На другой день Иисус восхотел идти в Галилею, и находит Филиппа и говорит ему: иди за Мною. 4 страница
В.: Твой вздох облегчения мне понравился.
П.: Так… Теперь пейзаж пошел… Я на звоннице… Ночь. Темно. Месяц светит. Над головой какой-то колокол странный. На балке висит, над головой. Небольшой, прямо так скажем, маленький, и весьма ядовитого цвета. Ядовито-зеленого цвета… Ядовито-желтого стал… Ядовито-голубой… Все! Исчез!
В.: Хорошо.
П.: Разбираться с ним, что это , не было смысла… А теперь спускаюсь в саму звонницу… Скажи, а есть такое слово — звонница? Ведь обычно — колокольня?
В.: Есть.
П.: Хорошо, что есть. Я его кажется никогда прежде не употреблял. Странно: откуда выплыло?.. Спускаюсь… Темно…
В.: Фонарь?
П.: Да, факел. Спускаюсь ниже. Стены неровные. Сквозь старую побелку видны кирпичи… Вижу нишу… А в ней что-то черное… Бесформенное… Шевелится! Мразь. Надо с ней что-то сделать. Что это, разбирать не стоит — просто сделать. Ага! Надо заклеить нишу свитками. Старинными свитками… Так… Заклеиваю… Почему-то медленно идет… Наверное, это свитки Священного Писания…
В.: Я это уже поняла.
П.: Так… Осталось приклеить последнюю полоску у самого низа. Все! Теперь поднимаюсь по лестнице вверх… Опять колокол. Не заметил я его, что ли? Нет, другой — коричневый… Интересно получается, чтобы увидеть другой колокол, надо было спуститься невесть куда, а потом подняться… Так… А колокол, чувствуется, фальшивый. И форма у него какая-то не такая … Попробую форму исправить…
В.: Попробуй.
П.: Нет, не получилось… О! Ай да колокол! Обшивка на нем — клочьями пошла! Я же чувствовал, что фальшивый! Внутри у него деревянные ребра, а на них что-то вроде ткани натянуто было. А теперь — клочья, одни ребра остались… И те исчезли… Все!.. Желтеет… Перед глазами стало желтеть… Это пустыня… Египет… Египет, знаешь, что такое?
В.: Страна в Африке.
П.: Я не о том. Не это главное. Главное — это библейский символ мирского. Я имею в виду — безбожия. Библейский символ… Так! Стоит! Женщина какая-то… В маске… В золотой маске… Сейчас я эту маску с нее сдеру… Ух, ты! Лица-то нет!
В.: Они все без лица.
П.: Да. Знаешь, я какой афоризм придумал? Порок столь многолик, что исчезают лица! И в буквальном, и в переносном смысле. Удивительно, у скольких совершенно друг с другом не связанных людей подсознательное восприятие подавляющих одно — маска или без лица… Хотя это одно и то же. Между прочим, я это не только у тебя и себя встречал, но и у твоей Оли, и у многих художников, и у Мопассана. Он так и писал, что ему мерещится женский торс без головы . Точно такой же торс без головы и ног и я видел. Давно, еще до встречи с тобой… Только ты не подумай, это не свидетельство развращенности… Хотя очень может быть, что психоэнергетический удар и сифилис Мопассан подцепил у проституток, у которых любил бывать… Прости меня, милая, а? За все прости ты меня, а?
В. (Звук поцелуя.): Это в знак того, что я тебя простила. Я тебя давно за все простила. Продолжай.
П.: Так… Ну! Ну и ну!
В.: Что такое?
П.: Я в храме. Я имею в виду, в египетском храме. Величественная архитектура… Купол где-то очень высоко вверху — даже не видно. А сверху опускаются три колонны. Но до пола не достают. Квадратные, деревянные. Очень хорошо обработанная сосна, напоминают пол во дворце японского императора… Здорово! Сверху, из невидимой высоты величественно опускаются три колонны и на разных уровнях останавливаются… На нижних концах — три золотые маски. Женские. Нечто вроде идольских. Но не объемные, плашмя на дереве.
В.: Опять антисоциальные?
П.: Да.
В.: А что видишь вокруг?
П.: Не видно… Темно… Мрак там. Не только купол, но и стены во мраке теряются… А внизу… Внизу под масками — слитки золота!! Целые штабеля золота! В форме кирпичей!.. А функция масок… Назначение масок — отвлекать! Не дают смотреть на золото! Золото… А ты знаешь, золото — символ чего?
В.: Чего?
П.: Символ веры. Это из сегодняшнего “Откровения”. “Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться”. Третья глава, весть Лаодикийской церкви.
В.: Какой?
П.: Лаодикийской. Последняя церковь в этой главе. А вообще — седьмая, последняя. В том же стихе: белая одежда — символ праведности, глазная мазь — символ Святого Духа, открывающего глаза, а золото — символ веры… Только не просто веры во Христа, а веры Христа . Мы же с тобой говорили, что в синодальном переводе неправильно переведено. Не “соблюдающие заповеди и имеющие веру в Иисуса”, а имеющие “веру Иисуса”. Есть разница, правда? А эти три маски меня отвлекают. Чтобы я не смотрел на золото.
В.: Продолжай. Что ты будешь с этими масками делать? Ты их знаешь?
П.: Двоих… Двоих знаю. Это те, которые меня в железо заковывали. Два этих дурацких брака… Да их даже по оттенку масок можно различить: какая — кто… Что с ними делать?.. Краской замазываю. Темно-синей, почти черной… Все. Больше не видно. А вот третья что-то никак. А золото снизу исчезло… Ну и ладно. Не все то золото, что блестит… А может, оно нужно было мне для того, чтобы понять… А я уже понял… Смешно, но Пьер у Толстого сказал, что главное, что его разделяет с Богом, — это женщины… Только вряд ли Пьер на уровне логики осознавал тогда всю многомерность проблемы… Силу какой-нибудь третьей … Третья… Третья! Что это за третья? Самая ведь устойчивая!
В.: А давно она в тебе? С какого возраста?
П.: Первое что в голову приходит? С восемнадцати. Только… Ты знаешь, такое ощущение, что я ее даже и не увидел . Так, постояла рядом, а может быть, даже просто прошла мимо, походя изуродовала, а я и не заметил… Может, когда-то за спиной стояла. Нет, не за спиной — слева и чуть позади. На полшага… А влево: метр — метр двадцать.
В.: Так. Хорошо. Что же надо сделать, чтобы избавиться от ее влияния?
П.: Ух, ты! Страх какой!
В.: Что?
П.: Столб исчез — престол появился, а маска в царицу превратилась. Сидит передо мной во всей своей мощи! Не обойти! Страшная! Восточное что-то… Восточная величественность. И золотой вокруг нее венец — не венец… Ореол? Словом, что-то вокруг головы золотое. Золотые лучи. Напоминает нимб, ореол, который вокруг головы святых рисуют. Только не однородной, а весь в радиальных линиях. А лица нет — маска. А ведь самая главная — эта! Только не знаю, для меня ли лично, или вообще.
В.: Для тебя. Продолжай работать.
П.: Сдираю позолоту… Сдираю… Медленно идет… Так… Однако!
В.: Содрал?
П.: Нет, еще не совсем. Как она, однако, меняется! И тем хочет ускользнуть! А вообще чувствуется, что за всей этой позолотой, ореолом, да вообще всем ее образом кроется какая-то грандиозная психологическая правда. Какая-то ассоциация с блудницей на звере… Надо будет потом поразмышлять… Все! Нет, не все — лучи остались… Сдираю весь этот ореол, свечение… Свечение ей нужно, чтобы ей поклонялись… Теперь все! Потеряла силу! А теперь даже исчезла! Уф, как хорошо!
В.: Что ты хочешь этим сказать?
П.: Очень хорошее ощущение в теле. Такое облегчение! Легко! Хорошо, как никогда. Чего только я из себя не вытаскивал, но чтобы после так хорошо становилось — такого не было. В первый раз… Послушай, а может быть, я в своем творчестве с этой главной боролся? В конце концов, творчество это еще и способ освобождения. Почему меня привлекала столь странная тема: языческое женское божество Кибела и ей поклоняющийся Руф? В общем-то, хороший парень? Этот Руф, а?
В.: Да.
П.: И смотри, как интересно получилось: читали сегодня про великую блудницу, которая была разряжена в золото и жемчуга и одета в дорогие ткани — синие и красные! Надо бы это осмыслить: почему? И почему до главного я во все предыдущие сеансы не мог добраться, а после чтения “Откровения” — пожалуйста! Как тогда, твое разрезанное сердце. Это очень-очень важно! Может быть, какая-нибудь программа была с защитой?
В.: Вот ты и разберешься. Все может быть. И еще раз: как твое самочувствие?
П.: Чрезвычайное! Все, открываю глаза.
В.: Спасибо за сеанс. С тобой очень приятно работать. Ты ведь сам все и делаешь. Не страшно ошибиться.
П.: Как мне приятно, когда ты мне говоришь “спасибо”. По любому поводу! И…
(Конец стенограммы. Сами понимаете, что сеанс психокатарсиса из медицинской формы перешел в другую, с поцелуями.)
***
Сеанс в дальнейшем был продолжен (см. следующую главу). Почему-то в этот раз наш Психотерапевт не смог полностью проявить ту конкретную ситуацию с появлением великой богини-блудницы, которая с ним случилась в его 18 лет. Странно, зашел ведь достаточно далеко, определил, что источник чрезвычайно важной для его жизни психоэнергетической травмы был ему незнаком (как впоследствии оказалось, знаком, но весьма поверхностно) и находился слева в метре и чуть сзади, на полшага. Интересно это словосочетание — “полшага”. Можно уже было бы и догадаться, что происходило дело на ходу . Но не догадался. В этот раз.
Глава пятидесятая.
ПЕРВАЯ “ЛЮБОВЬ”
(Техника психокатарсиса)
П.: Давно хотел проработать один вопрос… Позанимайся со мной, пожалуйста… Великая, между прочим, до сих пор тайна была от всех.
В.: А почему не сам?
П.: Не знаю… Может, потому, что мне приятно, когда ты рядом? А может, потому, что ты задаешь такие вопросы, которые я себе никогда бы не задал. Позанимаешься?
В.: Ты бы задал себе еще лучшие.
П.: Ты думаешь?.. И все-таки, позанимайся, пожалуйста, со мной.
В.: Как скажешь. Садись. Или ляжешь?
П.: Лучше сяду.
В.: Так с чем бы ты хотел поработать?
П.: Помнишь, я тебе рассказывал, что этим летом, до того как мы с тобой встретились, я разыскал, ту, которую я называл “первая любовь”?
В.: Помню.
П.: Да, разыскал и, поговорив с ней по телефону, в очередной раз понял, что она совершенное “не то”. Как и тогда, 18 лет назад, говорить с ней не о чем. Общего — ничего. И хотя она заметно аутична — все-таки дочка офицера и алкоголика, тем не менее, нет такого ощущения, что она наносит какие-то особенные психоэнергетические травмы.
В.: А с чего ты взял, что она аутична?
П.: По многим признакам. К примеру, она единственная из нашей институтской группы, которая после выпуска не поддерживает ни с кем отношений… А главное голос… Такой особенный голос, как будто перестала она говорить, но все эхо слышится… То есть, не эхо в буквальном смысле, а такое ощущение, как бы … Впрочем, я не умею этого объяснить… А поработать я бы хотел с одним случаем, который никак из головы не выходит… Сколько лет прошло, а воспоминание яркое, как будто было все… ну, скажем, час назад… Идем мы по коридору — институтскому. Вчетвером. Первый этаж, как сейчас помню, левое крыло, рядом — она, Ленка. А я все говорю, говорю, вернее, несу какую-то околесицу, за которую мне же самому и стыдно. Как пьяный. Мучительно. Как будто себя со стороны вижу — и мучаюсь. И не могу остановиться. Как будто задыхаюсь…
В.: Задыхаешься? Закрывай глаза. Так. От кого из тех троих, которые с тобой шли, идет эта волна?
П.: От… от второй, дальше Ленки… Ирой Куценко ее зовут…
В.: Ты и фамилию помнишь?
П.: Помню. А что тут такого?
В.: А ты всех в своей институтской группе по именам и фамилиям помнишь?
П.: Ленкину помню… Еще вспоминается фамилия одной у нас редкостной шлюхи… Проститутки даже. За артиста вышла, что удивительно. А может, наоборот, закономерно… Остальные как-то сразу не вспоминаются.
В.: А вот это-то и интересно. Я, например, тоже одну-две фамилии вспомню — и все. И то не сразу, а ты — сразу. Ты разве с Куценко дружил?
П.: Нет. Не дружил. Даже не общался. И хотя пять лет в одной группе, только два факта из ее жизни мне и известно. Первый, что ей каким-то чудом без влиятельных родственников удалось остаться после распределения на кафедре. Это была всеобщая мечта, потому что через три года автоматически — ученая степень. И как бы ни посмеивались над тем, что диссертации, защищенные в учебных институтах — детский лепет по сравнению с теми, какие защищают в академических институтах, все равно корочки они и есть корочки, карьеру обеспечивают. Насколько я знаю наш учебный институт, из них почти никто в науке и не остается — большими потом начальниками становятся — в министерствах, на производстве, да вообще во всяких мыслимых и немыслимых конторах. Постой-постой… Так в этом и разгадка… Так вот, этой Куценко каким-то чудом, не будучи отличницей, не имея “лапы”, удалось заставить их признать, что она должна получить лучшее место. Мы тогда все удивлялись. А второй факт — была в группе начальничком: то ли комсорг, то ли профорг…
В.: Словом, облик вырисовывается достаточно отчетливо…
П.: Да. Что же получается?!! Иду по коридору, смотрю на одну девушку, а в это время задыхаюсь от психоэнергетического удара от другой?!. А потом боль травмы, объединенной со случайной картинкой, с Ленкой, которая шла со мной бок о бок, объявляю любовью. И при этом удивляюсь, как это я мог влюбиться в девушку, которая абсолютная “не то”! Это же какой-то кошмар получается! Восемнадцать лет думать, что был влюблен, потому только, что рядом, в метре, — сволочь была редкостная! И почему решил, что именно — влюблен ? Почему не решил, что это другое какое-нибудь чувство? А?!!
В.: Ты, наверное, об этом думал.
П.: Может я и думал, потому как юноша в период гиперсексуальности, в 18 лет, всегда об этом думает… Но ведь ко времени этой “первой любви” у меня уже два года была любовница. Которая, хотя и оскорбляла меня тем, что не была достаточно красивой, но…
В.: Как это глупо: красивая — не красивая!..
П.: Глупо — не глупо, а так было. Я рассказываю, как было на самом деле.
В.: А ты никогда не думал, что ты ей, этой Куценко, мог нравиться?
П.: Нравиться? Да что ты! Она толстая, лицо широкое, эпилептоидный тип — солдатский. А ведь действительно: она же эпилептоидка! То есть, конституционально как раз и относится к тому психотипу, который наиболее успешно реализует себя именно в иерархиях. Осталась на кафедре… Уж если захотят подавлять — то сделают это законченней других психотипов. Смотри-ка, все сходится!
В.: Это для тебя невозможно, потому что толстая. А ей — все равно нравился. Хотя она могла ничего и не предпринимать, понимая, что — невозможно.
П.: Ирка?.. Она?.. Хотя чего только в жизни не бывает! Ведь, в сущности, Куценко — классическая дочка офицера! Мой контингент. Ну и дела!.. Я же недаром чувствовал, что надо поработать… С тобой. Но ты представь, какая несправедливость! Лежишь, допустим, с очередной женой в постели, делать надо то, что она от тебя ожидает, а сам в это время о другой думаешь! И думаешь, что та — это любовь! Та самая, воспетая поэтами, неудавшаяся первая любовь ! А соединиться с ней не можешь, потому что говорить с ней не о чем, да и вообще общего нет ничего! И мучиться чуть ли не всю жизнь! Восемнадцать лет! А ведь сколькие так же живут! Во всяком случае, разговоришься с кем по душам, так оказывается — чуть ли не каждый второй!
В.: Ужасно.
П.: Хорошо еще, что этой “первой любовью” ты не первая занималась. Однажды лечил я одну психологиню, в сумасшедшем доме работает, и как-то в разговоре, то ли она мне подсказала, то ли я сам догадался, что выбор объекта этой “первой любви” был произведен помимо моей не только воли, а вообще помимо меня! Правда, мы шли путем логическим, но тем более — логическое осознание от боли не освобождает… Так я после этого с той психологиней вообще не мог общаться. Ты представь себе: без малого восемнадцать лет мучиться с разными женами, думать при этом о другой, не в силах чего-либо в своих чувствах изменить — что тут может гордость подсказать? Вот, дескать, какое загадочное и прекрасное это чувство — любовь , что так сильно переживаю. А раз так сильно переживаю и мучаюсь, то каков я, и насколько прекрасно мое сердце! Глубо-о-окая натура! А тут какая-то психологиня отнимает такую игрушку самовосхищения! Выбор, видишь ли, не моей волей и помимо меня! Поневоле возненавидишь! Мы с той психологиней еще встречались, в одну компанию пару раз были приглашены, но я ей так и сказал: “Конечно, путь к самоосознанию, следовательно, к свободе — это прекрасно, но не могу! Прости меня!”
В.: Так и не помирился?
П.: Нет. Так я и говорю: хорошо, что это упражнение для гордости я пережевывал до тебя. А не то бы поссорились с тобой . Хотя… Что вообще люди о себе могут знать?..
В.: Что-нибудь еще хочешь сказать?
П.: А что тут можно сказать?.. Разве что… А может эта вторая слева — и есть та самая главная из подавляющих?! Та царица, восточное божество, которое мелькнуло, когда мне было восемнадцать лет? Помнишь? Мы тогда вокруг ее головы позолоту обдирали.
В.: Помню. Как ты скажешь, надо выяснять: она это или не она?
П.: Нет, не надо. Все ясно. Она .
В.: В таком случае, это воздействие, которое она оказала на тебя — в каком оно виде? Что это?
П.: А его уже нет. То ли оно исчезло от рассмотрения ситуации, то ли когда раньше — не знаю.
В.: Продолжим сегодня работу? Хочешь?
П.: Хочу… Только…
В.: Что — только?
П.: Только я думаю… Та “первая любовь”… Ведь я однажды в Ленкином альбоме свои фотографии нашел. А она засмеялась смущенно, как будто поймали за руку, и говорит: “Только не гордись, пожалуйста!” Опять-таки, домой приглашала… А может… А может, она тоже в том коридоре получила самую сильную в своей жизни травму?!.
Глава пятьдесят первая.
ЗОЛОТАЯ РЫБКА
… В: Разве надо — глаза открывать? Нет? Тогда закрой… А все потому, что ты мне сопротивляешься! Я так устаю от этого… Твое сопротивление обессиливает меня .
П.: Ох, уж эти женщины! Сопротивляться им — ни-ни! А что, я тебе во всех ситуациях сопротивляюсь?
В.: Не во всех.
П.: Да я и сам чувствую, что сопротивляюсь. И даже догадываюсь когда. Когда невроз нейтральный, от наших с тобой взаимоотношений абстрагированный предельно — я не сопротивляюсь. А когда реализация невроза хотя бы отчасти с тобой связана, начинаю сопротивляться. Больно. Но теперь начинаю понимать, что мое при этом напряжение вовсе не из-за тебя, не из-за твоих свойств как личности. Это какая-то неадекватность… Во мне. Сам в себе поначалу ревностью называл. Но с каждым выброшенным куском металла прихожу к выводу, что это не ревность. Да и вообще, похоже, в понятие “ревность” вкладывают множество смыслов.
В.: Хорошо. С чем у тебя ассоциируется твое мне ложное сопротивление? Какой это предмет?
П.: Э… Весы! Вижу весы.
В.: Какие?
П.: Обыкновенные. Весы, как на старинных гравюрах. Две чашечки на коромысле.
В.: Вот как? И что же там на чашечке? Нет, прежде скажи мне, какая из них перевешивает?
П.: Левая. Та, что от меня слева.
В.: Так. А что на ней?
П.: Гиря.
В.: Какая?
П.: Обыкновенная такая гиря. Стандартная магазинная. Железная. Цилиндрическая.
В.: Понятно… Железная, говоришь?.. Так… А что на другой чашечке?
П.: Стеклянный сосуд. Напоминает по форме старинную чернильницу. Сосуд из закопченного стекла. Стекло тонкое и могло бы быть очень прозрачным.
В.: А что там внутри?
П.: На дне — чернила. Высохшие.
В.: Высохшие?.. Так… А скажи, которая из чашечек должна перевешивать?
П.: Конечно, со стеклянным сосудом! Кстати, у него и размер с чернильницу. Но вот если бы эту “чернильницу” сделать побольше… И воды налить… Нет. Надо прежде что-то сделать с гирей.
В.: Хорошо. А какой внутренний смысл этой гири?
П.: А в ней… в ней — удивительно! — золотая рыбка !
В.: Золотая рыбка? Действительно, удивительно.
П.: И ты знаешь, очень такая хорошая, красивая и здоровая золотая рыбка.
В.: Здоровая?
П.: Да. Ведь обычно заглянешь в какой-нибудь аквариум с золотой рыбкой — непременно она там с каким-нибудь изъяном. А эта совершенно здоровая… Красивая такая! Прямо удовольствие смотреть.
В.: А что это такое: золотая рыбка? Что первое в голову приходит?
П.: Это? Это… — любовь!
В.: Что?!
П.: Да! Я, между прочим, как только за железом рыбку разглядел, так сразу и подумал, что — любовь. Еще до того, как ты спросила. Вернее, не то чтобы подумал , а так… как бы подумал…
В.: А при чем здесь гиря?
П.: А это — железо. Забитость стрессами. Закована она, рыбка, в железо… Это мне… Это мне мать сделала!
В.: Железо… Внутри спрятано … Чтобы не видно… и не выплывала…
П.: Закована! Заклепана!
В.: Ты знаешь, а ведь во всем этом есть определенная логика… Весь этот многочисленный металл от нее… Неудачный выбор женщин для брака… Жить с ними невозможно — в этом для нее выигрыш! Ты от них неизменно домой возвращался. Всегда, получается, при ней был. И остаешься.
П.: Да. Так получается. И, кстати, не такой уж и редкий случай. Об этом много в специальной литературе есть. Мать, в особенности если она не в состоянии полюбить мужа, компенсируется на сыне. Каким-либо образом, скорее всего, бессознательно, внушает ему, что женщины — мерзость. Или он сам — ничтожество. И он обречен всегда, следовательно, быть при ней. Без жены. Жертва, естественно, воспевает мать как, разумеется, самое прекрасное и бескорыстное любящее создание. Только я мать не воспевал. В особенности после того, как оказалось, что она отцу изменила.
В.: Я знаю.
П.: Интересно узнать, что и я из тех же… Закованных матерью. Спасибо. Да плюс к тому теперь и механизм знаем: заковать во внушения… Железной убедительности. Впрочем, неудачными браки были еще и потому, что я, как и положено, выбирал мать. Подавляющих. А с ними не договоришься.
В.: Хорошо. Продолжим. А что надо сделать, чтобы рыбка, наконец, обрела свободу? Она ее хочет?
П.: Странный вопрос! Конечно же, хочет! Только надо сначала сосуд подготовить. Очистить.
В.: Как?
П.: Прежде всего, очистить от копоти. Протереть.
В.: Ну так и…
П.: Уже. А затем — водой. Чтобы очистить от высохших чернил.
В.: И…
П.: Все. Чисто. Только надо бы еще и форму сосуда изменить.
В.: На какую?
П.: Да я, собственно, уже изменил. Красивая такая форма… Только я названия ее никак вспомнить не могу… Древнегреческий стандарт. Пифос?.. Нет, не помню. Красивая такая — но не амфора.
В.: А что такое — амфора?
П.: А это с двумя ручками. Могла быть сделана из чего угодно — из стекла, бронзы… Попроще — те из глины. В них хранили вино и масло. У некоторых амфор бывало плоское донышко, и они могли стоять вертикально. А у прочих дно было коническое, поэтому вертикально стоять они могли только в специальных гнездах. Рядами. В подвалах хранились, или на кораблях перевозили в них зерно, вино, масло. Кстати, достают их именно с древних затонувших кораблей. А я вот, понимаешь, — из собственного подсознания… Ясно, что такое амфора?
В.: Ясно.
П.: Так я на весах не амфору сделал. А емкость гораздо более красивой формы. Очень красивой. А теперь надо распилить гирю… Так. Все. Пополам. И рыбка теперь плавает. Хорошо ей. И чашечка с этой красотой перевесила!
В.: Какой у тебя глубокий вздох облегчения! Красиво! А с половинками гири что делать?
П.: А ничего. Пусть там и лежат. В назидание потомкам.
В.: Может быть, их куда-нибудь выбросить?
П.: А зачем? Они не мешают… Послушай, милая ты моя, родная, прости ты меня, пожалуйста… За все! Что уставала со мной! Это я из-за железа тебе сопротивлялся! В сущности, подавляющая мать — проклятие на всю жизнь! И то, что ты не похожа, будет вызывать некое тебя неприятие… Но только некое ! Прости меня, пожалуйста!
В.: Что ты! Я уже давно все простила. Да и разве это была усталость?
П.: Ну все равно, после ссор, помнишь, из головы у тебя стружку выметали?
В.: Зато сейчас ничего не остается.
П.: Спасибо тебе! Я никогда этого не забуду! Я так тебя… так тебя люблю!.. А ты знаешь, после того, как я у тебя прощения попросил, рыбка-то лучше себя стала чувствовать. А то хорошо-то ей было, но при поверхности все время была, не могла оторваться, вроде как воздух заглатывала. А теперь — ух, и хорошо же ей там!
***
П.: Милая, а сегодня я тебе сопротивлялся?
В.: Нет, мой хороший.
Глава пятьдесят вторая.