Переезд в Т, и первые впечатления

Летом 1946 года мы переехали в Т. Отец уехал в Герма­нию дослуживать, а мы с мамой остались в Т. С этого вре­мени воспоминания у меня перестали быть фрагментарны­ми. Сохранилась вся канва жизни. (Написано Вечным Принцем намного больше, но кое-что менее важное, с моей точки зре­ния, я просто опускаю. — М.Л.)

На этом моя спокойная жизнь закончилась. Большой го­род — не провинция. Поселились мы в коммунальной квар­тире, в которой было 4 комнаты. У нас было 2 проходные комнаты. В двух других жили 2 семьи. Женщина — одино­кая, маминого возраста, со своей матерью. А в другой ком­нате — женщина чуть постарше моей матери с дочерью примерно 18—20 лет. Отец еще служил в Германии. У нас были какие-то трудности с квартирой. Нас хотели высе­лить, но ничего не вышло. Отец — фронтовик. Неприятно­сти у меня в Т. начались как на улице, так и в школе.

Был я в общем тихим, даже, можно сказать, забитым ре­бенком. Драться не умел, всегда уступал. Нет, дедовщины тогда не было. Меня никто не избивал, но дразнили в раз­ные времена по-разному. Мама моя разговаривала по-русски чисто и грамотно, но с некоторым одесско-еврейским акцентом. Напомню, что молодость она провела в Одессе, да и приехали мы в Т. из Одесской области. И как-то по провинциально-местечковой привычке она позвала меня прямо из окна довольно громко: «Сыночек, кушать хочешь? Если хочешь, пойди, покушай!» Так с тех пор меня дразнили «Сыночек, кушать хочешь». Мне это, конечно, было неприятно, но я не помню, чтобы я это воспринимал как травлю. Все ребята имели клички и откликались на них. Вот их образцы: Сява, Дрин, Душа, Бздучкин, Моня, Глаз, Кеша и пр. Когда я приехал в этот дом, клички уже сложились. Ну, и мне припаяли. Мне было обидно, я на кличку не от­кликался. И вообще, сколько я себя помню, я был обидчи­вым и плаксивым. Обиду держал при себе. Мог чуть что, начинать плакать. За это меня даже в лагере прозвали «Мальчик 6у-бу». Прозвал вожатый в пионерском лагере. Точно не помню, но, по-моему, ребята эту кличку не под­держали.

Итак, влился я в уже сложившийся домовой коллектив ребят, в котором было около 10 мальчиков одного возрас­та. Все мы, естественно, учились в одной школе, а с одним из них я учился в одном классе. Ребята, как обычно, шали­ли без какого-то, как я помню, ожесточения и вражды друг к другу. Девочки были или чуть старше нас или чуть моло­же. Те, что постарше, были как-то более интеллигентными, которые чуть моложе были проще. Я как-то стоял в сторо­не. В шалостях ребят я не участвовал, а интеллигентные девочки не проявляли ко мне никакого интереса. (Как ша­тенка. От блондинок ушла, а к брюнеткам не пришла, Чехов считал, что шатенки считали себя брюнетками. Так вот и Вечный Принц считал себя интеллигентом. — М.Л.)

Кроме того, тогда было раздельное обучение: мужские и женские школы. А девочки представлялись существами другого вида. И лет до 14 и во дворе девочки имальчики держались особняком. Так вот, начиная со второго класса меня окружала в основном мужская компания, в которой особым авторитетом я не пользовался, за исключением пе­риодов, когда были контрольные. Предусмотрительности у моих сверстников не было. После того как контрольные были сделаны, мой авторитет сразу падал. Они как-то не очень думали, что контрольные неизбежны и будут еще. Может быть, они и были правы. Когда наступало время но­вых контрольных работ, я ведь опять помогал. Может быть, моя хорошая успеваемость спасала меня от издевательств, но не давала возможности участвовать в детских играх вме­сте со всеми. Игры у нас были шумные. Это футбол, чирик, козел, банка, жмурки. Везде нужна была физическая ловкость, которой у меня не было. В общем, все это было справедливо. Большого озлобления среди детей друг на друга не было. Все разворачивалось в школе,

В сентябре 1946 года я пошел во второй класс. Приняли меня в класс «А». Не могу сказать, как меняна самом деле встретили, но чувствовал я себя неуютно. Класс «А» в со­циальном плане был классом привилегированным. В нем учились дети видных родителей района. В частности, у нас был сын прокурора района, довольно противный мальчик, которому всесходило с рук именно поэтому. Уже в школь­ные годы я понял, что имеются расхождения между реаль­ными действиями и красивыми словами. Но я тогда был настоящим коммунистом, я слепо верил нашей пропаганде, а неувязки связывал с тем, что Сталин ничего не знает. Маме удалось меня устроить в этот привилегированный класс потому, что я был отличником, да и социальный ста­тус был хороший — сын офицера-врача, который служит в Германии. В Т. мы после войны, по-моему, не голодали, потому что воспоминаний о еде не было.

Первой оценкой, которую я получил в новом классе, была двойка. Я на это особенно не прореагировал. Помню, что я списал решение задачи у очень авторитетного маль­чика, который сделал ошибку. Это был Клоун, который развлекал нас похабными стихотворениями в периоды, ког­да урок уже начался, а учительница в класс еще не пришла. Эти стихи я помню до сих пор, но из-за обилия нецензур­щины не могу привести их здесь. Но смысл был примерно такой. В международном доме терпимости, где имена жен­щин вели свое происхождение из различных матерных слов, проходил съезд, на который приезжали мужчины разных национальностей, фамилии которых также происходили из полуцензурных слов. Самое приличное, что могу назвать из этого: от немцев приехал барон фон Сифилис, а от фран­цузов маркиз Д'Акурва, от китайцев Вынь Су Хим. Многие ребята тогда ругались матом. Но у них как-то получалось, что они ругались в тех ситуациях, где можно ругаться, а где нельзя, они не ругались. Я, было, попробовал, но у меня стало получаться так, что я начал ругаться везде. В результате явынужден был не ругаться нигде, что также не при­бавляло мне авторитета.

Первая моя двойка стана предметом серьезного разби­рательства. Мама сказала мне, что я ее подвел, что ей вы­говаривала учительница, считавшаяся одной из наиболее опытных учительниц начальной школы, ибо имела гимна­зическое образование и преподавала еще до революции. (Хочу обратить ваше внимание, дорогой мой читатель, на фразу: «Ты меня подвел.» Вот отсюда и начинаются все беды. Ребенок не столько учится для себя, сколько старается не подвести папу, маму, учительницу, пионерскую организацию, Родину, Галактику. Эти фразы и делают личность нестабильной. Особенно личность отличника. С одной стороны, явные успехи, с другой — постоянное чувство вины, что кого-то подвел, не оправдал чьи-то надежды. — М.Л.). Но эта двойка у меня была единственной. Скоро все стало на свои места. Я стал отличником, и не просто отличником» а суперотличником. Вообще, до 4-го класса много детей у нас училось на отлично, а после 4-го количество отличников резко па­дало. У нас было много липовых отличников (сын прокуро­ра, сын завуча школы, сын учительницы этой же школы и т. п.). Все всё знали. Но тогда меня эти социальные вопросы не занимали. Но в 5-м классе всестало на свои места.

Но вернемся ко 2-му классу. Вскоре демобилизовался из армии отец (конец 1946 или начало 1947 года), который за­болел язвой желудка и был комиссован, хотя имел непло­хую должность. Он был довольно непрактичным, и из Гер­мании привез много объемных, может быть, и нужных вещей (мяч, например), но не привез, то, что привозили другие офицеры (золото и драгоценные камни). Мы к нему в Германию не поехали. Мама мне говорила, что это связа­но было с тем, что он стал ее стесняться. Во время войны многие крестьяне за счет своей храбрости без всякого образования становились офицерами, привозили своих жен из глубинки, которые путали вечернее платье с ночной рубаш­кой, и отец боялся, что и мать может его опозорить. Потом выяснилось, что у отца там была женщина, его медсестра, которая от него (а, может быть, не от него) завела ребенка. Эту женщину хотел у него забрать командир дивизии. Отец вступил с ним в конфликт, что затормозило его продвиже­ние по службе, присвоение очередных воинских званий и пр. Он был дивизионным врачом, а уволился в звании ка­питана, хотя мог бы быть подполковником, тем более что в военные годы не нужно было долго ждать». (Конечно, всего этого ребенку можно было бы и не знать. Вот он невроз, ко­торый развивается, когда выбор практически сделать невоз­можно. См. комментарий первой главы «О неврозе у собак» — М.Л.) Кстати, я повторил его судьбу. Меня тоже все время не утверждали, хотя выдвигали. Когда я узнал эти вещи, состояние мое не улучшилось. Я даже запомнил, что на уроках сидел зареванный и ничего не слышал. Учительни­ца спросила, в чем дело. Я ответил что-то несуразное. Но она догадалось, что что-то произошло в доме. Мама мне объяснила, что она все это рассказала потому, что отец обе­щал рассказать это, когда мне станет 18 лет, и что я его пой­му. Вот она и проводила профилактическую работу. Но, по-моему, все было наоборот. В принципе по большому счету к отцу тянуло меня больше. Умом я, вроде бы, был за маму, но сердцем был ближе к отцу. (Ну, не знала она принципа сперматозоида. — М.Л.) В общем, чувствовал я себя несча­стным человеком.

Когда прибыл отец, то он рьяно занялся моим воспита­нием, которое выразилось в том, что он требовал от меня учебы только на 5. А когда я иногда в четверти получал чет­верку, то тогда он на итоговое родительское собрание не ходил и на меня хмурился. Бить он меня не бил, но подве­сти его я боялся больше, чем маму.

Комментарий: