Марта: весеннее равноденствие 7 страница

Мой брак терпит полный крах. Я стараюсь хранить это в тайне. Я знаю, что и Вы никому не станете рассказывать. Но иногда мне кажется, что все вокруг давно знают об этом и, встречая меня на улице, жалеют, видя, как я несчастна и в каком тупике оказалась. Всю свою жизнь я посвятила мужу: я помогаю ему в работе, поскольку он занимается своим любимым делом, а я лишь веду записи учета. У меня нет от него никаких секретов, он знает обо мне все, и плохое, и хорошее. И даже мой ребенок, которого я носила под сердцем, — это и его ребенок тоже. У меня нет ничего сокровенного, что бы принадлежало только мне одной, — и это ещё одна причина, побудившая меня писать Вам. Мне отчаянно хочется иметь что-то своё. Я плохо разбираюсь в магии, но я, конечно, понимаю, что вы занимаетесь именно этим. Надеюсь, вы не обидитесь на эти слова. Ваша книга, Ваши идеи, как бы ни казались они мне чужды, всегда будут вне досягаемости интересов Финна. Это принадлежало бы мне одной, это именно то, чему я могла бы посвятить всю себя.

Перечитала написанное: только не подумайте, что я злюсь на себя. Немного, конечно, злюсь, но, может быть, это письмо поможет мне вырваться из губительных сетей, в которые я попала. Если Вы даже не выберете меня, надеюсь, подадите мне добрый совет, как стать в Авенинге хоть сколько-нибудь значимой фигурой.

Искренне Ваша,

Джинни Эммерлинг.

«Так-так, — думала Отам, барабаня пальцами по столу. — Становится все интересней».

АВГУСТА: ЛУГНАСАД

Даже ночная тьма не помогала Пайпер Шигеру уснуть. Час ли ночи, два или четыре — сон никак не приходил к ней. Как же ей хотелось забыться, провалиться в черноту и хоть на время ничего не чувствовать! Но она лежала на постели, которую делила с мужем столько лет, что и пальцев не хватит пересчитать, и бездумно смотрела в потолок. В жизни бывает всякое, и радость и горе, а в этом доме она была счастлива.

Стараясь не разбудить мужа, Пайпер шевельнулась, осторожно откинула одеяло и посмотрела на эту развалину, на то, что осталось от её тела, которым она когда-то гордилась. Будто узница из лагеря смерти — да в строгом смысле так оно и есть. Тело её умирает: дух борется со смертью, но терпит поражение.

До того как началось лечение, одного самоотречения было достаточно, чтобы влачить день за днем. Теперь она вспоминает то время с ностальгической тоской, как вспоминают возвращение домой из долгого странствия, как первый поцелуй. Она была уже больна, но больной себя не ощущала и могла делать вид, что здорова, порой совсем забывала про болезнь, а порой вела себя поистине стоически. Но после того как она побывала в лапах докторов, повалялась в больнице, прошла курс химиотерапии, самым страшным оружием рака против неё стало зеркало. Она не сразу догадалась убрать из дома все зеркала, боялась, что её посчитают глупой и суеверной, ну надо же, и теперь подолгу беспомощно стояла перед своим отражением, глядя, как чахнет не по дням, а по часам.

Когда у Пайпер выпали волосы, психологической военной кампании пришел конец, зато всерьез началась битва за физическое существование. Она нездорова, она серьезно больна — эти слова она воспринимала как оскорбление. Страдания её не описать никакими красками: в английском языке таких выражений просто не было. Впрочем, это служило лишним доводом за то, что во всякой ситуации у человека есть надежда. Если мы не могли это как-то назвать, значит, его просто не существует. Но Пайпер понимала, что это не так.

К смерти никто не бывает готов, даже тот, кто глубоко верит, что, скончавшись в этом мире, он немедленно отправится в райские кущи. Одно дело — видеть, как усыхает тело, и совсем другое — наблюдать, как гаснет сознание. Всякий раз, когда одна атака была отбита, рак перегруппировывал силы и бросался на неё в другом месте и наконец собрал их в кулак и начал штурм мозга. И больше не нужно было притворяться и лгать самой себе, пропала всякая надежда. Видя, как её собственные дети смотрят на неё с отвращением и отчаянием, Пайпер исполнилась неистовым, библейским гневом. Да и какая мать станет терпеть, глядя, как её дети страдают. И уж тем более зная, что причина их страданий — она сама. О, это куда хуже, чем мучиться самой, она ненавидела себя за это.

Преимущество быть больной, считала она, в том, что можно трезво оценивать своё прошлое, без гордыни и излишнего самомнения. Теперь Пайпер увидела наконец себя и свою жизнь в истинном свете. Она родилась и выросла в Авенинге, в обеспеченной семье. Никогда не была человеком средних способностей, как все, хотя, по совести говоря, среди коренных жителей Авенинга таковых вообще было мало. В школе среди сверстников она заметно выделялась как по учебе, так и во всем остальном. Все ей давалось легко, может быть, даже слишком легко. Пайпер всегда чувствовала себя так, будто она немного жульничает — её достижения не требовали от неё больших усилий.

Всеобщую любовь, награды, похвалы Пайпер отнюдь не воспринимала как должное. Она ценила все это как благо, за которое когда-нибудь — она видела это с пророческой ясностью — ей придется заплатить высокую цену.

Окончив школу, Пайпер поступила в Йельский университет. Она предпочла бы учиться в более либеральном учебном заведении, не столь крупном, не столь дорогом и с художественным уклоном, но не смогла побороть соблазн ходить на лекции в старейшем университете Новой Англии. У неё обнаружился талант к словесному творчеству и к иллюстрации, и, хотя преподаватели наперебой прочили ей блестящую научную карьеру, Пайпер решила посвятить себя детской литературе. Ей казалось, что она может писать такие книги для детей, которым суждена долгая жизнь, создавать образы, способные радовать многие поколения.

Большинство её сокурсников относились к учебе в Йельском университете как к увлекательному состязанию, но для Пайпер это была реальная возможность приобрести опыт и знания. Занималась она, разумеется, много, но знала меру и не просиживала над книгами сутками, как некоторые безумцы, для которых хорошая отметка подобна Святому Граалю, дающему билет туда, где ждут счастье и бессмертие. Четыре студенческих года были самым беззаботным и веселым периодом её жизни.

Любовь всегда подстерегает нас неожиданно, нельзя сказать самому себе: вот выучусь как следует, а потом влюблюсь. Пайпер это понимала и считала, что любое планирование в этой загадочной области попахивает дурным вкусом. Она бегала на свидания, целовалась, даже порой ложилась с мальчиком в постель, но все они казались ей либо зелёными щенками, либо рано постаревшими юношами. Но вот как-то раз на одной из шумных студенческих вечеринок, когда каждый словно из кожи вон лез, показывая, как ему весело, Пайпер познакомилась с Уиллом, и сразу все переменилось. Он был красив, обаятелен, остроумен и открыт, в нём, как ни странно, не было ни тени претенциозности или банальности. Родители Уилла были японцы, но он считал себя чистокровным канадцем, а увлечение восточной мистикой не имело к его происхождению никакого отношения. Несмотря на то что вырос он на другом побережье (в Оттаве), факт, что она родилась с ним в одной стране, казался ей чем-то большим, чем простое совпадение.

Стоя в противоположном углу комнаты, он сверкнул на неё взглядом из-под лоснящихся черных волос и глупо подмигнул, как какая-нибудь рок-звезда. И сердце Пайпер сразу растаяло. Всю ночь они кружили друг возле друга: то он заглянет ей в глаза, то она улыбнется. Пайпер стояла и разговаривала с девочкой из своей группы. Когда эта девица (имя её Пайпер, хоть убей, потом никак не могла вспомнить) ненадолго отошла, чтобы принести ещё выпить, Уилл сделал наконец ход. Пайпер и минуты не оставалась одна — он тут же оказался прямо перед ней.

Вспоминая эти годы, Пайпер всегда краснела. Это была настоящая страсть, они совсем потеряли голову. Она влюбилась в него без памяти. Это действительно было так, бывали минуты, когда она совсем растворялась в нём, исчезала, словно он поглотил её целиком, без остатка. И она даже оставалась довольна этим, ей было вполне уютно и совсем не заботило, куда покатилась теперь её жизнь. А Уилл терпеть не мог вспоминать это время: она так изменилась, что совсем была не похожа на уверенную в себе, сильную и независимую женщину, в которую он влюбился. Он решил порвать с ней, и тогда, пристыженная и раскаивающаяся, Пайпер вновь обрела чувство собственного достоинства. Они опять стали встречаться, но теперь уже все пошло совсем по-другому.

Человек он был необыкновенный, удивительный, прекрасный и от природы одаренный во всем, за что бы он ни брался. Сначала ей было страшно, что она может его потерять, и она так крепко вцепилась в него, так сильно его любила, что для его любви не оставляла ему места. Но когда новизна ощущений поблекла, когда оба поняли, что порой они устают друг от друга и не столько предаются любви, сколько просто спят вместе, что, кстати, бывает с каждой второй парой, Пайпер спустилась с небес на твердую землю. Она хотела выйти за него замуж, хотела остаться с ним на всю жизнь — называла это «скаутская любовь». Готовая ко всему, она была уверена: что бы ни случилось, это для неё не смертельно.

Уилл, со своей стороны, относился к этому более практично. Он познакомился с ней, захотел её, получил, что хотел, влюбился и был не прочь переждать, пока минет головокружительная страсть, чтобы посмотреть, какие из них получатся компаньоны. Но странное дело, его не покидала уверенность, что эта женщина создана для него. Уилл окончил университет на год раньше Пайпер и решил продолжить учебу в школе юристов в Британской Колумбии. Пайпер писала дипломную работу, а на каникулах через весь континент летала к нему. Она была даже рада, что целый год они жили врозь, поскольку чувствовала, что теперь, когда все кончилось, начнется настоящая жизнь. Закончив учебу, она поселилась в тесной квартирке-студии Уилла. Потом начала работать, возглавив в небольшом книжном магазине отдел детской литературы, и они переехали в двухкомнатную квартиру в том же здании. Так, шажок за шажком, они продвигались к неизбежному.

Каждый вечер Пайпер уединялась в спальне и садилась за старинную чертежную доску, купленную по случаю в комиссионке. У неё начался медленный, непростой процесс работы над первой книгой. Уилл, с головой погрузившись в хитросплетения Гражданского кодекса и проблемы, связанные с торговыми марками, сидел за письменным столом в гостиной и барабанил по клавишам электрической печатной машинки, которая под его пальцами разве что не пела. Это было удобно и обоих устраивало. Но ночью, под мягкими, полученными в дар от многочисленных родственников простынями тела их находили друг друга, и все получалось без сбоев, как в отлаженном механизме с притертыми от многолетней работы деталями. Бывало, он проделывал это с мягкой и нежной аккуратностью, и она лишь закатывала глаза от наслаждения. А порой они просто спали, но всегда вместе, обнявшись и переплетясь ногами.

В день рождения Пайпер, за год до окончания Уиллом школы юристов, он пригласил её отдохнуть на природе, примерно в часе езды на север от города. Они сделали привал, приготовили на костре еду, перекусили и по тропе, ведущей на запад, прямо на заходящее солнце, отправились дальше пешком. Выйдя на открытое место с великолепным видом на бегущую внизу реку, Уилл встал на одно колено и попросил её руки. К этому шло уже много лет, и Пайпер думала, что, когда это наконец случится, ничего, кроме облегчения, она не почувствует. Но она была растрогана: чувство очень напоминало то, что она испытала тогда на вечеринке, где они познакомились. Чувство особенное: она не единственная женщина в мире, но выбрал он именно её.

Свадьбу играли осенью, на свежем воздухе, под желтеющей кроной столетнего клена. Много лет спустя, перебирая старые фотографии, Пайпер удивлялась, какие они были тогда молодые, чистые и хрупкие. Глядя на себя теперешнюю, она сочувствовала им, этим двум призракам. Они ведь понятия не имели, что с ней будет потом. И ей было немного стыдно, словно, глядя на неё с листа фотобумаги, они видели, что с ней стало, видели, какое будущее их ждет, столь не похожее на сказку, в которую они ещё верят.

Идея вернуться обратно в Авенинг не вызвала у них никаких споров. Об этом заговорила Пайпер, но настаивать особой нужды не было, Уилл сам подпал под обаяние этого необыкновенного города. Как только он сдал экзамены и получил право заниматься адвокатурой, они упаковали вещи и, покинув свою маленькую квартирку, отправились домой, на родину. Ему хватило всего лишь двух месяцев, чтобы изучить местные условия и основать свою юридическую фирму, и тут оба осознали, что работа стала для него в некотором смысле второй женой. Пайпер была к этому готова, она понимала, что ему хочется быть самому себе хозяином и делать собственную карьеру, на своих условиях. Пайпер осталась одна, но использовала этот шанс и открыла для себя второго мужчину в своей жизни: Декстера Сейджбраша.

Как и Уилл, Декстер явился перед ней неожиданно, как черт из табакерки. Сначала не было, и вдруг на тебе, вот он. Он идеально вписался в её жизнь, этот волшебник, чудак и оригинал, предлагающий чудесные средства против общераспространенных проблем детского поведения. Первая её книга так и называлась: «Так говорит Сейджбраш», она была оригинальна, насыщена яркими образами, полна юмора и романтична, но без агрессивной навязчивости. Опубликовать её удалось на удивление легко. Прежде Пайпер много слышала о десятках бедных авторов, которых никто не хочет издавать, но и здесь, как и вообще в очарованной судьбе Пайпер, звезды проявили к ней благосклонность, и все получилось. Книга мгновенно разошлась и приобрела популярность, и Пайпер, завоевав мир детской литературы, решила, что самое время родить собственного ребенка.

Беременность далась Пайпер нелегко. Ни одной минуты она не была спокойна, все ей было противно. То и дело просыпалась посреди ночи и, неся перед собой огромный, тяжелый живот, ковыляла по коридору в туалет, чтоб облегчить вечно полный мочевой пузырь. Смотрелась в зеркало и ломала голову, кто это там её разглядывает. Чувствовала себя одураченной: как это так, что нельзя самой решать, когда спать, а когда садиться за стол, а резкая смена настроения совсем её измотала. Она редко стала появляться на людях, и не только потому, что не хватало терпения общаться со знакомыми женского пола, которые без конца трындели, что быть беременной — это здорово, но ещё и потому, что знала: близится время, когда ей больше не придется быть одной. Одиночество стало для неё священно, она могла часами неподвижно лежать в саду в гамаке, натянутом между двумя дубами, и думать, каково ей станет, когда в собственной жизни она сама отойдёт на второй план.

Сильви родилась утром во вторник, за день до Хеллоуина. Многие часы Пайпер посвятила размышлениям о том, что такое материнство, но оказалось, что реальность не имеет ничего общего с её выкладками. Она любила родителей, любила мужа, друзей, но эта новая любовь была словно не от мира сего, непонятно даже, откуда взялось это чувство. Пайпер казалось, что она любит дочь не столько сердцем, сколько своим нутром, из которого та появилась на свет. Это был какой-то животный инстинкт, она обожала Сильви каждой клеткой, каждой фиброй, каждой порой своего организма. Любовь брала начало где-то в головокружительных глубинах её существа, и Пайпер тщательно старалась никому из посторонних её не показывать.

Пайпер была не вполне уверена в том, что она «хорошая» мать, потому что само материнство считала невероятно трудной задачей. Это была не только эмоциональная жертва (выраженная в повышенной восприимчивости, тревоге, беспокойстве), но и физическая тоже. Пайпер была постоянно занята своей дочерью, которая жила у неё. Это был не ребенок, а ходячий фейерверк. И Пайпер обожала энергию Сильви, её веселую, полную радости натуру, даже её непослушание, тем более что в детстве сама была такой.

Когда Сильви выросла и превратилась в юную девушку, стало совсем ясно, что она во всем пошла в мать. Внешне она могла сойти за кого угодно: за азиатку, латиноамериканку, славянку. В этом она была похожа на Отам Авенинг, которая выглядела так, будто могла родиться в любой точке земного шара. Пайпер не считала себя красавицей, но, даже находя в лице дочери свои черты, видела, что Сильви — самый удивительный ребенок из всех, кого она встречала.

Они подождали пять лет, и она зачала снова. Но когда родилась Сайбан, Пайпер позаботилась о том, чтобы терпеть состояние беременности ей больше никогда не пришлось. Сайбан, её ребенок, её ангел, похоже, интуитивно почувствовала, что Сильви — мамина дочка, и по мере того, как росла и становилась старше, все меньше оставалось сомнений в том, что она нашла своё место в этом мире в качестве папиной дочки. Она и внешне была больше похожа на Уилла, и повадки у неё были скорее папины. Она была гораздо спокойней и непосредственней, чем он, но обладала той же самой аурой уверенности в себе и тем же магнетизмом. Она тоже была прекрасным ребенком, и Пайпер опять подумала: и здесь все получается слишком легко, слишком хорошо. Не много ли ей привалило счастья? Такое не может продолжаться вечно. И как в воду глядела.

Сначала она стала замечать, что быстро устает. Причем устает сильно, такого Пайпер не испытывала с тех пор, как была беременна. Попробовала лечиться гомеопатией, попыталась сменить диету, больше спать, но не помогло. Потом врачи обнаружили первую опухоль: в правой груди. С Уиллом они говорили об этом только вполголоса или шепотом. Пайпер была уверена, что скоро ей станет лучше, и после курса лечения и операции на какое-то время действительно наступило улучшение. Потом болезнь перешла в лимфатическую систему, но после серьезного терапевтического вмешательства снова наступила ремиссия.

Впрочем, инстинктивно Пайпер понимала, что лишь оттягивает время. Она догадывалась, что страдание — это жертва, которую она приносит болезни, чтобы ещё немного побыть на этом свете матерью и женой. В глубине души она с самого начала понимала, что болезнь в конце концов одержит победу. И опухоль в мозге — это последний звонок. Избавиться от неё невозможно, оперировать нельзя. Ей оставалось не более полугода.

Да, она будет жить в детях, в них обретет бессмертие, но в самые мрачные минуты Пайпер думала, что лучше б их вовсе не было. Мысль эгоистичная, столь же отвратительная, как и сама болезнь, но насколько было бы легче, если б не нужно было думать о том, что она не увидит их никогда. Расстаться с жизнью, пустой и бессмысленной, ничего не стоит. Но у неё такие хорошие, такие замечательные девочки, они столь счастливы вместе, что мысль о смерти, о том, что она покинет их, оставит в этом мире сиротами, изводила её до умопомрачения.

Случится какая-нибудь мелочь, пустяк, а у неё перехватывает дух. Положит ли Сильви головку на её почти лишенное плоти плечико, когда они вместе смотрят телевизор, принесет ли Сайбан ей утром в спальню стакан сока. Она не просто плакала, ей казалось, что все существо её рассыпается на тысячи крохотных кусочков, а потом снова восстанавливается, но уже не полностью. Всякий раз, когда это случалось, она все дальше и дальше уходила от себя прежней.

Пайпер нужно было найти виноватого в своих несчастьях, излить на кого-нибудь свою бессильную ярость. Сначала она обратила её на себя. Она презирала своё тело, с отвращением и ненавистью смотрела на кожу, которая желтела и становилась все более дряблой. Ещё больше она ненавидела органы своего тела, иммунную систему, свою никуда не годную физическую конституцию. Но, глядя на дочерей, как-никак плоть от её плоти, она понимала, что ни в чем не виновата и ненавидеть себя не за что. Нет, она не слаба, тем более чрезмерно, она просто человек. Всякий человек когда-нибудь умирает. Тогда Пайпер обратила свой негодующий взор на Бога. Почему Его выбор пал на неё? Разве она в чем-то перед Ним согрешила? Нет, если она и не святая, то человек, в сущности, неплохой. Почему Он не наградил этой страшной болезнью того, кто заслужил её, какого-нибудь мерзкого педофила или серийного убийцу? Она понимала, что без причины ничего не бывает, но это объяснение для неё уже было пустым звуком.

Но как-то раз она сидела возле дома, и вдруг у неё словно открылись глаза. Она огляделась вокруг и увидела: господи, ведь пришла весна. Расцветают цветы, растения тянут стебли вверх, поближе к солнышку, по небу плывут красивые облака, а под ними летают птицы, и все парами. Казалось, весь мир пребывает в совершенной гармонии… и вдруг она поняла, что в болезни её виноват не Бог, что у Бога не было замысла безвинно её наказывать. Это просто случилось. И не нужно ни мириться с этим, ни ждать чего-то, ни храбриться. Её организм инстинктивно знал, как надо вытолкнуть дочерей в этот мир, он должен и знать, как надо умереть. Не нужно ни суетиться, ни пытаться что-то предпринимать, надо просто ждать, покуда хватит сил.

А болезнь одерживала одну победу за другой, покоряя все новые миллионы клеток, — так диктатор или лжепророк захватывает власть, покоряя умы людей. Довольно долго о её присутствии в организме давали знать лишь непрерывная боль и тошнота после приема лекарств. Но настало время, и Пайпер заметила, что стала странно забывчивой. Дело касалось мелочей: она не могла вспомнить, какой нынче день недели или месяц, не помнила имя известной актрисы на экране телевизора. Пайпер понимала, что это значит: скоро болезнь отберет у неё все. Память отказывала, когда она больше всего в ней нуждалась, когда хотелось почаще вспоминать о том, что некогда она была здорова и счастлива.

Она часами все думала и думала и понимала, что время ей неподвластно, что на него узду не накинешь, что скоро она совсем лишится рассудка. Ей уже не совершить ничего выдающегося, она просто физически не способна. Не покорить вершину Эвереста, не построить школу где-нибудь в Африке. Впрочем, будь она и здорова, вряд ли полезла бы в горы или отправилась помогать бедным неграм, но все-таки.

Теперь она могла только думать — думать и писать. Почти двадцать лет она вела дневник, записывала разные мысли — все это останется в наследство её девочкам. Она старалась фиксировать в дневнике каждый урок, который преподала ей жизнь за многие годы, когда она была полноценной женщиной: женой, матерью, писательницей, художником — и принадлежала не только своему городу, но и целому миру. Понятно, что её уроки им будут не впрок, что они станут делать свои ошибки, но, по крайней мере, читая её записи, будут знать, что любую, самую тяжелую ошибку можно исправить и жить дальше.

Как-то раз, после одного из особенно долгих сеансов такого самоанализа, Пайпер сидела на кухне и смотрела, как Уилл готовит обед.

— Знаешь… — начала она.

— Что? — отозвался Уилл, ставя кастрюлю с водой на огонь.

— Я не хочу умирать здесь.

Уилл шумно вздохнул и медленно опустился перед ней на стул.

Пайпер знала, что Уилл любит её. Она знала, что, может быть, он никогда не перестанет её любить. Но болезнь встала между ними непроходимой стеной — такое часто случается. Пайпер медленно и неуклонно продвигается к краю пропасти, а он теперь от неё далеко, и ему ничто не угрожает. Конечно, он чувствовал себя виноватым, ведь от него уже ничего не зависело, хотя она не раз просила выкинуть эти глупости из головы, он здесь ни при чем. Когда до него дошло, что спасти её не в его власти, Уилл сильно изменился. Видно было, что он глубоко несчастен. Но Пайпер старалась думать об этом как можно меньше. И так слишком длинен список грехов, которые должна искупать её страдающая плоть.

С каменным лицом Уилл заглянул ей в глаза:

— А я думал, ты не хочешь ложиться в больницу. Сама говорила, помнишь, милая? Что твое место здесь, это твоя территория. Говорила, что здесь тебе легче защищаться от смерти. Ты что, решила облегчить ей задачу?

Уиллу хотелось свести все к шутке, немного разрядить ситуацию.

— Да, говорила. Но ведь я тут не одна, это и ваш дом. Не думаю, что вам будет легко в нём жить, если я здесь умру, — сказала Пайпер, глядя в окно.

— Значит, когда придет время, ты хочешь лечь в больницу?

— Нет.

— Слушай, давай прекратим эти игры. И без того тяжело.

Пайпер сняла со своего свитера невидимую нитку. Ей тоже не нравился этот разговор, Уилл всегда был таким упертым. Она пожалела, что вообще начала. Но когда-то надо же попытаться ему объяснить. Она глубоко вздохнула и пристально посмотрела ему в глаза.

— Ну как ты не поймешь, что в один прекрасный день меня не станет. Так что я уж как-нибудь доберусь до воды, пусть она заберет меня.

— Это же смешно, Пайпер, что за ерунду ты несешь! Мы оба с тобой прекрасно знаем: когда дело дойдёт до этого, ты и рукой пошевелить не сможешь, не говоря уже… — Уилл перевел дыхание. — Давай же трезво смотреть на вещи, хотя бы ради девочек, хорошо? Пока ты… в общем, пока ты ещё владеешь собой, постарайся ради них смотреть на все с практической точки зрения.

— Я и смотрю с практической точки, Уилл. — Пайпер упрямо гнула своё. — Я не хочу, чтоб они видели, какой конец меня ждет. Они и так достаточно напуганы.

Пайпер то скрещивала руки на груди, то клала их на колени, с вызовом глядя на мужа.

— Может быть, мой организм сейчас и не очень меня слушается, но умереть достойно я имею право.

«Чего, собственно, я хочу от него? — думала она. — Чтобы он умолял меня не делать этого или чтоб помог мне осуществить мой план?»

Уилл накрыл ладонями её руки.

— Так ты что… хочешь покончить с собой? — прошептал он.

— Формально я уже убиваю себя, Уилл. — Она старалась говорить весело, но сама чувствовала, что голос её пресекается. — Я говорю о свободе выбора, о том, чтобы самому принимать решение, пока есть возможность управлять этим кошмарным…

Уилл отпустил её руки. Он посмотрел на неё так, будто хотел возразить, но отвернулся и встал.

— Не знаю, что и сказать, — проговорил он.

Он попятился к двери и вышел в гостиную, оставив Пайпер на кухне одну. Как она мечтала когда-то иметь такую кухню! Они вместе её переустраивали три года назад. Гарнитур так и сверкал на солнце жесткими линиями нержавеющей стали. Три года назад иметь в своем распоряжении это разумно организованное пространство казалось Пайпер так важно; теперь для неё это просто ещё одно помещение в доме. Пайпер вздохнула и с трудом встала на ноги. Жаль, конечно, она так любила эту кухню, но в каком-то смысле она была рада, что и эта привязанность отпала. Чем меньше будет о чем жалеть, когда придет смерть, тем лучше.

Мысль покончить с собой постоянно всплывала из каких-то тёмных глубин сознания. Но для этого требовалось гораздо больше мужества, чем она полагала. Прежде она думала, что самоубийцы сводят счеты с жизнью исключительно из трусости. Теперь она поняла, что на такой шаг способен только очень смелый человек. Это открытие не мешало ей злиться на добровольно расстающихся с жизнью здоровых самоубийц: ведь такие, как она, готовы были на все, лишь бы поменяться с ними местами. Так что уважать их было особенно не за что.

В мыслях у неё уже начал складываться некий план, но она теперь не очень-то доверяла своей голове. Ей нужно было с кем-нибудь посоветоваться, и из всех её друзей и знакомых был только один человек, обратившись к которому можно было надеяться получить добрый совет.

Пайпер давно уже не садилась за руль автомобиля. К счастью, «Роща Деметры» находилась всего в нескольких кварталах. Если не торопиться, идти медленно и почаще отдыхать, она справится сама, не надо будет просить Уилла или Сильви отвезти её. Через полчаса она уже поднималась по ступенькам магазина Отам.

Увидев входящую Пайпер, Отам внутренне собралась с силами. Пайпер — женщина сильная, необузданная, от неё всегда исходила своя, особенная энергия. Но теперь это была энергия отчаяния, разбавленная каплей столь обманчивой надежды.

Помощь людям при переходе в мир иной, облегчение этого перехода тоже входили в обязанности Отам. И вера её была так сильна, что она, как ни странно, помогая людям умирать, чувствовала себя прекрасно или, по крайней мере, ощущала свою полезность. Но Пайпер Шигеру — совсем другое дело. Тут все было как-то не так, неправильно, вывернуто наизнанку. Она попыталась (Пайпер об этом ничего не знала) кое-что поправить, но тщетно. По причине, известной одному Богу, организм Пайпер отчаянно желал освобождения. Оставалось только ждать, помогать, разговаривать и утешать.

— Здравствуй, Пайпер, дорогая, — приветствовала её Отам, как только зазвенел дверной колокольчик. — Послушай, сегодня здесь очень шумно. Давай выйдем на веранду в саду. Там у меня есть такое прекрасное, большое и очень удобное кресло, я приготовлю чай, и мы с тобой поболтаем, идёт?

Пайпер обрадованно кивнула. Тяжело переносить назойливые взгляды людей, толпа её очень раздражала. Отам проводила её на веранду, усадила и пошла заваривать чай.

Усевшись в мягкое кресло, Пайпер откинулась назад. День был прекрасный: тепло, но для июля совсем не жарко. Английский сад Отам был похож на иллюстрацию к какой-нибудь детской сказке. Пайпер закрыла глаза, слушая, как трещат в траве насекомые и, прыгая с ветки на ветку, перекликаются птицы, совсем как дети, играющие в пятнашки. Она глубоко вздохнула. Вдруг она почувствовала, как что-то в голове сдвинулось. Голова словно слегка закружилась, но совсем не сильно, и ещё чем-то запахло, запах был незнакомый, густой и довольно резкий.

Пайпер широко раскрыла глаза. Сад во дворе Отам куда-то пропал, она стояла в густом лесу. Не на поляне, а прямо в самой чаще, со всех сторон её окружал дремучий лес. Вот рту у неё пересохло, и она открыла его, хотя, зачем это сделала, она и сама не знала. Возможно, чтобы что-то сказать, но, скорей всего, для того, чтобы не забыть, что дышать тоже надо. И вдруг все снова переменилось, ну как на полном народу стадионе, когда все одновременно поднимают карточки, чтобы получилось какое-нибудь слово или картинка. Никакого леса больше не было, она снова сидела на веранде у Отам.