Уединенность и обособленность 4 страница

Машина остановилась у дома. Лай собаки, разгрузка машины, общая сумятица нисколько не нарушили это необыкновенное состояние безмолвия. Ничто не могло его поколебать, безмолвие продолжало оставаться. Ветер шумел среди сосен; ложились длинные тени, дикий кот проскользнул в кустах. Движение пребывало в безмолвии, и осознание движения не было рассеянием внимания, так как отсутствовало сосредоточение внимания на чем‑либо одном. Рассеянность ума возникает тогда, когда меняется преобладающий интерес, но в этом безмолвии интересы не существовали, а поэтому не было отвлечения внимания. Движение не выходило за пределы безмолвия, оно было от него. Это был покой; не покой смерти или разложения, но покой жизни, в котором совершенно отсутствовал конфликт. Для большинства из нас борьба между скорбью и радостью, влечение к деятельности создает чувство жизни; если бы не было подобного устремления, мы потеряли бы направление и вскоре рассыпались в прах. Но это безмолвие и его движение были творчеством, всегда себя обновляющим. Это движение не имело начала, а, следовательно, не имело и конца; оно не было непрерывностью. Движение подразумевает время, здесь же не было времени. Время означает больше или меньше, ближе или дальше, вчера и сегодня; но в этом безмолвии не было никаких сравнений. Это не было безмолвие, которое оканчивается, чтобы вновь начаться, здесь не было повторения. Различные уловки хитрого ума полностью прекратились.

Если бы это безмолвие было иллюзией, ум имел бы к нему какое‑либо отношение, он или отверг, или принял бы его; он или развенчал бы его, или с тонким чувством удовлетворения отождествил себя с ним. Но так как ум не имеет никакого отношения к этому безмолвию, то он не может ни принять его, ни отвергнуть. Ум имеет дело только со своими собственными проекциями, лишь с тем, что исходит от него самого, он не имеет никакого отношения к тому, что вне его. Это безмолвие — не от ума, поэтому ум не может оперировать с ним или отождествить себя с ним. Содержание этого безмолвия невозможно измерить с помощью слов.

ОТКАЗ ОТ БОГАТСТВА

Мы сидели в тени большого дерева и смотрели на зеленую долину. Дятлы стучали по стволу, а муравьи непрерывной вереницей сновали взад и вперед между двумя деревьями. Дул ветер с моря, с ним доносился запах далекого тумана. Горы были синие и призрачные; раньше нередко казалось, что они совсем близко, но теперь они были где‑то очень далеко. Маленькая птичка пила воду из небольшой лужицы, которая натекла из неисправной трубы. Две серые белочки с широкими пушистыми хвостами гонялись друг за дружкой вверх и вниз по дереву; они взбирались наверх и с невообразимой быстротой штопором спускались вниз, почти до земли, а потом снова поднимались наверх.

Он был когда‑то очень богатым человеком, но отказался от своих богатств. До этого у него было множество владений. Готовый делать добрые дела и не обладая жестокосердием, он с радостью нес бремя ответственности, связанное с богатством. Он давал щедро и смело и скоро забывал об этом. Он был добр к своим помощникам, заботился об их доходах и легко умножал деньги там, где преклоняются перед добыванием денег. Он не был похож на тех, у которых банковские счета и вложения были толще, чем они сами; которые живут в одиночестве и боятся людей с их просьбами, которые отгораживаются и замыкаются в особой атмосфере своего богатства. Он не был грозой в своей семье, но и не легко уступал, и у него было много друзей, но не потому, что он был богат. Он сказал, что отказался от своих богатств, так как однажды во время чтения ему вдруг стало ясно, насколько бессмысленны его денежные обороты и все его богатство. Теперь у него осталось немного вещей, он старается вести простую жизнь с целью понять смысл того, что его окружает, и узнать, нет ли чего‑нибудь, находящегося за пределами физических центров и их желаний.

Довольствоваться немногим — сравнительно легко; быть свободным от бремени множества вещей не составляет труда, если вы пустились в поиски чего‑то другого. Тяга к внутреннему исканию помогает устранить сложности, возникающие от владения многим, но освобождение от внешних вещей не равносильно простоте жизни. Внешняя простота и порядок не означают непременно внутренней тишины и простоты. Конечно, хорошо быть внешне простым, потому что это дает определенную свободу, это знак, жест прямоты; но почему мы неизменно начинаем не с внутренней, а с внешней простоты? Не потому ли, что хотим убедить самих себя и других в нашем намерении? Почему мы должны себя убеждать? Свобода от вещей требует мудрости, а не жестов и не убеждения, мудрость же не является личной. Если вы осознаете все значение обилия вещей, то само это осознание освобождает, и тогда нет необходимости в драматических заявлениях и жестах. Когда же этого мудрого осознания у нас нет, мы прибегаем к дисциплине и отречению. Смысл не в том, много или мало, но в разумности; и разумный человек, будучи доволен малым, свободен от множества вещей.

Но довольство — это одно, а простота — совсем другое. Желание быть довольным или быть простым связывает. Желание ведет к сложности. Довольство приходит с осознанием того, что есть , а простота — со свободой от того, что есть . Хорошо быть внешне простым, но еще более важно быть внутренне простым и чистым. Чистота, ясность, не приходит в обусловленный и целеустремленный ум; ум не может ее создать. Ум может приспособиться, собрать и привести в порядок свои мысли; но это не есть ясность или простота.

Проявления воли ведут к хаосу, так как воля, даже в преобразованном виде, остается орудием желания. Воля к бытию, к становлению, какой бы полезный и благородный характер она ни носила, может дать направление, может расчистить пути среди хаоса, но этот процесс приводит к изолированности, а ясность не может прийти, если вы изолируете себя от других. Проявления воли могут временно осветить ближайшее поле, необходимое для действия, но они никогда не могут бросить свет на задний план сознания, так как сама воля является результатом этого заднего плана. Задний план вынашивает и питает волю, а воля может дать ему очертания, усилить его потенциальные возможности, но она никогда не может его устранить.

Простота — не от ума. Простота, заранее спланированная, — это лишь хитроумное приспособление, мера защиты против страданий и радостей. Деятельность, ограниченная интересами личности, питает различные формы конфликта и хаоса. Конфликт порождает мрак, внутренний и внешний. Конфликт и ясность не могут сосуществовать, только свобода от конфликта несет простоту, а не его преодоление. То, что было побеждено, необходимо побеждать снова и снова, поэтому конфликт становится бесконечным. Понимание конфликта — это понимание желания. Желание может абстрагировать себя в роли наблюдающего, в роли того, кто понимает. Но такая сублимация желания — лишь откладывание вопроса на будущее, а не понимание. Наличие наблюдающего и наблюдаемого — это не два различных явления, а одно; и только в переживании факта этого единого процесса существует свобода от желания, от конфликта. Вопрос о том, как переживать этот факт, не должен возникать. Это должно произойти само по себе; и это происходит только тогда, когда существует бдительность и пассивное осознание, Вы не можете узнать, каково в действительности переживание при встрече с ядовитой змеей, если будете пользоваться воображением или рассуждать об этом, сидя в удобном кресле в своей комнате. Чтобы встретить змею, вы должны отважиться выйти за пределы мощеных улиц и искусственного освещения.

Мысль может регистрировать факты, но она не может пережить на опыте свободу от конфликта, так как простота или ясность — вне ума.

ПОВТОРЕНИЕ И ЧУВСТВО

Шум и запах города проникал через открытое окно. В большом парке под тенью деревьев сидели люди и читали газеты, наполненные сплетнями со всего мира. Голуби с важным видом ходили под ногами, ожидая подачек; на зеленых лужайках играли дети. Солнце создавало красивые тени.

Он был репортер, живой и умный. Он хотел не только получить интервью, но также обсудить некоторые из своих собственных проблем. Когда закончилось интервью для газеты, он рассказал о своей карьере и о ценности своей профессии — ценности не с финансовой точки зрения, но с точки зрения значения для мира. Это был человек высокого роста, с острым умом, способный и уверенный в себе. Он быстро шел в гору в газетном мире, там, где лежало его будущее.

Наши умы настолько перегружены всякими сведениями, что почти невозможно иметь непосредственное переживание. Переживание радости и страдания имеет непосредственный, индивидуальный характер, но осознание этого переживания происходит по образцу других людей, применительно к тому, что требуют религиозные и социальные авторитеты. Мы — результат мыслей и влияний других людей; мы обусловлены религиозной и политической пропагандой. Храм, церковь, мечеть имеют странное, почти безотчетное влияние на нашу жизнь; политическая идеология дает подходящий материал для нашей мысли. Пропаганда формирует и разрушает нас. Организованные религии являются первоклассными пропагандистами, которые используют любые средства, чтобы убедить, а затем удержать в руках.

Мы — конгломерат запутанных ответов; наш центр — такой же неустойчивый, как и обещанное нам будущее. Слова имеют для нас необыкновенное значение, они оказывают воздействие на нервную систему, вызывая чувства, которые для нас более важны, чем то, что лежит за пределами символа. Символ, образ, знамя, звук имеют первенствующее значение. Суррогат, а не реальность — вот в чем мы находим силу. Мы читаем о переживаниях других, смотрим, как другие разыгрывают роль; мы следуем их примеру, цитируем их. Мы пусты внутри и поэтому стараемся заполнить эту пустоту словами, чувствами, надеждами и воображением. Но пустота не прекращается.

Повторение, со всеми ощущениями, которые оно вызывает, как бы ни были они приятны и благородны, не есть состояние переживания; постоянное повторение обряда, слов, молитвы создаст чувство удовлетворения, которому мы даем благозвучное название. Но состояние переживания не есть чувство, реакция же чувства вскоре уступает место для деятельности. Действительность, то, что есть , невозможно понять только через чувство. Чувства имеют ограниченное значение, но понимание или переживание лежат вне чувств и над ними. Чувство становится важным только тогда, когда прекращается переживание; тогда слова приобретают значение, и символы становятся господствующими; тогда проигрыватель приводит вас в восторг. Состояние переживания не есть непрерывность, ибо то, что имеет характер непрерывности, является чувством, на каком бы оно ни было уровне. Повторение ощущения дает видимость нового переживания, но ощущения никогда не имеют новизны. Поиски нового не заключаются в повторных ощущениях. Новое проявляется лишь тогда, когда существует переживание, а это состояние возможно лишь когда прекратилась жажда и погоня за ощущениями.

Желание повторить переживание связывает нас с полученными ощущениями, и, обогащая память, придает им широту и силу. Желание повторить переживание, независимо от того, является ли оно вашим собственным или другого лица, ведет к утрате восприимчивости, к смерти. Повторение истины есть ложь. Истина не может быть повторена, ее нельзя пропагандировать или использовать. То, что можно использовать или воспроизвести, лишено жизни; оно механично, статично. Можно использовать мертвую вещь, но не истину. Вы можете сначала убить истину и отречься от нее, а потом использовать ее; но это уже больше не истина. Пропагандистам нет дела до состояния переживания; они заняты организацией чувств, религиозных или политических, общественных или личных. Пропагандист, религиозный или светский, не может быть глашатаем истины.

Переживание может прийти только с отсутствием желания ощущений; названия, термины должны прекратиться. Не существует процесса мысли без словесного выражения; а быть захваченным словесным выражением значит быть пленником иллюзий желания.

РАДИО И МУЗЫКА

Совершенно очевидно, что музыка, передаваемая по радио, — это чудесный способ бегства от того, что есть . У соседей радио было включено целый день, до поздней ночи. Отец уходил на службу довольно рано, мать с дочерью работали дома и в саду; когда они были в саду, радио ревело еще громче. Сын их, по‑видимому, также любил музыку и разные сообщения, так как когда он был дома, радио продолжало работать в том же духе. Благодаря радио мы можем нескончаемо слушать любой вид музыки, начиная с классической и до самой новейшей; мы можем прослушать пьесы, полные таинственности, узнать последние известия и все прочее, что непрерывно передается по радиовещанию. Нет необходимости беседовать, обмениваться мыслями, так как радио почти все делает за нас. Радио, говорят, помогает учащимся учиться, а коровы дают больше молока, если во время дойки звучит музыка.

Странным во всем этом является то, что радио, по‑видимому, так мало изменяет ход жизни. Оно, может быть, создало некоторые удобства: например, мы можем быстрее получать новости со всего света и узнавать об убийствах, передаваемых чрезвычайно красочно и живо; но информация не стремится сделать нас разумными. Тонкий слой передач по поводу ужасов атомной бомбардировки, по вопросам международных соглашений или исследований в области хлорофилла и т.д. не вносит, как будто, существенных изменений в нашу жизнь. Мы настроены так же воинственно, как и раньше; мы ненавидим те или иные группы людей; мы презираем этого политического лидера и поддерживаем другого; мы позволяем одурачивать себя организованными религиями; мы остаемся националистами — а наши страдания продолжаются. Вот почему мы настойчиво стремимся убежать от всего этого; и чем более респектабельный и организованный характер носит форма бегства, тем лучше. Искать бегства коллективно — это наивысшая форма безопасности. Если смотреть прямо на то, что есть , то мы можем что‑то предпринять; но бегство от того, что есть , неизбежно лишает нас гибкости и остроты ума, делает рабами чувств и хаоса.

Не создает ли для нас музыка, в очень тонкой сфере, удобный способ отделаться от того, что есть ? Хорошая музыка уводит нас от самих себя, от наших повседневных неприятностей, мелочности и забот, она заставляет нас забыться; или же музыка дает нам силу смотреть в лицо жизни, она вдохновляет. Музыка становится необходимостью в обоих случаях — или как средство забыться или средство для дальнейших ощущений. Важнейшие значение приобретают ощущения, а не состояние переживания. Желание повторить опыт — это требование во имя чувства; но в то время как ощущения могут быть воспроизведены, состояние переживания повторить нельзя.

Именно желание ощущений заставляет нас тянуться к музыке, иметь красивые вещи. Зависимость от внешних линий и форм обозначает лишь пустоту нашей собственной жизни, которую мы заполняем музыкой, искусством, намеренным молчанием. В связи с тем, что эта неизменная пустота заполняется или прикрывается ощущением, существует страх перед тем, что есть, перед тем, чем являемся мы сами. Чувства имеют начало и конец, их можно повторить и расширить; но состояние переживания не находится в пределах времени. Состояние переживания — вот что существенно; а оно сводится на нет в погоне за ощущениями.

Чувства ограничены, носят личный характер, они вызывают конфликт и страдания. Но состояние переживания, которое в корне отличается от повторения опыта, не имеет длительности. Только в переживании существует обновление, трансформация.

АВТОРИТЕТ

По зеленому газону двигались тени; хотя солнце припекало, небо было голубым и нежным. Через забор на зеленый газон и на людей глядела корова. Ей было странно такое скопление людей, но зеленая трава была ей знакома, хотя дожди прошли уже давно, и повсюду земля была выжжена. Ящерица со ствола дуба охотилась за мухами и другими насекомыми. Подернутые дымкой далекие горы манили к себе.

После того как окончилась беседа, она сказала, что приехала послушать, когда будет говорить учитель учителей. Она и раньше была очень серьезна, но теперь ее серьезность перешла в упрямство. Это упрямство прикрывалось улыбками и той культивированной, тщательно продуманной терпимостью, которая идет от ума и легко может разгореться в бурную, яростную нетерпимость. У нее была крупная фигура; говорила она мягким голосом, но где‑то таилось осуждение, питаемое ее убеждениями и верованиями. Она была сдержанна и сурова; она отдала себя братству и его благой цели. После некоторой паузы она добавила, что хотела бы знать, когда учитель будет говорить, так как она и ее группа каким‑то таинственным путем узнали о том, что не было известно другим. Удовлетворение от обладания знанием, недоступным для других, было совершенно очевидно и в том, как она сказала об этом, и в ее жестах, и в наклоне головы.

Исключительное, доступное лишь немногим знание доставляет глубокое удовлетворение и радость. Знать то, чего другие не знают, это постоянный источник удовлетворения, он рождает в человеке чувство причастности к глубоким вещам, создавая ему престиж и авторитет. Вы находитесь в непосредственном контакте, вы имеете нечто, чего другие не имеют, поэтому вы становитесь важным лицом не только для самого себя, но и для других. Другие смотрят на вас снизу вверх, с некоторым страхом; они тоже хотят быть участниками того, что вы имеете, но вы даете, всегда обладая еще большими знаниями. Вы — лидер, авторитет, и это положение приходит естественно, так как люди хотят, чтобы им говорили, чтобы их вели. Чем больше мы сознаем, что потеряли направление и находимся в смятении, тем более ревностно мы готовы к тому, чтобы нас вели, чтобы нам говорили. Вот таким путем создается авторитет во имя государства, во имя религии, во имя учителя или лидера партии.

Преклонение перед авторитетом, в большом или малом, есть зло. Это зло становится еще большим, когда дело касается вопросов религии. Нет посредников между вами и реальностью, а если такой посредник находится, то он извращает истину; все равно, кто бы он ни был, высочайший спаситель или ваш собственный гуру или учитель, — он наносит вред. Тот, кто знает, не имеет значения; он может знать только свои собственные предрассудки, свои собственные верования и требования своих чувств. Он не может знать истину, неизмеримое. Можно создать и искусно культивировать положение и авторитет, но не смирение. Добродетель приносит свободу; воспитанное же в себе смирение не есть добродетель, это просто чувство, которое приносит только вред и разрушение; это — оковы, которые придется разбивать вновь и вновь.

Важно понять совсем не то, кто именно является учителем, святым, руководителем, а почему вы за ним следуете. Вы следуете лишь для того, чтобы стать чем‑то, что‑то приобрести, что‑то уяснить. Но ясность не может быть получена от другого. Смятение — в нас ; мы вызвали его, теперь сами должны его устранить. Мы можем достичь прекрасного положения, внутренней защищенности, внутренней безопасности, определенного места в иерархии организованной веры, но все это — деятельность, замкнутая в себе, которая ведет к конфликту и страданиям. Вы можете временно почувствовать счастье от своих достижений; вы можете убедить себя, что ваше положение является неизбежным, что таков ваш удел, но до тех пор, пока вы сохраняете желание стать чем‑то, все равно на каком уровне, неизбежно будут страдания и смятение. Быть ни чем — это не отрицание. Позитивное или негативное проявление воли, которое есть не что иное, как утонченное и возвышенное желание, постоянно ведут к борьбе и конфликту. Это не путь к пониманию. Установление авторитета и следование за ним — это отрицание понимания. Там, где есть понимание, там свобода, которую нельзя купить или передать другому. То, что приобретено, может быть потеряно, а то, что дано, может быть отнято; отсюда авторитет и связанный с ним страх. От страха нельзя избавиться с помощью умиротворения и свечей; страх перестает существовать с прекращением желания становления.

МЕДИТАЦИЯ

В течение многих лет он упражнялся в том, что называл медитацией. Прочитав различные книги по этому предмету, он остановился на определенной школе и вступил в своего рода монастырь, где занимались медитацией по несколько часов в день. Он не был сентиментален в этом вопросе и не проливал слез самопожертвования. Он сказал, что хотя теперь, после многих лет, ум его и находится под контролем, но иногда все же вырывается из подчинения; он не чувствует радости от своих упражнений, а добровольно возложенная на себя дисциплина делает его скорее жестким и сухим. Раньше он принадлежал к нескольким так называемым религиозным обществам, но сейчас отошел от них и ищет самостоятельно Бога, который был обещан всеми ими. Он уже приближается к старости и начинает в какой‑то степени чувствовать утомление.

Правильная медитация необходима для очищения ума, так как без его опустошения не может быть обновления. Обычная непрерывность — это застой. Ум вянет от постоянного повторения одного и того же, от изнашивания на ложных путях, от чувств, которые делают его тупым и усталым. Контроль над умом совсем не является необходимым; а что важно, так это выявить интересы ума. Ум — это пучок противоречивых интересов, а то, что мы называем сосредоточением, дисциплиной ума, есть лишь усиление одного интереса за счет других. Дисциплина — это культивирование сопротивления, а там, где имеется сопротивление, нет понимания. Хорошо дисциплинированный ум — это не свободный ум, но только в свободе может быть сделано открытие. Необходимо естественно, свободно выявить движения личности, на каком бы это ни было уровне. И хотя такого рода открытия могут быть достаточно неприятны, проявления «я» должны быть раскрыты и поняты; дисциплина же губит спонтанность, которая необходима для этого раскрытия. Дисциплина, хотя она и утончает ум, фиксирует его на определенном образце. Ум будет приноравливаться к тому, в чем он был тренирован; но то, к чему он приноравливается, — не реальное. Дисциплина — это просто обременяющий фактор, и поэтому она никогда не может быть средством открытия себя. Благодаря самодисциплине ум может укрепиться в своей цели; но эта цель является проекцией «я», и потому она не реальна. Ум создает реальность в своем собственном образе, а дисциплина лишь придаст жизненность этому образу.

Только в раскрытии может быть радость — в раскрытии путей «я» от момента к моменту. «Я», на какой бы уровень его ни поместить, остается всегда созданием ума. Все, о чем оно думает, все это от ума. Ум не может думать о том, что вне его, он не может думать о неизвестном. На любом уровне «я» — это известное, и, хотя могут быть различные уровни «я», которых ум не сознает, находясь на поверхности, все они, однако, лежат в поле известного. Движения «я» раскрываются в процессе отношений, и когда эти отношения не заключены в определенный шаблон, создается возможность для раскрытия себя. Создание отношений есть проявление «я», а для того, чтобы понять это проявление, должно быть осознание, не обусловленное выбором, так как выбор состоит в усилении одного интереса в ущерб другому. Такое осознание есть переживание проявлений «я», и в этом переживании нет ни переживающего, ни переживаемого. Идя таким путем, ум освобождается от своих накоплений; нет больше «меня», накопляющего. Приобретения, накопленные воспоминания образуют «меня»; мое «я» не есть существо, стоящее отдельно от накоплений. «Я» отделяет себя от своих свойств в качестве наблюдающего, который следит, контролирует с целью сохранить себя, создать для себя непрерывность, длительность среди непостоянства. Переживание процесса в его целостности и единстве освобождает ум от двойственности. В этом случае мы переживаем и понимаем весь процесс ума, как открытый, так и скрытый, и не кусочками, не отдельными проявлениями, но в его целостности. Тогда и сны, и повседневная деятельность всегда будут процессами, опустошающими ум. Ум должен быть совершенно пуст для того, чтобы воспринимать; но желание стать пустым с целью приобрести — это глубокая внутренняя помеха; и это также необходимо понять в целом, а не на одном каком‑либо уровне. Жажда опыта должна совершенно прекратиться: это возможно лишь тогда, когда испытывающий, переживающий, не получает пищу от своих переживаний или от воспоминаний о них.

Очищение ума должно происходить не только на его верхних уровнях, но также в его скрытых глубинах; и это возможно только в том случае, если прекратился процесс определения или создания понятий. Создание новых определений и понятий лишь усиливает переживающего и создает длительность его бытия, усиливает его желание постоянства, специфические особенности его памяти. Должно быть безмолвное осознание процесса созидания понятий, а отсюда и понимание его. Мы даем названия не только для взаимного общения, но и для того, чтобы придать длительность и бытие какому‑либо опыту, для того, чтобы оживлять его и воспроизводить связанные с ним ощущения. Подобный процесс наименования должен прекратиться не только на поверхностных уровнях ума, но и во всей его структуре. Это трудная задача, ее не легко понять и не легко осуществить, ибо все наше сознание — это процесс сначала наименования или определения опыта, а потом его накопления или воспроизведения. Именно этот процесс питает и дает силу иллюзорной сущности, переживающему, как имеющему отдельное бытие и независимому от опыта. Без мыслей нет мыслящего. И мысли, которые всегда непостоянны, создают иллюзорную сущность того, кто мыслит. Мыслящий себя изолирует, создавая тем самым видимость постоянства.

Свобода существует тогда, когда все бытие в целом — внешнее, видимое и скрытое — очищено от прошлого. Воля — это желание, и если имеется какое‑либо действие воли, какое бы то ни было усилие, чтобы себя очистить, то свобода прийти не может: очищение должно быть полным, охватить все уровни бытия. Когда все уровни сознания, все их множество стихает, становится безмолвным — только тогда существует неизмеримое, то блаженство, которое вне времени и в котором — возрождение творчества.

ГНЕВ

Даже на этой высоте жара проникала внутрь. Оконные стекла были совсем теплые на ощупь. Гул моторов действовал успокаивающе, и многие пассажиры дремали. Земля была далеко внизу, разгоряченно мерцая, — бесконечная коричневая полоса с редкими островками зелени. Когда мы приземлились, жара стала совсем непереносимой. Она была буквально мучительной; даже в тени здания чувствовалось, что вот‑вот загорится макушка. Лето было в полном разгаре, и местность напоминала пустыню. Мы снова полетели, самолет поднялся в зону прохладных ветров. Два новых пассажира сели напротив и громко разговаривали. Невозможно было их не слушать. Сначала они говорили довольно спокойно, но вскоре в их голосе послышались гнев и негодование, гнев, характерный для близких людей. В своем возбуждении они как бы забыли об остальных пассажирах; они были настолько возбуждены, что им казалось, будто здесь только они одни, и нет никого другого.

Гнев, подобно скорби, обладает особым свойством изоляции; он человека выключает, и, по крайней мере, до тех пор, пока он не утихнет, все отношения прерываются. Гнев лишь временно сохраняет силу, он живуч в изоляции. Странная безнадежность сопутствует гневу; состояние изолированности — это само отчаяние и безнадежность. Гнев, порождаемый разочарованием, завистью, связанный с жаждой нанести рану другому, имеет бурную разрядку, удовлетворение от которой лежит в оправдании себя. Мы обвиняем других, и это обвинение есть оправдание нас самих. Без своего рода позиции, независимо от того, носит ли она характер самоутверждения или самоуничижения, что мы собой представляем? Мы пользуемся любыми средствами, чтобы возвысить себя; гнев, подобно ненависти, — один из наиболее легких путей для этого. Простой гнев, внезапная вспышка, которая быстро забывается, — это одно; но гнев, который возник сознательно, который был накоплен постепенно и стремится нанести вред и уничтожить другого, — это совсем другое. Простой гнев может возникнуть в связи с какой‑либо физиологической причиной, которую можно установить и устранить; но гнев, который появляется в результате психологической причины, гораздо более тонкий, и его трудно побороть. Большинство из нас не придает большого значения гневу; мы всегда находим для него оправдание. Почему нельзя рассердиться, если мы видим дурное обращение с другими или лично с нами? Таким образом, наш гнев становится справедливым гневом. Мы никогда не скажем прямо, что мы сердиты, и на этом не поставим точку; мы входим в подробные объяснения причин гнева. Мы никогда не признаемся в том, что ревнивы или резки, но стараемся оправдать себя или объяснить мотивы своего поведения. Мы задаем вопрос, возможна ли любовь без ревности, или говорим, что действия такого‑то лица вызвали с нашей стороны резкость и т.д.

Именно объяснение, словесное выражение, про себя или вслух, поддерживает гнев и придает ему силу и глубину. Объяснение, молчаливое или высказанное вслух, действует наподобие щита, преграждающего раскрытие самого себя таким, каков я есть на самом деле. Мы хотим, чтобы нас хвалили или нам льстили, мы ожидаем для себя чего‑то. А когда ничего этого не происходит, мы разочарованы, мы становимся ожесточенными или ревнивыми. Тогда, бурно или тихо, мы обвиняем другого; мы говорим, что другой виновен в нашей резкости. «Вы имеете для меня большое значение, так как от вас зависит мое счастье, мое положение или престиж. Благодаря вам я осуществляю свое назначение, поэтому ваша жизнь так необходима для меня. Я должен вас охранять; я должен обладать вами. Из‑за вас я выхожу из себя». Но когда я оказываюсь отброшенным к самому себе, в страхе от своего собственного состояния я прихожу в гнев. Гнев принимает различные формы: разочарования, негодования, горечи, ревности и т.д.

Накапливание гнева, который является чувством обиды, требует противоядия в виде прощения. Однако само накапливание гнева имеет гораздо более важное значение, чем прощение. Если нет накопленного гнева, то нет надобности и в прощении, оно необходимо тогда, когда нанесена обида. Для того чтобы быть свободным и от лести, и от чувства несправедливости, при этом без холодного равнодушия, надо иметь сострадание, милосердие. От гнева нельзя избавиться действием воли, так как сама воля входит как составная часть в насилие. Воля — результат желания, жажды быть; желание по своей природе агрессивно и стремится к обладанию. Подавить гнев усилием воли означает перенести его на другой уровень и дать ему иное направление, но это опять‑таки насилие. Чтобы быть свободным от насилия, что не означает культивирования ненасилия, необходимо понять желание. Желание не имеет духовного заменителя; его нельзя подавить или сублимировать. Должно быть безмолвное, без выбора осознание желания; такое пассивное осознание является непосредственным переживанием желания без переживающего, без субъекта переживания, который дал бы ему какое‑либо наименование.