Жизнь в концентрационом лагере 5 страница

становилось очевидным при наблюдении над контрастами своеобразной

социологической структуры лагеря. Наиболее "высокопоставленные" заключенные

- капо, повара, кладовщики и лагерные полицейские - совершенно не

чувствовали себя униженными, как большинство остальных, а, наоборот,

"повышенными в звании"! У некоторых даже развивалась миниатюрная мания

величия. Душевная реакция ревнивого и недовольного большинства находила

выражение в разной форме, иногда в иронии. Например, я слышал, как один

заключенный говорил другому об одном капо: "Представь себе, я знал этого

человека, когда он был всего лишь директором крупного банка. Как ему

повезло, что он поднялся сейчас до такого высокого положения!"

Когда униженное большинство и выдвинувшееся меньшинство сталкивались в

конфликте (а для этого было множество поводов, начиная с распределения еды),

последствия бывали взрывоопасными. Общая напряженность (физические причины

которой обсуждались выше) становилась еще сильнее, и иногда она разрешалась

всеобщей дракой.Так как заключенные постоянно были свидетелями и жертвами

побоев, это понижало порог перехода к насилию. Я сам чувствовал, как

сжимались мои кулаки, когда меня охватывал гнев, а я был голоден и устал.

Обычно я бывал очень утомлен, так как мне приходилось всю ночь поддерживать

огонь в нашей печке - она была разрешена в бараке для тифозных больных.

Однако некоторые из самых идиллических часов, которые я когда-нибудь

проводил, были эти часы глубокой ночью, когда все остальные спали или

бредили. Я мог лежать, растянувшись перед огнем, и печь несколько украденных

картофелин на огне, в котором горел украденный уголь. Но на следующий день я

всегда чувствовал себя еще более усталым, равнодушным и раздражительным.

Одно время, работая врачом в тифозном блоке, я должен был замещать

заболевшего старшего надзирателя. В этой должности я отвечал перед лагерными

властями за поддержание чистоты в бараке - если слово "чистота" подходило к

тем условиям. Целью инспекции, которой часто подвергался барак, было скорее

найти повод для наказания, чем поддержать соблюдение гигиены. Реальной

помощью было бы лучшее питание и немного лекарств, но единственное, о чем

заботились инспектора, был порядок - чтобы нигде не валялось ни соломинки и

чтобы грязные, рваные, полные паразитов одеяла больных были аккуратно

подвернуты у их ног. Судьба больных их не интересовала. Если я браво

докладывал, сорвав тюремную шапку с обритой головы и пристукнув каблуками:

"Барак номер VI дробь 9; 52 пациента , два санитара и один врач", они были

удовлетворены и уходили. Но до их прихода - часто часами позже, чем было

объявлено, а иногда они вообще не приходили, - я был вынужден приводить в

порядок одеяла, подбирать соломинки, упавшие с нар, и прикрикивать на

бедняг, которые метались в жару и угрожали свести насмарку все мои старания.

Апатия особенно одолевала лихорадящих больных, которые вообще не

реагировали, если на них не кричали. Иногда и крик не действовал, и мне

стоило огромного усилия и самообладания не ударить их. Моя раздражительность

возрастала до предела из-за апатии больных и ожидания опасности со стороны

инспекции.

Пытаясь дать психологическую картину и психопатологическое объяснение

типичных характеристик обитателей концлагеря, я рискую создать впечатление,

что человеческое бытие полностью и неизбежно подпадает под влияние среды. (В

данном случае окружающая среда - это особая структура лагерной жизни,

которая заставляет заключенного приспособить свое поведение к определенному

стереотипу.) А как же насчет человеческой свободы? Разве нет духовной

свободы в смысле поведения и реакции на любое данное поведение? Является ли

верной теория, согласно которой человек - не более чем продукт многих

факторов, будь они биологической , социальной или психологической природы? И

самое важное, доказывают ли реакции заключенных на особый мир концлагеря,

что человек не может спастись от влияния своего окружения? Может ли человек

перед лицом таких обстоятельств обладать свободой выбора своих действий?

Мы можем ответить на эти вопросы, исходя и из опыта, и из принципов.

Опыт

лагерной жизни показывает, что у человека есть свобода выбора. Было

достаточно примеров, часто героических, которые доказали, что можно

преодолеть апатию, подавить раздражительность. Человек может сохранить

остатки духовной свободы и независимости мышления даже в условиях крайнего

психического и физического напряжения.

Мы, прошедшие концлагеря, можем вспомнить людей, которые ходили по

баракам, утешая других и подчас отдавая последний кусок хлеба. Пусть их было

немного, они служат достаточным доказательством: у человека можно отнять

все, кроме одного - его последней свободы: выбрать свое отношение к любым

данным обстоятельствам, выбрать свой собственный путь.

А выбирать надо было все время. Каждый день, каждый час представлялся

случай принять решение, которое определяло, будете вы или нет покорны силам,

угрожающим лишить вас самого себя, вашей внутренней свободы; будете вы или

нет игрушкой обстоятельств, откажетесь ли от своего достоинства, чтобы

втиснуться в стереотип лагерника.

С этой точки зрения душевные реакции узников концлагеря должны значить

для нас больше, чем простое отражение определенных физических и социальных

условий. Даже если такие тяжкие условия, как недосыпание, недоедание и

разнообразные душевные напряжения и создают предпосылки для того, чтоб

узники реагировали определенным образом, при конечном анализе становится

ясным, что та личность, которой становится заключенный, является результатом

внутреннего решения, а не только результатом влияния лагеря. Так что по

существу каждый может, даже в таких условиях, как лагерные, решать, каким он

станет умственно и духовно. Он может сохранить свое человеческое достоинство

даже в концлагере. Достоевский как-то сказал: "Есть только одно, чего я

страшусь: быть недостойным своих страданий." Эти слова часто приходили мне в

голову, когда я я встречался с мучениками, поведение которых в лагере, их

страдания и смерть доказывали, что последняя внутренняя свобода не может

быть потеряна. Они были достойны своих страданий, ибо то, как они их

переносили, было подлинным внутренним подвигом. Именно эта духовная свобода,

которую невозможно отобрать, придает жизни смысл и цель.

Цель активной жизни - дать человеку возможность реализовать свои

ценности в творческой работе, в то время как пассивная жизнь, посвященная

наслаждениям, дает ему возможность получить удовлетворение в познании

красоты, искусства и природы. Но есть смысл и в той жизни, что почти

полностью лишена возможности творчества и наслаждения, и которая допускает

только одну возможность поведения на высоком моральном уровне: оно

выражается в отношении человека к своему существованию, ограниченному

внешними силами. Творчество и наслаждение у него отняты. Но не только

творчество и наслаждение имеют смысл. Если в жизни вообще есть смысл, то

должен быть смысл и в страдании. Страдание - неотделимая часть жизни, как

судьба и смерть. Без страдания и смерти человеческая жизнь не может быть

полной.

То, как человек принимает свою судьбу и доставленные ею страдания, то,

как он несет свой крест, дает ему полную возможность - даже в самых тяжелых

обстоятельствах - придать более глубокий смысл своей жизни. Он может

остаться мужественным, полным достоинства и бескорыстным. Или в жесточайшей

битве за самосохранение он может забыть свое человеческое достоинство и

стать не более чем животным. Здесь у человека есть шанс либо воспользоваться

этой возможностью, либо забыть о ней. И это решает, будет ли он достоин

своих страданий или нет.

Не думайте, что эти рассуждения - не от мира сего и слишком далеки от

реальной жизни. Верно, что лишь немногие люди способны достичь таких высоких

моральных стандартов. Только немногие из заключенных сохранили полную

внутреннюю свободу и обрели те ценности, которыми их обогатили страдания. Но

даже один такой пример является достаточным доказательством, что внутренняя

сила человека может поднять его над внешней судьбой. Такие люди есть не

только в концлагерях. Над человеком всегда висит рок, и может дать ему

горькую возможность достигнуть чего-то через страдание.

Обратимся к судьбе больных - особенно неизлечимых. Я читал однажды

письмо, написанное молодым инвалидом своему другу; он только что узнал, что

ему осталось жить недолго, и даже операция ему не поможет. Далее он пишет,

что он давно видел фильм об обреченном человеке, который ждал смерти

мужественно и достойно. Тогда он подумал, какое это большое достижение - так

встретить смерть. Теперь - пишет он - судьба дала ему такой же шанс.

Те из нас, которые видели фильм под названием "Воскресение" - по роману

Толстого (действие происходит много лет назад) могли подумать о том же. Там

были великие судьбы и великие люди. Для нас, в наше время, нет великих

судеб, нет возможности достичь такого величия. Зайдя после кино в ближайшее

кафе, над чашкой кофе и бутербродом мы забываем странные метафизические

мысли, которые на минуту пришли нам в голову. Но когда мы сами встречаемся с

великим предназначением, и нам предстоит решить - выйти ли ему навстречу с

равным ему духовным величием - тогда мы можем забыть нашу юношескую

решимость и потерпеть неудачу.

Может быть, некоторые из нас теперь снова увидят этот этот фильм, или

похожий на него. Но тогда перед нашим внутренним взором одновременно

возникнут другие повести - о людях, которые поднялись в своей жизни гораздо

выше, чем может показать сентиментальный фильм. Я расскажу простую историю о

молодой женщине, свидетелем смерти которой я был в лагере. Может показаться,

что я ее выдумал, но это правда; для меня в этой истории заключена чистая

поэзия.

Эта женщина знала, что умрет в ближайшие дни. Но несмотря на это, она

разговаривала со мной весело. "Я благодарна судьбе за то, что она меня так

тяжело ударила," - сказала мне она. - "В моей прошлой жизни я была

избалована и не относилась всерьез к духовным достижениям." Указав на окно

барака, она сказала: "Это дерево - единственный друг, который есть у меня в

моем одиночестве." - Через окно она могла видеть только ветку каштана и два

цветка на ней. - "Я часто говорю с этим деревом." Я был поражен и не знал,

как понять ее слова. Может быть, это бред? Может быть, у нее бывают

галлюцинации? Я со страхом спросил, отвечает ли ей дерево? - "Да." Что оно

ей говорит? Она ответила: "Оно говорит мне - я здесь, - я здесь - я есть

жизнь, вечная жизнь."

Мы установили, что в конечном счете состояние внутренней личности

заключенного определяется не столько приведенными выше психофозическими

причинами, сколько его свободным решением. Психологические наблюдения над

заключенными показали, что только те, кто отказался от внутренней власти над

своей моральной и духовной сущностью, со временем стали жертвами унижающего

влияния лагеря. Но тогда встает вопрос, что может и должно составлять эту

"внутреннюю власть"?

Бывшие заключенные, рассказывая о пережитом, признают, что тяжелее

всего было следующее обстоятельство: заключенный не мог знать, сколько

продлится его заключение. Ему не сообщали ни срока, ни даты освобождения. (В

нашем лагере было бессмысленно даже говорить об этом.) Действительно, срок

заключения был не только неопределен, но просто неограничен. Известный

психолог-исследователь указывал, что жизнь в концлагере можно назвать

"условным существованием". Мы можем прибавить к этому определению: "условное

существование с неизвестным пределом".

Новоприбывшие обычно не знали ничего об условиях жизни концлагеря. Те,

кому посчастливилось вернуться их лагерей, обязаны были хранить молчание, а

из некоторых лагерей не вернулся никто. При попадании в лагерь в голове все

менялось. С концом неопределенности приходила неопределенность конца. Было

вообще невозможно предвидеть, когда кончится эта форма существования.

Латинское слово finis имеет два значения: одно - конец или финиш;

другое - цель, которую надо достичь. Человек, который не знал конца своего

"условного существования", не был способен стремиться к конечной цели в

жизни. Он переставал жить для будущего, в противоположность человеку в

нормальных условиях. Поэтому изменяется вся структура его внутренней жизни;

появляются признаки распада, известные нам из других сфер жизни.

Безработный, например, находится в сходном положении. Его существование тоже

стало условным; в определенном смысле он не может жить ради будущего или

стремиться к цели. Исследования психики безработных шахтеров показали, что

они страдают своеобразным видом деформации времени - внутреннего времени, и

что это следствие их положения безработного. Заключенные тоже страдали этим

странным ощущением времени. В лагере маленькая единица времени, например,

день, наполненный ежедневными муками и усталостью, тянется бесконечно. Более

крупная единица, скажем неделя, кажется пролетевшей очень быстро. Мои

товарищи согласились со мной, когда я сказал, что в лагере день длится

больше, чем неделя. Каким парадоксальным было наше ощущение времени! В этой

связи мы вспомнили о Волшебной горе Томаса Манна, в которой есть очень

точные психологические замечания. Манн исследует духовное развитие людей,

которые находятся в аналогичном психологическом положении; это туберкулезные

больные в санатории, которые тоже не знают даты своего освобождения. Они

переживают сходное существование - без будущего и без цели.

Один из заключенных, который, прибыв в лагерь, шел в длинной колонне от

станции, сказал мне позже, что чувствовал себя так, как будто шел за гробом

на собственных похоронах. Он считал, что для него все кончено, как будто он

уже умер. Это ощущение, что жизнь кончилась, усиливали и другие

обстоятельства: в смысле времени - неограниченность срока заключения, что

воспринималось наиболее остро; в смысле пространства - тесные пределы

тюрьмы. Все, что было по ту сторону колючей проволоки, стало отдаленным -

недоступным и в какой-то мере нереальным. События и люди вне лагеря, вся

нормальная жизнь там казалась призрачной. Она выглядела так, как может

выглядеть земная жизнь для мертвого человека, который смотрит на нее из

загробного мира.

Человек, который позволяет себе опуститься потому, что не может видеть

никакой будущей цели, оказывается занятым мыслями о прошлом. Мы уже говорили

о тенденции смотреть в прошлое в другом аспекте - когда это помогает сделать

настоящее, со всеми его ужасами, менее реальным. Но в отвлечении от

реальности имеется определенная опасность. Тогда человеку легко упустить ряд

случаев, позволяющих сделать из лагерной жизни нечто позитивное, а такие

случаи действительно представлялись. Само отношение к нашему "условному

существованию" как к нереальному было сильным фактором, из-за которого

заключенный переставал держаться за жизнь: это казалось бессмысленным. Такие

люди забывали, что лагерь - это просто исключительно трудная внешняя

ситуация, которая предоставляет человеку возможность духовного роста. Вместо

того чтоб воспринимать тяжести лагеря как экзамен для своей внутренней силы,

они не принимали всерьез свою жизнь и презирали ее как нечто несущественное.

Они предпочитали закрыть глаза и жить в прошлом. Для таких людей жизнь

становилась бессмысленной.

Естественно, только немногие были способны подняться до великих

духовных высот. Но этим немногим был дан шанс обрести человеческое величие в

своих видимых земных неудачах и даже смерти, чего они в обычных

обстоятельствах никогда бы не достигли. К остальным из нас, заурядным и

нерешительным, применимы слова Бисмарка: "Жизнь - это как посещение

дантиста. Мы все время думаем, что самое худшее впереди, и вот все уже

кончилось." Варьируя это высказывание, можно сказать: большинство людей в

концлагере считали, что реальные возможности в жизни уже позади. И все же на

самом деле была такая возможность, и был брошен вызов. Можно было одержать

духовную победу, обратив лагерное существование во внутренний триумф, или

можно было пренебречь вызовом и просто прозябать, как делало большинство

заключенных.

Любая попытка бороться с психопатологическим воздействием лагеря на

заключенного с помощью психотерапевтических или психогигиенических методов

должна стремиться дать ему внутреннюю силу, указывая на цель в будущем, чтоб

он мог смотреть вперед. Некоторые из заключенных инстинктивно пытаются найти

ее сами. Это исключительная особенность человека, который может жить только

глядя в будущее - sub specie aeternitatis. И это может его спасти в самые

трудные минуты существования, хотя иногда приходится заставлять себя думать

об этой задаче.

Вернусь к моему личному опыту. Почти плача от боли (у меня были страшно

стерты ноги из-за скверной обуви), я брел в нашей длинной колонне из лагеря

к месту работы. Очень холодный и сильный ветер пронизывал нас до костей.Я

был занят мыслями о бесконечных проблемах нашей жалкой жизни. Что нам дадут

поесть вечером? Если дадут в качестве добавки кусочек колбасы, следует ли

обменять его на кусок хлеба? Следует ли отдать последнюю сигарету, которая

осталась от премии, полученной месяц назад, за миску супа? Как бы раздобыть

кусок проволоки, чтобы заменить обрывок, служивший мне шнурком для ботинок?

Успею ли я дойти вовремя, чтоб присоединиться к моей обычной рабочей группе,

или мне придется пойти в другую, где бригадиром может оказаться жестокий

человек? Как бы установить хорошие отношения с капо, который может помочь

получить работу в лагере, чтобы не надо было совершать этот ужасающе длинный

ежедневный переход?

Я почувствовал отвращение к такому положению дел, которое вынуждало

меня каждый день и каждый час думать только о таких тривиальных вещах. Я

заставил свои мысли обратиться к другому предмету. Я увидел себя на кафедре

в ярко освещенном, теплом и красивом зале. Передо мной в комфортабельных

креслах сидит внимательная публика. Я читаю лекцию о психологии

концентрационного лагеря! Все, что давило на меня в этот момент, стало

чем-то объективным, рассматриваемое и описываемое с научной точки зрения,

отрешенной от переживаний. Этим способом я как-то сумел подняться над

ситуацией, над сиюминутными страданиями, и я наблюдал их так, как будто они

были уже в прошлом. И я, и мои тревоги и заботы стали предметом интересного

психологического научного исследования, проводимого мной самим. Что сказал

Спиноза в своей "Этике"? "Affectus, qui passio est, desinit esse passio

simulatque eius claram et distinctam formamus ideam." Эмоция, которая

является страданием, перестает быть страданием, как только мы создаем ее

ясную и точную картину.

Заключенный, который потерял веру в будущее - свое будущее - обречен. С

потерей веры он теряет также и духовную стойкость; он позволяет себе

опуститься и стать объектом душевного и физического разложения. Как правило,

это происходит совершенно внезапно, в форме кризиса, симптомы которого очень

хорошо знакомы опытному узнику лагеря. Мы все страшились этого момента - не

у себя, что было бы бессмысленно, но у наших друзей. Обычно это начиналось

так: однажды утром заключенный отказывался одеться, умыться и выйти на

площадь для построения. Ни просьбы, ни удары, ни угрозы не производили

никакого эффекта. Он просто лежал, почти не шевелясь. Если этот кризис

сопровождался болезнью, он отказывался перейти в больничный барак или

сделать хоть что-нибудь, чтобы себе помочь. Он просто сдавался. Он оставался

лежать в собственных нечистотах, и его ничего больше не волновало.

Однажды я наблюдал трагическое проявление связи между потерей веры в

будущее и этим опасным отказом от всяких усилий жить. Ф., мой старший

надзиратель, очень известный композитор и либреттист, однажды тайно

признался мне: "Я хочу рассказать вам кое-что, доктор. У меня был странный

сон. Голос сказал мне, что я могу спросить о чем-нибудь; что я должен только

сказать, что я хотел бы узнать, и на все вопросы я получу ответ. Что,

по-вашему, я спросил? Я хочу знать, когда для меня кончится война. Вы

понимаете, доктор, просто для меня! Я хотел узнать, когда мы, наш лагерь,

будет освобожден и наши мучения кончатся."

"И когда у вас был этот сон?" - спросил я.

"В феврале 1945-го" - ответил он. Было начало марта.

"И что ответил голос в вашем сне?"

Он украдкой шепнул: "30-го марта."

Когда Ф. рассказал мне свой сон, он был все еще полон надежды и уверен,

что голос во сне сказал ему правду. Но когда обещанный день стал

приближаться, то по вестям с фронта, которые доходили до нашего лагеря,

стало ясно, что навряд ли наш лагерь будет освобожден к обещанному сроку.

29-го марта Ф. внезапно заболел, сильно поднялась температура. 30-го марта,

когда, по предсказанию, война и страдания для него должны были кончиться, у

него начался бред, и он потерял сознание. 31-го марта он скончался. Внешне

все выглядело, будто он умер от тифа.

Тот, кто знает, насколько тесна связь душевного состояния человека с

состоянием его телесного иммунитета, поймет, что внезапная потеря надежды и

мужества может иметь смертельное воздействие. Настоящая причина гибели моего

друга - то, что ожидаемое освобождение не наступило, и он был глубоко

разочарован. Сопротивляемость его тела дремавшей в нем тифозной инфекции

резко понизилась. Вера в будущее и воля к жизни были парализованы, и тело

стало жертвой болезни - и таким образом голос в его сне в конце концов

оказался прав, его мучения кончились.

Это наблюдение и выводы из него согласуются еще с одним фактом, к

которому привлек мое внимание наш главврач. Смертность в лагере в течение

недели между Рождеством 1944 г. и Новым Годом 1945 г. сильно подскочила по

сравнению с обычной. По его мнению, объяснение этого резкого скачка не в

ухудшении питания или условий работы, и не в изменении погоды или во вспышке

эпидемии. Он произошел просто потому, что большинство заключенных жило

наивной надеждой вернуться домой к Рождеству. Когда приблизилось Рождество и

не появилось никаких ободряющих известий, мужество их покинуло, и их

охватило разочарование.Это оказало опасное влияние на их сопротивляемость, и

многие из них умерли.

Как мы уже говорили, чтобы восстановить внутренние силы человека в

лагере, необходимо было, во-первых, преуспеть в указании ему какой-то цели в

будущем. Слова Ницше: "Тот, кто имеет зачем жить, может вынести почти любое

как", могут быть путеводной нитью для всех психотерапевтических и

психогигиенических усилий в отношении заключенных. Когда бы ни возникала для

этого возможность, надо давать им зачем - цель - для их жизни, чтобы они

могли вынести ужасное как их существования. Горе тому, кто больше не видел

ни смысла своей жизни, ни цели, ни стремлений, и поэтому ему незачем было

переносить ее тяжесть. Он скоро погибал. Типичный ответ, которым такой

человек отклонял все ободряющие доводы, был: "Мне уже нечего ждать от

жизни." Что можно на это ответить?

Что было действительно необходимо - это коренное изменение нашего

отношения к жизни. Мы должны были научиться, и более того, учить отчаявшихся

людей, что на самом деле имеет значение не то, что мы ждем от жизни, а то,

что жизнь ожидает от нас. Нам нужно было перестать спрашивать о смысле

жизни, а вместо этого понять, что жизнь задает вопросы нам, ставит задачи -

ежедневно и ежечасно. Наш ответ должен состоять не в разговорах и

размышлениях, а в правильных поступках и правильном поведении. В конечном

счете жить означает брать на себя ответственность за выбор правильного

ответа на проблемы жизни, и выполнять задачи, которые она постоянно дает

каждому человеку.

Эти задачи, и следовательно, смысл жизни, - разные для разных людей,

они меняются от одного момента к другому. Поэтому невозможно определить

смысл жизни вообще. На вопросы о смысле жизни никогда нельзя отвечать

огульными утвержениями. "Жизнь" не является чем-то абстрактным и

неопределенным, это нечто очень реальное и конкретное, и, точно так же, ее

задачи реальны и конкретны. Они составляют судьбу человека, которая различна

и уникальна у каждого. Ни человека, ни его судьбу нельзя сравнивать с любым

другим человеком и любой другой судьбой. Ни одна ситуация не повторяется, и

каждая ситуация требует своего ответа. Иногда ситуация, в которой

оказывается человек, требует от него изменить свою судьбу действием,

поступком. В других случаях для него более благоприятно воспользоваться

возможностью выждать - и это может быть лучшей реакцией. Иногда требуется

просто принять судьбу как она есть и нести свой крест. Каждая ситуация

уникальна, и всегда есть только один верный ответ на нее.

Когда человек понимает, что его удел - страдать, он должен принять это

страдание как свою задачу, свою единственную и уникальную задачу. Он должен

понять, что даже в страдании он уникален и один во всей вселенной. Никто не

может освободить его, или облегчить его страдание, или взять его на себя.

Единственная его возможность - решить, как он будет нести свое бремя.

Для нас, заключенных, эти мысли не были теорией, оторванной от

реальности.

Они были единственными мыслями, которые могли нам помочь. Они

удерживали нас от отчаяния, когда казалось, что нет никаких шансов выйти

живыми. Давным-давно мы прошли стадию вопросов, в чем смысл жизни, наивные

сомнения, когда понимаешь его как достижение каких-то целей путем активного

созидания чего-нибудь значительного. Для нас смысл жизни охватывал более

широкий круг жизни и смерти, страдания и умирания.

Когда нам открылся смысл страдания, мы перестали мысленно преуменьшать

мучения лагерной жизни, пытаясь их игнорировать, или питать ложные иллюзии и

поддерживать искусственный оптимизм. Страдание стало для нас вызовом, от

которого мы не хотели отворачиваться. Мы стали понимать скрытые в нем

возможности для подвига, возможности, которые заставили поэта Рильке

воскликнуть: "Wie viel ist aufzuleiden!" (Как много существует страданий,

чтобы справиться с ними!) Рильке говорит о том, чтобы "справиться со

страданиями", как другие сказали бы "справиться с работой". У нас не было

недостатка в страданиях, так что надо было просто повернуться к ним лицом,

стараясь свести моменты слабости и скрытых слез к минимуму. Но слез не

следовало стыдиться - они свидетельствовали, что человек обладает самым

высоким мужеством - мужеством страдать. Не все это понимали. Только

некоторые признавались со стыдом, что плакали, как мой товарищ, который на

вопрос, как он избавился от своих отеков, признался: "Они изошли слезами из

моего организма".

Хрупкие ростки психогигиены, насколько они были возможны в лагере, были

и индивидуальными, и коллективными. Индивидуальные психотератевтические

усилия часто были родом "жизнеспасительной процедуры". Они обычно были