Тема 3. ПСИХОАНАЛИЗ В ГОДЫ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ. 2 страница

Однако именно в не-клинической области психоанализ оказался наиболее способным к сосуществованию с доминирующей «новой идеологией». Советские аналитики и примыкающие к ним ученые охотно вносили вклад в объяснение различных социальных проблем — от беспризорности и преступности (А.Е. Брусиловский) до гомосексуальности (Р. Авербух, Б. Фридман). Лидеров большевизма крайне мало интересовала каждая отдельно взятая страдающая личность («Единица — вздор. Единица — ноль...»). В их поле зрения лежала масса, социум, их интересы сосредотачивались на возможности понимать массу и управлять ее помыслами. Психоанализ должен был помогать им формировать массовое мировоззрение. Так, он стал желанным их союзником в антирелигиозной борьбе — как писал в 1924 г. известный большевик М.А. Рейснер, «самые важные и самые интересные проблемы (идеология и религия) нуждаются в аналитическом освещении». Критика религии была предметом семинаров, которые вела Роза Авербух, и темой, до 1930 года включительно появлявшейся в повестке дня заседаний Русского психоаналитического общества. Иногда клинические вопросы превращались в социальные: та же Р. Авербух подчеркивала в 1922 г. роль учения о нарциссизме в понимании идеалистических воззрений [66. C. 45]; аналогичные исследования вел Б. Фридман [113]. В какой-то мере эти идеи оказались продолжением мыслей Н.Е. Осипова о психопатологиях, возникающих за счет избыточной концентрации личности на себе.

Хорошо заметно двойственное отношение многих российских ученых тех лет к психоаналитическим концепциям. Ценность фрейдовских наработок признавалась практически всеми, однако большинство сходилось во мнении, что наработки эти нуждаются в серьезной ревизии и даже в радикальных преобразованиях. При этом ревизия концепций, выстраданных на многолетнем клиническом опыте, нередко осуществлялась с позиций не нового опыта, но неких оторванных от клинической базы представлений. Показательно, что с медицинских позиций психоанализ критиковали, пожалуй, менее всего.

Последствия пренебрежения клиническим применением метода оказались более чем серьезны. Российские аналитики встали перед необходимостью поиска иного приложения своих сил, а следовательно, вынуждены были привлечь к себе внимание философов, политиков, социологов. Но, как отмечал Фрейд, психоанализ вообще принимается другими науками не слишком охотно. Вполне естественно, что специалисты из разных научных областей, даже не отрицая психоаналитическую теорию, начинали стремиться ревизовать ее согласно своим установкам и представлениям, изменить в свою пользу. Взгляды Фрейда могли быть верны или ошибочны, но в сложившейся в России ситуации они нередко критиковались просто потому, что шли вразрез с положениями идеологизированной советской науки. Как отмечала Сара Найдич, «после революции в России возобновилась научная деятельность, имевшая, однако, четкую социальную направленность» (цит. по: [66. C.36]. Манифестом науки (в том числе психологии) 20-х годов можно назвать следующую цитату из А.Б. Залкинда: «Для ленинизма всякая теория есть лишь путь к практике. Марксистская, ленинская практика — практика наилучшей организации пролетарской, революционной борьбы. Практика анализа и использование психических процессов человека — ... острое оружие в этой классовой войне... Психология человека, как и социология, не может быть предметом контроля и руководства со стороны внематериалистически, внедиалектически, внеклассово настроенных ученых» [42. C.180]. Отсутствие же клинической базы у российских психоаналитиков было весьма на руку заинтересованным в радикальном пересмотре психоаналитических концепций. Любую неудобную теорию можно подвергнуть любой критике, если подрубить корни, которыми она держится за землю, или просто проигнорировать их.

Пренебрежительное отношение к клиническому методу Фрейда в лечении неврозов может быть объяснено и с другой точки зрения. Невроз в Советской России начала 20-х гг. считался буржуазным заболеванием. Главная роль в его терапии должна была принадлежать здоровой социальной среде. «Техника лечебного использования психоанализа оставляет лечимого наедине с лечащим, — писал А.Б.Залкинд в 1924 г., — оживляющие впечатления социальной среды заменяются суррогатом в виде нарочитых вопросов или далеко не объективированных объяснений... Психоневротика следует держать в живой цепи активных социальных раздражителей, пронизанных здоровым действенным содержанием, сильным и требовательным, ставящим ... в положение абсолютной социальной невыгодности болезни» [42. C.185]. Академическая психиатрия по большей части оставалась к психоанализу безразлична. Лишь немногие врачи-психиатры, например, Ю.В. Каннабих, публично и печатно высказывали позитивное мнение о психоанализе как терапевтическом методе [47]. Однако широко присутствовал лейтмотив недооценки Фрейдом роли социального и переоценки сексуальности — как в теории, так и в практике терапии психоневрозов.

Постоянным упреком в адрес Фрейда, особенно во второй половине 20-х годов, звучит следующее: для Фрейда существенны пол человека и возраст, но практически не играют роль классовая принадлежность, национальность, историческая эпоха. Фрейд (как писал, в частности, Волошинов) определяет сознание человека не историческим бытием, а биологическим, главная сторона которого — сексуальность. Но человек рождается в строгом контексте исторических, этнических, социальных условий; и все это — то, что придает ему реальность. Поэтому психология должна быть прежде всего социологизирована.

Профессор К.И. Платонов во вступительной статье к мнографии Г. Малиса «Психоанализ коммунизма» [64], выделяя бесспорные достижения фрейдовской теории — открытие значения эмоций для развития психопатологий, выявление сферы бессознательного и т.д. — негативно отзывается о преувеличении Фрейдом роли сексуальности в этиологии неврозов и недооценке роли инстинкта самосохранения в психической жизни человека, а также о предубежденности аналитиков, занятых поиском сексуальных комплексов при ведении терапии. В марте 1924 года профессор М.А.Рейснер в докладе «Социальная психология и психоанализ» подчеркивает, что в трансформациях либидо ведущую роль играют социальные отношения личности [113]. Даже работавшая в конце 10-х гг. в России Татьяна Розенталь, член Венского психоаналитического общества, искала возможность, как отмечала Сара Найдич, «нейтрализовать сексуальные теории», противопоставляя атакам на фрейдовский пансексуализм учение о сопротивлении и сублимации и указывая, что влечения предназначены не для прямого удовлетворения, а для направления в русло социально признанной деятельности [66. C. 37].

В этом отношении примечательна (а с другой стороны, вполне отвечает духу времени) позиция А.Б. Залкинда, изложенная им в работе «Фрейдизм и марксизм» [42]. Сексуальная теория, с точки зрения Залкинда, вовсе не является краеугольным камнем фрейдизма, и последний может легко обойтись без нее. Теория Фрейда основана на конфронтации принципов удовольствия и реальности. Весь психический мир человека — это сумма его желаний и опят борьбы за их осуществление. Поскольку от большей части желаний человек вынужден отказываться — они вытесняются, но продолжают быть активными в сокрытом виде. Человек, не способный выработать компромисс с окружающей средой, уходит в самодовлеющую психическую реальность и «бежит в болезнь». «Как мы видим, — пишет Залкинд, — вся эта сложная и стройная психофизиологическая архитектура фрейдизма по ходу всего изложения ни разу не нуждалась в содействии со стороны половой теории».

Итак, вновь (и на сей раз куда более травматично для себя, чем в начале столетия) психоанализ столкнулся с неприятием своих «сексуальных основ» — с неприятием, которое теперь стало, по сути, частью навязываемой «сверху» идеологии. Возможно, создававшийся большевиками Человек Будущего, как всякий Сверхчеловек, виделся им обоеполым, самодостаточным, а значит, бессмертным; возможно также, что это была своеобразная попытка извлечь уроки из фрейдовского тезиса «человеческая сексуальность — враг культуры». С точки зрения А.И. Белкина, репрессии сексуальности в первые годы советской власти объяснялись желанием «победивших братьев», ныне занявших место «отца», кастрировать своих детей во избежание будущих отцеубийств [9. C.12-14]. Однако, с другой стороны, следует прнять во внимание и традиционность, и глубоко уходящие в русскую историю корни этой проблемы — «русскую святость» и культ Матери-Богородицы, речь о которых шла в предыдущих главах.

Позднее, в 1927 году, Л.С. Выготский так комментировал подобную легкость в обращении с неудобной наукой: «очень грубые, резкие, бьющие в глаза противоречия»... просто исключаются из системы ... Десексуализируется фрейдизм, потому что пансексуализм явно не вяжется с философией Маркса. Что ж, говорят нам, примем фрейдизм без учения о сексуальности. ... Можно ли принять систему без ее центра? Вель фрейдизм без учения о сексуальной природе бессознательного — все равно что христианство без Христа или буддизм с Аллахом» [19. C. 259-260].

А.Б. Залкинд упоминает далее в своей работе, что источником человеческих желаний для Фрейда является и стремление к сохранению Я (Ich–Triebe), и социальное самоутверждение. Но этим мотивам Фрейд уделяет незначительное место, «да и то проделывая это под влиянием своих критиков и противников (Адлера и других)» [42. C.170]. Любопытно, что и в 1924 году Залкинд оперирует понятиями первой дуалистической теории Фрейда, которая была радикально пересмотрена автором в 1920-1921 годах. Концепция Танатоса лишь вскользь упоминается российскими авторами в эти годы, равно как и агрессивное влечение. Агрессивными люди признают себя еще менее охотно, чем сексуальными.

Эти и другие попытки ревизии психоаналитической теории имели и еще одну важную подоплеку. В советской науке 20-х годов обострилось противостояние между объективным и субъективным направлениями в психологии. Разновидностью субъективной психологии выступала в первую очередь психология экспериментальная (школа Вундта); к объективному направлению относились рефлексология Павлова–Бехтерева и бихевиоризм, которым в СССР занимался, в частности, П.П. Блонский. Как отмечал в 1927 г. В.Н. Волошинов, современная (для 20-х годов) субъективная психология уже не могла не учитывать данных внешнего опыта, полученных экспериментальным путем и подтверждающих (или опровергающих) данные самонаблюдения [16. C. 277]. Дискуссии вокруг психоанализа всегда включали вопрос: является ли фрейдизм объективным направлением в психологии или же разновидностью психологии субъективной? Те, кто придерживался мнения об «объективном» характере фрейдизма, стремились «объективизировать» его в еще большей степени, поставив на физиологический фундамент; те же, кто полагал его разновидностью субъективной психологии, нередко тем самым отрицали ценность фрейдовской школы вообще. Эти теоретические споры о психоанализе иногда почти полностью подменяли собой практическое приложение метода. Как писала С. Найдич в 1921 г. в статье «Психоанализ в России»: «Официальные лица в русской науке мало интересуются психоанализом в теоретическом плане и совсем не занимаются им на практике. В ходе научных заседаний время от времени затрагиваются, чисто случайно, вопросы, связанные с фрейдовской динамикой душевных процессов. Сексуальные теории a priori вызывают мало сочувствия» (цит. по: [66. C.36]).

Вопрос об объективности или субъективности психоанализа, поднимаемый в рамках этих дискуссий, неизменно сопровождается другим: возможны ли реформы, которые возвели бы психоанализ в ранг науки «подлинно материалистической», разрабатывающей «истинную и всестороннюю концепцию личности»? С 1923 года в повестке дня собраний психоаналитиков постоянно фигурирует тема реальности синтеза учений: Маркса и Фрейда — с одной стороны, Фрейда и Бехтерева–Павлова — с другой; публикации на эту тему обильно заполняют научную периодику 1923–24 гг. [53]. Инициатива создания подобной всеобъемлющей концепции, исходившая изначально от членов Казанского психоаналитического кружка (А.Р. Лурия, Б.Н. Фридман), активно поощрялась Л.Д. Троцким.

Марксизм и фрейдизм воспринимались рядом советских ученых как стоящие на общих основных позициях. Их пытались соединить или найти в них общие черты и многие зарубежные психоаналитики — от Адлера до Фромма. Так, последний в своей поздней работе «Из плена иллюзий» писал, что Маркса и Фрейда объединяют по крайней мере три положения: критический настрой по отношению к идеологиям и рационализации, вера в освобождающую силу истины и научного познания, гуманистическое отношение к человеческим нуждам и заботам. И.Ю. Романов замечает, что марксизм и психоанализ безусловно имеют общие истоки, с разных сторон критикуя философию идеализма и субъективизма. «Если Маркс делает шаг в сторону социально-исторических и экономических условий человеческого бытия, то Фрейд направлен к индивидуально-биографическим и биологическим факторам» [111. C.141]. Обе теории обещали (как казалось) улучшение качества человеческой жизни не путем взаимодействия с причинно-следственными и объективными процессами, а, как выразился С. Бенвенуто, за счет процессов символических: «Марксисты предполагали, что социальная система и социальная нищета не были объективными вещами ... но, скорее, человеческим продуктом неразрешенной борьбы разных интересов. В том же ключе фрейдисты предполагали, что человеческие страдания — это не объективная и вынужденная сила, но результат слепоты человека по поводу его собственных страстей» [10. C.42].

С другой стороны, сам Л.Д. Троцкий предлагал И.П. Павлову объединить научные усилия физиологов и психоаналитиков, дабы исследовать и понять человеческую личность в ее психоорганическом единстве; придать психоанализу характер объективного наблюдения, а физиологии и рефлексологии — широту взгляда. Эти попытки «материализовать» душу, «приземлить» ее на органический субстрат вполне соответствовали упоминавшимся уже традициям российской науки, согласно которым концепции Фрейда воспринимались в первую очередь как биологические. Даже такой убежденный психоаналитик и фрейдист, как доктор И.А. Перепель, стремился к пониманию психоаналитических идей с позиций материализма, используя для объяснения вытеснений, фиксаций и других психических явлений теорию условных рефлексов И.П. Павлова. Он утверждал, что физиология не обесценивает личность, а. напротив, помогает понять все многообразие человеческого поведения [90]; [139. C.57]. Многие ученые, однако, не принимали подобных взглядов всерьез, полагая, что рефлексология и психология не должны смешивать объекты своего познания: в частности, М. Вульфа неоднократно упрекали в чрезмерной биологизации психики в связи с его исследованиями, посвященными эрогенным зонам. В бурно развивавшиеся споры и дискуссии оказывались втянуты преимущественно философы, социологи, педагоги — люди, чье знакомство с психоанализом порой ограничивалось чтением фрейдовских трудов: П. Блонский, Б. Быховский, В. Волошинов, Л. Выготский, А. Деборин, М. Ширвиндт и др. Психоаналитики же участвовали в общей полемике в существенном меньшинстве: основные голоса с этой стороны принадлежали А. Лурии и А. Залкинду (последнего, впрочем, назвать психоаналитиком можно было уже лишь с натяжкой). Весной 1925 г. в Москве состоялись дискуссии на темы: «Психоанализ и марксизм» и «Психоанализ и психология искусства», наглядно показавшие, что и среди самих аналитиков назрели серьезные противоречия в связи с ревизиями, которые многие из них хотели бы провести в учении Фрейда [66. C.46].

А.Р. Лурия был в начале 20-х годов убежденным сторонником правомерности синтеза учений Фрейда, Маркса и Бехтерева–Павлова. В марксизме и фрейдизме он находил ряд методологически близких позиций: обе теории насквозь аналитичны, объектом исследования в обоих случаях является личность, «детерминированная социально и генетически». Доклад Лурии «О психоанализе и марксизме», содержавший это утверждение, прозвучал еще в 1923 году на заседании Казанского психоаналитического кружка. В своих выкладках, посвященных соединению психоанализа с физиологией, он делал акцент на том, что культивируемое идеалистической философией различение «духа» и «материи», «тела» и «души» ложно с точки зрения марксизма; что единственно правомерным является взгляд на мир как на целостную систему процессов. В системе же психоанализа особо подчеркивается зависимость психических функций от органических раздражений; крупнейшей его заслугой является как раз то, что он вводит психику в систему организма, и ее изучение теряет свою былую изолированность. Лурия ссылается на Л. Фейербаха, указывавшего, что «...органом мысли мозг служит только в связи с человеческой головой и телом» («Против дуализма тела и души, плоти и духа»).

В своих трудах Лурия также констатирует приоритетное значение стремления к самосохранению и самоутверждению личности, которое является не звеном в жизненной цепи, а биологической самоцелью. В этом он перекликается с Альфредом Адлером. У личности, не обладающей идеальной силой и мощью, остаются неудовлетворенными влечения к поддержанию жизни и к могуществу. Человеческое Я постоянно бессознательно сравнивает себя с идеалом Я и регулирует поступки сообразно требованиям этого идеала. Внутренний конфликт, чувство малоценности рождаются при невозможности этим требованиям следовать [61].

Сексуальное влечение, с точки зрения Лурии, обретает в психоанализе не столько психологический, сколько биологический смысл: «...недалеко то время, когда психоанализ сможет оперировать терминами сексуальности ... вкладывая в них реальное содержание того специфического сексуального химизма, которым эти влечения отличны от иных, например, «влечений личности» (Ich–Triebe)». Итак, в интерпретации Лурии: влечения Я — психологичны, влечения же либидо оказываются чистой биологией (которую Фрейд, кстати, призывал держать всегда на уважительном расстоянии, предпочитая говорить о психических репрезентациях инстинктов). Именно влечения либидо Лурия предлагает объяснять с рефлексологических позиций: «По мнению Фрейда, влечение есть ощущение раздражения, но исходящего изнутри организма. Его удовлетворение ... есть рефлекс, направленный на то, чтобы реагировать на него повторением уже ранее бывшего состояния» [61. C.47]. Ту же точку зрения он высказывает и по поводу «принципа наслаждения»: «Понимание “принципа наслаждения” психоанализом резко выходит ... из понятия субъективной “психологии сознания” и превращается в ... общий биологический принцип работы организма» [62. C. 68].

Сторонником «объективизма» психоаналитической науки был и А.Б. Залкинд. В январе 1924 года он участвовал в работе II психоневрологического съезда (Ленинград), признавшего соединение фрейдизма и рефлексологии теоретически и экспериментально оправданным — хотя и, как писал Залкинд, «за изъятием из него некоторых дуалистических и идеалистических элементов». (Естественно, в число последних попал и фрейдовский «пансексуализм». обойтись без которого психоанализу было вполне возможно). В той же работе он сообщал: «Рефлексология тем ценна для марксизма, что она переносит центр тяжести всей биологической проблемы на среду, с одной стороны; с другой же стороны, она оперирует с цельным, единым человеком, не разделенным на фиктивные категории “физиологических” и “психологических” явлений. Фрейдизм служит этому же в сугубой степени, развертывая притом богатейшую диалектическую пластичность человеческого организма...» [42. C.181].

Можно свысока — с платформы современного и мирового психоанализа — относиться к подобным попыткам совместить несовмещаемое. Однако трудно не заметить, что по тем временам предлагаемый принцип был достаточно глубок: Фрейд не уделял большого внимания телесно-психическому единству личности и всех ее проявлений, психосоматическая медицина только начинала зарождаться в США. Правда, в России 20-х годов стремились не столько понять взаимосвязь души и тела, сколько подменить психику физиологией. Дальнейшие же тезисы Залкинда в наши дни могут восприниматься лишь как свидетельство относительно неглубокого понимания психоаналитических идей теми, кто подвергал их критике или пытался «творчески развивать»:

«Субъективизм терминов “желание”, “удовольствие”, “вытеснение”, “стратегия”, “бессознательное”, “бегство в болезнь” исчерпывающим образом нейтрализуется вполне объективными понятиями: “рефлекс”, “очаги оптимального возбуждения”, “фонд наименьшей энергетической затраты”, “торможение”... и т.д.». Аналогичным образом, с позиций рефлексологии, Залкинд предлагает рассматривать сновидения. В его концепции заторможенные рефлексы — «образы вытесненных желаний» — прорываются к выходу, когда глубина сна у спящего нарушается и последний частично вновь связывается с элементами внешней среды тормозящего характера. Таковыми могут оказаться любые предметы, поскольку вся среда ассоциативно окрашена в тона торможения по отношению к «вытесненному комплексу». Торможение искажает прорывающиеся рефлексы, допуская их в сознание в процензурированном виде [42]. (Все же не устает удивлять эта вечная российская двойственность: русская духовность прекрасно соседствует с неистребимым желанием объяснять духовное и душевное через сугубо материалистические понятия, рационализировать его).

В предисловии к книге И.А. Перепель «Психоанализ и физиологическая школа» профессор А.К. Ленц утверждал, что к 1925–1926 годам в отношении ученых к психоанализу наступила «спокойно-критическая фаза», и предполагал, что частичное слияние теорий психоанализа и физиологии уже произошло [90]. Однако анализ библиографии постреволюционной литературы показывает, что говорить о «спокойствии» и «принятии» трансформированного фрейдизма было преждевременно: если до 1925 года восприятие психоанализа было преимущественно позитивным, то впоследствии стали преобладать жестко-критичные взгляды [53]. С одной стороны, эта перемена, возможно, была связана с прекращением деятельности Государственного психоаналитического института в 1925 г. и началом фактического застоя в работе Русского психоаналитического общества. С другой — как уже упоминалось, — попытки соединить (теоретически и практически) психоанализ с другими науками или учениями нередко, и не только в России, сталкивались с сопротивлением со стороны этих последних. Не случайно И.П. Павлов так и не ответил на письмо Троцкого, предлагавшего объединить усилия физиологов и психоаналитиков. В.М. Бехтерев незадолго до смерти на одном из заседаний общества психиатров признал важность психоанализа; но он уже подготовил учеников, которые психоанализ абсолютно не принимали [36. C.236].Во время дискуссии 1926–1927 гг. «О любительском анализе» Эдвард Гловер заявил: «Нет ничего необычного в том, что консервативные органы науки встретили учение Фрейда со злостью ... другим новорожденным наукам приходится встретиться с тем же самым консерватизмом. Но другие науки дожили до канонизации, тогда как психоанализ, возможно, останется, как сейчас, занозой в нарциссической плоти сообщества» [31. C.413-414]. О том же говорил и Эрнст Джонс: «Основатель психоанализа ... сделал мудрый выбор, заявив, что лучше он будет вести свои научные исследования и станет в основном обращаться к опытным специалистам в той же области, чем ... представлять подобные доказательства своих выводов научному миру в целом» [31. C.380]. Наконец, надо вспомнить и об изменении политической ситуации в России во второй половине третьего десятилетия. В значительной степени на отношение к психоанализу повлиял приход к власти сталинской бюрократии и начало гонений на последователей Троцкого. Психоанализ как «подопечная наука» Троцкого, естественно, не мог в эти годы переживать свой расцвет.

«Воинствующий материалист» А. Деборин оказался, пожалуй, наиболее непримиримым критиком психоаналитического учения. С его точки зрения, бессмысленны и вредны любые попытки извратить теорию Маркса, соединяя ее с психоанализом, равно как и представления о возможности «социальной терапии» капиталистического общества (Деборин ссылается на цюрихского пастора О. Пфистера, который предлагал вернуть в сознание капиталистов любовь, по ряду причин замененную денежным эквивалентом). «С нашей точки зрения, — пишет Деборин о Пфистере, — вся его “философия” — сплошная поповская белиберда». — И далее в целом о психоаналитическом подходе к социальным проблемам: «Это инфантильно-сексуальное понимание истории и культуры ничего общего с марксизмом иметь не может. А между тем находятся марксисты, которым очень хотелось бы сосватать марксизм с фрейдизмом» [29. C.16]. Позднее Фрейд заметит по этому поводу: «Будучи первоначально сам частью науки, он (марксизм — Д.Р.) создал, однако, запрет на мышление, который так же неумолим, как в свое время в религии ... Произведения Маркса как источник откровения заняли место Библии и Корана» [124. C.414].

(Как видно, и сам марксизм в России стал жертвой одной из тенденций, свойственных русской научной мысли — речь о них шла в главе 2. Динамичное развивающееся течение обрело статичность, преобразовалось в идеологию и сделалось базой для конкретной социальной практики — как это случилось, по наблюдению А.М. Эткинда, с философией Ницше).

Л.С. Выготский продемонстрировал двойственное отношение к попыткам синтеза разнородных учений. В 1925 году совместно с А.Р. Лурия он пишет предисловие к русскому переводу «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейда, где отмечает: «На наших глазах начинает складываться новое и оригинальное течение в психоанализе, которое пытается осуществить синтез фрейдизма и марксизма при помощи учения об условных рефлексах» (цит. по: [54. C.380]. Однако уже в работе 1927 года «Исторический смысл психологического кризиса» он пишет, что попытки объединения разноприродных систем по сути своей эклектичны: «...берется хвост от одной системы и приставляется к голове другой, в промежуток вдвигается туловище от третьей. Не то чтобы они были неверны, эти чудовищные комбинации, они верны до последнего десятичного знака, но вопрос, на который они хотят ответить, поставлен ложно... Система марксизма определяется как монистическая, материалистическая, диалектическая и т.д. Затем устанавливается монизм, материализм и т.д. системы Фрейда; понятия при наложении совпадают, и системы объявляются сращенными» [19. C.257].

Эту точку зрения в своих комментариях к позиции А.Б. Залкинда разделяет В.Н. Волошинов (1895–19.?). В том же 1927 году в работе «Фрейдизм: критический очерк» он замечает, что когда рефлексологические понятия начинают организовывать мировоззрение, они теряют научную ценность, а само понятие бессознательного, будучи «рефлексологизировано», становится излишним. «Фрейдизм без категории бессознательного, без сексуалогии, без теории влечений ... без эдипова комплекса, без кастрационного комплекса ... или, одним словом, фрейдизм без фрейдизма? — таков результат рефлексологизации». От рефлексологического же метода, замечает Волошинов, остается лишь «рефлексологический facon de parler» [16. C.345]. Объект исследований психоанализа, утверждает он, вообще рефлексологии не поддается, поскольку человеческое поведение не есть только физиологический акт.

Если А.Р. Лурия утверждал, что фрейдизм вводит психику в систему организма, то Волошинов говорит обратное: фрейдизм вводит организм в систему психического. Организм выступает в психоанализе как вторичное явление. Тело вводится в психику личности не само по себе, но лишь как душевное переживание телесного опыта [16. C.339]. Волошинов также оспаривает взгляд Лурии на психоанализ как психологию «цельной личности»: фрейдизм, с его точки зрения, вырывает личность из социального контекста, замыкает ее в субъективно-психическом и делает самодовлеющим микрокосмом.

Волошинов практически выносит, наконец, приговор психоанализу, утверждая, что последний ни в коем случае не может претендовать на роль объективного психологического метода. Фрейдизм, пишет он, перенес в свои построения все основные пороки старой субъективной психологии. Фрейд усвоил старое деление душевных явлений на волю, чувство и познание и некритически распространил их на область бессознательного, игнорируя тот факт, что эти элементы психической жизни существуют только для сознания. Все его построения основаны на словесных высказываниях пациентов, а их основой, в свою очередь, является самонаблюдение. Самонаблюдение же — сознательно, и бессмысленно пытаться строить модель бессознательного, базируясь на его данных. Кроме того, на основе этих высказываний Фрейд ретроспективным путем строит учение о первых, до-сознательных, этапах развития ребенка. Это толкование прошлого с точки зрения настоящего основано на проекциях содержаний взрослой психики в детскую душу. Таким образом, вся теория Фрейда создавалась в свете субъективного самосознания и является лишь разновидностью субъективной психологии [16. C.312-318].

Критика В.Н. Волошинова — с позиций опять-таки рационального сознания — вполне логична. Волошинов был филологом и философом, но он ни в коем случае не был психоаналитиком. Он имел представление о психоаналитической метафизике, но не о деталях психоаналитической теории и практики, в частности, таких, как трансферный невроз и повторение прошлого в ситуации «здесь и теперь». Психоанализ, таким образом, вновь был оторван от своих земных основ. В связи с оттеснением клинической работы на второй и даже третий план в 20-е годы практически не уделялось внимание концепциям проекции, трансфера и контртрансфера, а следовательно, не было и глубокого понимания того, на чем аналитик в действительности основывает представления о бессознательном и реконструкции прошлого своих пациентов. Наконец, те, кто обвинял фрейдистов в попытках познать бессознательное с помощью «бодрствующего разума» или описать словами довербальное, бессловесное, не замечали, что сами при этом оказываются на стопроцентно агностических позициях. Как справедливо отмечал в этой связи М.Л. Ширвиндт [143], бессознательные процессы действительно возможно описать лишь в терминах, имеющих смысл для сознания, но не следует возникающую аналогию принимать за буквальную истину — как многие принимали, например, концепцию Эдипова комплекса. Суть эдиповых тенденций искажалась теми, кто не понимал символико-метафорическую сторону описания этой ступени развития и полагал, что Фрейд пишет о реальном желании ребенка убить отца и вступить с матерью в половую связь.