это мне. Материально мы жили еле-еле. Мясо было не каждый день, но он, как коммунист в кинофильмах, мучился, но не пользовался своими возможностями.

И я вслед за ним вел себя точно так же. Я считал, что пи­онер не должен давать списывать, а должен разъяснить от­стающему ученику смысл задачи. Теперь-то я понимаю, что мне надо было дать списать хотя бы одному, а потом необ­ходимо было, чтобы переписали у него. Поскольку неред­ко было так, что только я один в классе решал задачу, то понятно, что меня учителя хвалили, и теперь мне уже по­нятно, почему меня, мягко выражаясь, не любили ребята. И лишь в старших классах я внял увещеваниям матери, которая советовала дать мне списывать им без всяких разъяснений.

Делал я и определенную карьеру как пионер. Ни старо­стой, ни председателем совета отряда я не был. Но после пятого класса мне поручили вести районный слет пионеров. Он всегда проходил в конце учебного года очень тор­жественно. Выстраивались в парке на площади пионерские дружины всех школ, все отдавали рапорта, потом перехо­дили в летний кинотеатр. Там читались какие-то доклады. Вот председателем этого слета я и был, точнее, куклой. Ря­дом сидел кто-то из взрослых и всё мне подсказывал. Я в точности все выполнял. По-моему, накладок не было. Что такое ведение собраний, тогда я не понял. Это пришло уже намного позже. То, что я был на виду, мне нравилось, а осо­бенно моему отцу. Он мною гордился. Кстати, на следую­щий год ведущим слета был назначен Шишка.

Но вернемся к взаимоотношениям к семье. Отец часто приносил бумаги домой и нередко дома работал. Иногда мы по вечерам играли в карты в довольно сложные игры. И как мама ни старалась, чтобы я любил ее больше, мне представ­ляется, что к папе я относился с большей теплотой.

Рассказы матери все-таки иногда на меня как-то дей­ствовали. Помню, что на одном из уроков английского язы­ка я думал не об уроке, а о семье, и у меня на глаза навер­нулись слезы. Проницательная учительница спросила, не случилось ли что в семье. Помню, что я на провокацию не поддался и ничего ей не рассказал. К этому времени мама вынуждена была устроиться на работу. Хотя отец и занимал очень высокую должность, но он никогда не пользовался ею для получения дополнительных прямых или косвенных доходов по принципиальным соображениям и чтобы не быть обязанным.

Так вот, мама устроилась на работу. Зарплата у нее была почти втрое ниже зарплаты отца, но ей удалось ее повысить разными способами, но такими, что посадить ее не могли. Она была начальником отдела доставки. Довольно часто она разносила по квартирам переводы и получала опреде­ленные чаевые, помогала в оформлении подписок нужным людям. Здесь действовал бартер. Ей удавалось по государ­ственной цене приобретать продукты, что оборачивалось существенной экономией. Были и еще какие-то хитрости, при помощи которых она увеличивала реальную заработ­ную плату до зарплаты отца, а может быть, и больше. Отца же она считала поэтому недальновидным. В чем-то она была права. Можно было и не восхищаться его принципи­альностью. Все равно, кто-то за это что-то имел.

Я вырос таким же идейным. Уже позже в моей практике был такой случай. Меня попросил один коллега полечить амбулаторно его знакомого. Я согласился. Дела у больного пошли на лад, и после 4-го свидания с ним он предложил мне оплачивать и договариваться о встречах напрямую, без посредников. Но я все-таки унаследовал идеологию отца. Я не знаю, следовал ли я из страха, или из принципиаль­ных соображений. Иногда мне кажется, что из страха. (Уве­рен, что репутация о нем как о дураке, в крайнем случае, как о человеке не от мира сего, была точна. И зря сомневается Вечный Принц. Из страха он благодарности не брал. — М.Л.)

Меня остро мучило чувство несправедливости. Особен­но запомнился мне такой случай. Кто-то из учеников пло­хо отвечал на уроке русского языка. Я ему попытался подсказать, но поскольку все незаконные вещи мне плохо удавались, я попался, и учительница мне поставила по рус­скому языку два. На следующем уроке по литературе она меня спросила, и я получил пять. На следующем уроке я тоже получил пять. Итак, в дневнике у меня был одна двой­ка и две пятерки. Я считал, что это несправедливо. Я бы понял, если бы мне поставили двойку по поведению, а не рус­скому. Тогда я вряд ли бы залил этот лист чернилами, так что оценок разобрать не было возможности. Родители мне этот лист заклеили. Конечно, все вскрылось. Вызвали ро­дителей. Англичанка потребовала принести ей дневник. Я так ине принес. Она пошла, взяла его сама и выставила двойку и две пятерки. (По школьным правилам того вре­мени дневник всегда лежал на парте.) В общем, сейчас все это выглядит мелочью, но здоровья все это не прибавляет. Думаю, что этот эпизод не способствовал развитию моей личности. Думаю, что и для общества он вряд ли был полезен. Как на все это реагировали ученики, я не помню.

Здесь же начал меня преследовать учитель физкультуры, который называл меня колбасой (я был полноват). Лет до 10—11 я был таким же худым, как все мальчики. Осталась фотография из пионерского лагеря, где у меня, как и по­ложено, торчали все кости. А полноватым я стал вот при каких обстоятельствах. Я почему-то считался очень болез­ненным мальчиком, хотя, насколько я себя помню, я ни­когда больным себя не чувствовал. Когда начинались репетиции, то снимали меня всегда с урока физкультуры. Я испытывал облегчение и охотно ходил на репетиции, когда они были. Что-то было не в порядке с этим учителем. Ког­да я не мог подтянуться, то он кричал примерно следующее: «Уйди с урока! Уйди с урока! Уйди с урока, колбаса! Видеть все это не могу!» Начинал он тихо, а потом тон голоса по­степенно повышался. По-видимому, я не очень быстро ухо­дил с урока.

Комментарий: