Последовательный догматизм 2 страница

В противоположность описанному религия статична. Она меняется, когда меняется общество, но это редко происходит под давлением фактов. Отсюда потенциальный конфликт с наукой — такой, к примеру, как нескончаемая драка по поводу эволюции. В данном конкретном случае, надо сказать, спорным оказывается вопрос относительно пустяковый, по крайней мере для биолога. То, в каком родстве состоит человек с остальной природой, едва ли составляет суть эволюционной теории, но для религиозных очернителей это главный камень преткновения. Возражений против эволюции растений, бактерий, насекомых или других животных почти не слышно: все сводится к нашему собственному драгоценному виду. Если мы не созданы Богом, говорят приверженцы религии, значит, наше существование лишено цели. Чтобы до конца понять эту одержимость проблемой происхождения человека, следует вспомнить, что иудеохристианская традиция возникла там, где ничего или почти ничего не знали о других приматах. Кочевникам пустыни были знакомы только антилопы, змеи, верблюды, козлы и т. п. Неудивительно, что между человеком и животным они видели зияющую пропасть и признавали существование души только у себя. Их потомки были потрясены до глубины души, когда в 1835 г. в Лондонском зоопарке впервые были показаны живые человекообразные обезьяны. Публика чувствовала себя оскорбленной и не могла скрыть отвращения. Королева Виктория назвала обезьян «болезненно и раздражающе похожими на человека».

В социальных и гуманитарных науках идея исключительности человеческого рода сохраняется и сегодня. Эти науки так сопротивляются всяким сравнениям человека с другими животными, что их беспокоит даже словосочетание «с другими». Напротив, естественные науки, менее связанные с религиозностью, неудержимо движутся к признанию все большего и большего единства человека и животного. Карл Линней уверенно поместил Homo sapiens в отряд приматов; молекулярная биология выяснила, что ДНК человека и человекообразной обезьяны почти полностью совпадают; нейробиологии пока не удалось найти ни одного участка человеческого мозга, для которого не нашлось бы соответствия в мозгу обезьян. Именно эта преемственность вызывает споры. Если бы мы, биологи, могли обсуждать эволюцию, вообще не упоминая человека, никто бы не стал ломать копья по поводу этой теории. Реакция была бы примерно такая же, как относительно наших дискуссий, считать ли утконоса млекопитающим или как работает хлорофил. Кому какая разница, кроме ученых?

До переезда в США я почти ничего не знал о скептицизме в отношении эволюции и уверенно относил его к числу других малопонятных национальных особенностей, таких как любовь к оружию или презрительное отношение к футболу. Но я в очередной разубедился, что отрицание эволюции не более по-американски, чем обычный яблочный пирог, когда в 2011 году слушал ответы претенденток на конкурсе «Мисс США». Сорок девять из 51 претендентки на вопрос, следует ли преподавать эволюцию в школах, желая, видимо, подстраховаться, уклонились от ответа. Эволюция пока не доказана, говорили они, к тому же существует много религиозных взглядов и других научных теорий, так что знакомить учеников нужно со всеми точками зрения. Мисс Алабама даже сказала, что эволюцию вообще не надо изучать. Однако в данном случае божья справедливость восторжествовала, и титул завоевала Мисс Калифорния, которая не только одобрила эволюцию, но и сказала, что буквально «помешана на науке».

Не менее 30 % американцев воспринимают Библию как реальное слово Божие. Вдвое больше, однако, тех, кто считает Библию либо боговдохновенным текстом, который не следует понимать буквально, либо книгой, содержащей жития святых и моральные предписания[65]. Это важно знать тем, кто пытается популяризировать эволюционную теорию. Их главной целевой аудиторией является (или должно являться) именно это «небуквалистское» большинство, поскольку оно способно прислушаться к аргументам. Но, разумеется, не в том случае, когда дискуссия начинается с пощечины. К несчастью, разговоры о несовместимости науки и религии не проходят бесследно. Из них религиозные люди узнают, что, какими бы свободномыслящими и далекими от догматизма они ни были, науки они в любом случае не достойны. Сначала они должны отвергнуть свою веру, все, что им дорого. Настойчивость неоатеистов в их пуризме представляется мне очень религиозной. Не хватает только чего-то вроде церемонии крестин, на которой верующие публично каялись бы, прежде чем получить доступ в «рациональную элиту» неверующих. По иронии судьбы монах-августинец, выращивавший в монастырском саду горох, вряд ли был бы допущен в это избранное общество.

Наиболее известным публичным защитником теории эволюции в США являлся Стивен Джей Гулд[66]. В лучшую свою пору он был настолько популярен, что в одиночку тащил целый журнал Natural History , от которого после его смерти осталась лишь бледная тень. Гулда всегда было интересно читать; особенно увлекательными оказывались его экскурсы в историю науки, которую он, казалось, знал как свои пять пальцев. Не обязательно соглашаться со всеми его заявлениями и приводимыми фактами — а я ни в коем случае не могу во всем с ним согласиться, — чтобы признать, что он был лицом теории эволюции и ее активнейшим пропагандистом. Гулд писал с таким заразительным энтузиазмом, что тысячи молодых американцев пришли в науку под его влиянием.

Защищая эволюцию, он не забывал постоянно предупреждать об опасности расизма и генетического детерминизма, которые в прежние времена связывались с ней в общественном сознании. Гулд также яростно выступал против мысли о том, что любое поведение человека заслуживает эволюционного объяснения. «Дарвиновский фундаментализм», как он это презрительно называл, утверждает, что все, что мы делаем, управляется генами и служит только передаче наследственности. Гулд писал, что Дарвин и сам сомневался в том, что естественный отбор играет такую уж всеобъемлющую роль. Я тоже уже упоминал многочисленные формы и разновидности альтруизма, которые в рамках генетического детерминизма не находят объяснения. Можно, конечно, отмахнуться от них, назвав их «ошибками», но это, в сущности, ничего не объясняет. И альтруизм — не единственный тип поведения, имеющий мало эволюционного смысла. Вспомните хотя бы курение, мастурбацию, банджи-джампинг[67], пьянство, запуски фейерверков и скалолазание. Неадаптивное поведение у особей нашего вида настолько распространено, что мы умудряемся над ним смеяться. Поэтому «премия Дарвина» была изобретена для тех, кто «улучшил вид, так или иначе устранив себя из генетического пула».

Сказанное не означает, что нам следует оставить всякие попытки объяснить человеческое поведение через эволюцию. Другого варианта у нас просто нет. В самом деле, я предсказываю, что через 50 лет портрет Дарвина будет висеть на каждой кафедре психологии. Тем не менее сегодня в этой области по-прежнему полно поистине сказочных историй, начиная с утверждения о том, что облысение по мужскому типу воспринимается противоположным полом как признак мудрости (что-то в этом роде приходится порой говорить мужчинам с редкой шевелюрой), до «Естественной истории изнасилования» (The Natural History of Rape); эта книга (название подлинное) нанесла эволюционной психологии больше вреда, чем любая другая[68]. Основная ошибка, разумеется, кроется в представлении о том, что если какая-то особенность обусловлена генетически, как облысение, то она обязательно должна быть полезной. Болезнь Альцгеймера, муковисцидоз и рак груди тоже наследуются генетически, но вряд ли кто-то возьмется утверждать, что они полезны для здоровья.

Однако в случае с сексуальным насилием у нас нет даже генетической основы, которую мы могли бы изучать. Не существует никаких свидетельств того, что склонность к сексуальному насилию может наследоваться. Но это не остановило Рэнди Торнхилла и Крэйга Палмера, когда им захотелось порассуждать об эволюционных преимуществах, которые оно будто бы дает. Экстраполировав сексуальное поведение насекомых на человека, авторы дошли до утверждения: мужчины насилуют ради того, чтобы как можно шире распространить свои гены. Хуже того, авторы избавили себя от необходимости приводить реальные факты, заявив, что самые важные события должны были происходить в доисторические времена. Понятно, что заглянуть в столь далекое прошлое не представляется возможным, поэтому авторам осталось лишь травить байки. Кстати говоря, они так и не ответили на вопрос, почему, если цель всякого насилия — продолжение рода, жертвами его в каждом третьем случае становятся люди, не способные к деторождению (к примеру, дети и пожилые женщины).

Я готов согласиться с Гулдом в том, что квазиэволюционное гадание по поводу любого явления в поведении человека лишено смысла. Однако сам Гулд скептическими высказываниями заработал себе множество врагов. В 1997 г. на страницах New York Review of Books развернулась целая баталия между ним и записными эволюционистами. Стоило видеть, как люди с непомерно раздутым самомнением осыпали друг друга намеками на какие-то порочащие обстоятельства, пересказывали слухи, оскорбляли друг друга (одного из участников дискуссии назвали «комнатной собачкой» второго) и вообще вели себя так, как будто никогда прежде друг о друге не слышали. Язвительность, очевидно, не помогала им сплотить ряды. Креационисты потирали руки от удовольствия и не забывали использовать этот некрасивый спор в собственных интересах. Результат не замедлил сказаться: даже в таком неожиданном месте, как конкурс красоты, о теоретических разногласиях в лагере эволюционистов знали все! Следовало бы, пожалуй, номинировать этих дарвинистов на премию Дарвина.

Однако тот спор может показаться пустячным по сравнению с реакцией на другое откровенно высказанное суждение Гулда. Будучи сам атеистом, он объявил науку и религию совместимыми задолго до того, как неоатеисты пришли к выводу, что они не совместимы ни в каком случае. После безвременной кончины в 2002 г. Гулд стал настоящей мишенью для всех, кому не по душе толерантность.

Нечтоизм

В своем эссе, ставшем впоследствии знаменитым и опубликованном в том самом году, когда произошла вышеописанная схватка между союзниками-эволюционистами, Гулд вспоминал о случайной встрече за завтраком в Ватикане с несколькими священниками. Те выразили обеспокоенность по поводу новой, недавно появившейся разновидности креационизма, известной как теория Разумного замысла, и спросили Гулда, почему эволюция до сих пор подвергается стольким нападкам. В своем эссе палеонтолог рассуждал о глубочайшей иронии ситуации, когда ему, бывшему иудею, пришлось уверять католических священников в том, что с эволюцией все в порядке, и что противостоит ей крохотный сегмент американского общества.

В этом сочинении Гулд хотел намекнуть читателю, что степень враждебности между наукой и религией сильно преувеличена. Говорить о «религии вообще» очень трудно, поскольку в категорию религии попадает очень многое, от монотеизма до политеизма и от жестких канонов веры до спиритуализма. Буддизму, к примеру, очень даже симпатична идея эволюционирующих организмов, поскольку она прекрасно согласуется с представлениями о том, что жизнь существует в единстве и постоянном изменении[69]. Но даже внутри таких религий, как христианство или ислам, культурное разнообразие настолько велико, что традиции и идеи, давно существующие в одном месте, в другом часто отвергаются. Индонезийские сунниты имеют с иранскими шиитами примерно столько же общего, как шведские лютеране с баптистами американского Юга. Гулд, значительно лучше многих представлявший себе эти материи, позаимствовал из папских документов понятие «магистериум» (в смысле «учение»), чтобы наглядно показать, что наука и религия представляют собой отдельные области знания. Они занимаются разными проблемами. Гулд назвал эти области «непересекающимися магистериями» и поименовал это воззрение NOMA[70].

По существу мы имеем дело с двумя разными комплексами вопросов, один из которых относится к физической реальности, а другой — к человеческому существованию. Поняв, как мало может наука рассказать нам о втором предмете, французский биолог Матьё Рикар отказался от многообещающей научной карьеры и стал буддийским монахом. Я встречался с ним несколько раз и могу сказать: в этом человеке нетрудно разглядеть то внутреннее спокойствие, которым могут похвастать очень немногие люди. По результатам фМРТ-сканирования мозга во время медитации ему даже преподнесли титул «счастливейший человек в мире» (что он воспринял с типично галльской небрежностью). Нейробиологи считают уровень возбуждения, отмеченный в левой части префронтальной коры его мозга (связанной с положительными эмоциями), максимальным из всех наблюденных. Сам же Матьё, хотя и формулирует свои мысли по-прежнему с точностью ученого, науку забросил давно и считает, что она лишь «внесла громадный вклад в удовлетворение пустяковых потребностей». Это напоминает слова Льва Толстого, который жаловался, что стоит ему спросить ученых о смысле жизни и о том, что нам с ней делать, как получаешь в ответ «бесчисленное количество точных ответов на вопросы, которых не задавал».

Однако мало кто из ученых готов последовать примеру Матьё. Вместо того чтобы обратиться лицом к религии, большинство из нас считают себя агностиками или атеистами. Но не надо заблуждаться: наука не отвечает на вопросы о смысле и цели. Даже ученые, подтвердившие недавно существование «частицы Бога», знали заранее, что этим они не смогут ответить на вопрос о нашем происхождении и еще менее вероятно — на вопрос о том, существует ли Бог. Нет, главное для ученых — что та самая жажда знаний, кровь и плоть нашей профессии, заполняет духовную пустоту, которую у большинства других людей заполняет религия. Подобно охотникам за сокровищами, для которых процесс поиска не менее важен, чем его результат, мы видим перед собой великую цель — приподнять хоть чуть-чуть завесу невежества — и чувствуем себя едиными в таком усилии, ощущаем себя частью всемирной сети. Это означает, кстати, что мы пользуемся и другим очень важным преимуществом религии: являемся частью сообщества единомышленников. На недавнем семинаре отошедший от дел астроном даже прослезился, обсуждая место человечества в космосе. Он молчал минуты две — аудитория успела уже заскучать, — а потом объяснил, что этот вопрос занимал его с самого детства. Картины происходившего за миллиарды световых лет от нас и, соответственно, за миллиарды лет до нас до сих пор имеют над ним власть и заставляют заново осознавать, насколько тесно мы связаны со Вселенной. Он вряд ли назвал бы это ощущение религиозным опытом, но по описанию очень похоже.

Подобные трансцендентные чувства удается испытать многим ученым, и в этом они похожи на представителей других творческих профессий, таких как художники и музыканты. У меня, к примеру, такое случается практически ежедневно. С одной стороны, невозможно посмотреть в глаза человекообразной обезьяне и не увидеть в них себя. Существуют, конечно, и другие животные с фронтально ориентированными глазами, но при взгляде на них не испытываешь чувства узнавания, как с человекообразными обезьянами. Из глаз примата на вас смотрит не столько животное, сколько личность, не менее цельная и своенравная, чем вы сами. Это знакомо любому специалисту по высшим приматам. Практически каждый может рассказать, как первый же контакт «глаза в глаза» радикально изменил его представления не только об изучаемом предмете, но и о собственном месте в мире. Именно это впечатление, судя по всему, расстроило королеву Викторию. Посмотрев на обезьяну, как в зеркало, она почувствовала, как метафизическая почва заколебалась под ее августейшими ногами. Дарвин, увидевший в том же зверинце тех же самых орангутана и шимпанзе, сделал совершенно иные выводы. Он пригласил любого, кто убежден в неоспоримом превосходстве человека, прийти и взглянуть на них. Там, где королева почувствовала угрозу, Дарвин увидел несомненную связь.

При виде великолепного ландшафта или заката над океаном большинство людей чувствует себя крохотной пылинкой в огромной Вселенной — то же испытывает всякий раз ученый, когда смотрит в микроскоп или телескоп, анализирует песни китов, роет землю в поисках костей динозавров или бегает за шимпанзе по лесу. Шимпанзе легко ныряют в подлесок, в то время как их двуногие собратья мучаются с большими ножами для резки кустарника и пытаются уследить за каждым поворотом, расслышать каждый крик и подробно описать каждый опыт. Когда я гостил у своего покойного друга Тосисады Нисида — японского приматолога, известного своими экспедициями в Танзанию, меня поразила его привычка пробовать на вкус каждый лист или плод, который на его глазах ели дикие шимпанзе. Он говорил, что хочет знать, какова на вкус пища шимпанзе, но для меня это был символический акт — признание полного единства с родственным видом. Так же можно сказать про ситуацию, когда молодой британский приматолог Фиона Стюарт сделала то, чего никто и никогда не делал прежде: устроилась ночевать на дереве в гнезде шимпанзе. Раньше гнезда обезьян всегда изучали с земли, разглядывали в бинокль, но Фиона решила провести в гнезде ночь. Она выяснила, что у такой ночевки есть явные преимущества перед ночевкой на земле: сон там глубже, а насекомые кусают меньше. Другие ученые плавают на моторных лодках вслед за дельфинами, дают каждому дельфину имена и учатся узнавать их по торчащим плавникам. Или летают на сверхлегких летательных аппаратах впереди клина молодых журавлей, приучая их к воздуху. Все эти поступки объясняются страстным интересом к миру природы — интересом, который часто формируется еще в детстве. Специализированные и очень конкретные знания о крохотной частичке природы позволяют нам приобщиться к ее величию и сложности, свойственным всему универсуму, невзирая на масштабы и бесконечность времени. Мы с благоговением смотрим на тайны, которые пытаемся разгадать и которые с каждой разгадкой становятся все глубже.

Поэтому я прекрасно понимаю, почему видный клеточный биолог Урсула Гудинаф написала книгу под названием «Священные глубины природы» (The Sacred Depths of Nature), или как Эйнштейн умудрялся верить в Бога Спинозы. Барух Спиноза, философ XVII в. из Амстердама, собрал крупицы скептической мысли, присутствовавшие в Нидерландах со времен Босха и Эразма, и сплавил их в некое безличное Божество. Бог Спинозы — это не традиционный всеведущий старичок на небе, а абстрактная сверхъестественная сила, неразрывно связанная с природой. Таким образом, Спиноза заложил основы рационалистического мировоззрения, в рамках которого Священное Писание представляет не слово Божие, но лишь мнение смертных людей. Учение Спинозы было принято в штыки, а сам он изгнан из общины евреев-сефардов.

Эйнштейн выбрал для себя Бога Спинозы, но не испытывал враждебности и по отношению к религии. Говоря о распространенности религии, он утверждал, что любая вера кажется ему «предпочтительнее, чем отсутствие какого бы то ни было трансцендентального взгляда на жизнь»[71]. Как и у Гулда, здесь главное — толерантность. Догматизм затмевает разум, и не важно, о каком именно догматизме идет речь — о слепоте тех, кто настаивает на буквальном толковании Библии, или об излишней категоричности некоторых атеистов. Недавняя иллюстрация на эту тему — «дворцовый переворот» против Пола Куртца, написавшего знаменитый на весь мир «Гуманистический манифест» (Humanist Manifesto 2000) и основавшего Центр исследований[72]. Легендарный 85-летний философ в одночасье стал персоной нон грата в собственной организации зато, что отказался поддержать «День богохульства» и другие столь же нелепые способы глумления над религией. Вот как сам Куртц объяснил ситуацию:

«Они хотели проявить жесткость по отношению к религии. Ну, мне не нравится Бог. Я считаю, что это миф. Я не думаю, что существуют реальные свидетельства его существования. Но, с другой стороны, многие люди верят в Бога. А я, хотя и верю критике религии, не испытываю к ним ненависти. Они не кажутся мне отвратительными людьми. Так что есть разница в том, как относиться к религии. Многие из моих коллег, которых я называю бывшими алтарными мальчиками, так ненавидят религию, что не могут не выражать своей ненависти».

Определение, данное Куртцем воинствующим атеистам, — бывшие алтарные мальчики, — намекает на уже упоминавшийся серийный догматизм, который переходит все границы нетерпимости. Однако любым движениям против чего бы то ни было уготована судьба птицы додо — разве что им удастся заменить то, что они так не любят, чем-то лучшим. В любом случае они должны предложить жизнеспособную альтернативу. Но ни одно светское движение не сможет обойти пресловутые вопросы Льва Толстого. В Голландии, где сегодня усиливаются светские настроения, даже пущено в оборот специальное словцо «итсизм» (ietsism, где — изм — стандартное окончание, a iets в переводе с голландского — «нечто»). Типичный итсист не верит в Бога как Личность и не принадлежит ни к одной из традиционных религий, но считает, что между небом и землей должно быть нечто еще, что не видно с первого взгляда. Обязано быть нечто.

Враг науки — не религия. Есть бесконечное количество форм и разновидностей религии, и есть масса верующих здравомыслящих людей, признающих лишь избранные догматы своей религии и не имеющих ничего против науки. Подлинный враг — это подмена мысли, рефлексии и любознательности догмой. Дебаты по поводу существования Бога в Пуэбла с обеих сторон велись лицемерно и бесчестно с интеллектуальной точки зрения. Откуда берутся убеждения более сильные, чем я переживал за всю жизнь? В чем их секрет? Убеждения никогда не выводятся непосредственно из фактов или логики. Они формируются посредством человеческой интерпретации. Один французский философ очень точно сказал: «Строго говоря, уверенной определенности не существует; существуют только уверенные люди».

Поэтому разрешите мне закончить эту главу цитатой из книги американского романиста Джона Стейнбека, которая иллюстрирует противоположную возможность: ищущий, всегда готовый удивляться, пытливый человеческий разум, открытый миру. Именно он во все века вел нас вперед, несмотря на интеллектуальную косность, столь свойственную человеку. Стейнбек говорит о науке и религии как о равноценных формах холистического знания. Вероятно, он согласился бы с Гудинаф в том, что мембрана, разделяющая, по Гулду, два магистерия, является «полупроницаемой». Подобно очень многим мембранам человеческого тела, она пропускает определенные субстанции в обоих направлениях. В конце концов, наука вполне способна влиять на нашу социальную и моральную позицию — в тех, к примеру, случаях, когда предостерегает от излишнего вмешательства в окружающую среду или изобретает таблетку, способную даровать женщинам сексуальную свободу. И наоборот, экзистенциальные вопросы питают собой науку, как, например, в дебатах о том, как должны сочетаться в лечении пациентов медицинские соображения и гуманность. «Должны ли мы сохранять жизнь каждому человеку так долго, как только возможно?» — на этот вопрос наука ответить не в состоянии. Во многих областях человеческой деятельности трудно различить, где кончается наше мировоззрение и начинается наука, и наоборот. Необходимо отойти от примитивного бинарного противопоставления двух сущностей и принимать во внимание весь массив знаний человечества в целом. Стейнбек попробовал сделать это в следующем абзаце из «Моря Кортеса», документальной повести о научной экспедиции вдоль Тихоокеанского побережья Америки:

«Странная вещь: большая часть чувства, которое мы именуем религиозным, большая часть мистических откровений — едва ли не самых ценимых, востребованных и желанных реакций нашего вида, — на самом деле представляют собой понимание и попытку объяснить другим, что человек в родстве со всем на свете, что он связан неразрывно со всей реальностью, и известной, и непознаваемой. Сказать просто, но глубокое понимание этой истины породило Иисуса, бл. Августина, св. Франциска, Роджера Бэкона, Чарльза Дарвина и Эйнштейна. Каждый из них в свое время и своим голосом заново открыл и подтвердил с изумлением знание о том, что все вещи суть одна вещь, а в одной вещи заключены все остальные — планктон, сияющее свечение моря, и вращающиеся планеты, и расширяющаяся вселенная, все связывает воедино эластичная нить времени. Очень полезно переводить взгляд с приливной заводи на звезды, а затем вновь на приливную заводь».

Глава 5

Притча о доброй обезьяне

Если кто-нибудь страдает в моем присутствии, я сам начинаю испытывать физические страдания, и мои ощущения часто вытесняются ощущениями других. Если кто-нибудь поблизости закашляется, у меня стесняется грудь и першит в горле.

Монтень

Слонов часто недооценивают. Я и сам, признаюсь, был таков, особенно в том, что касается целенаправленного использования орудий труда. Ну, полагал я, разве что слон может взять хоботом палку и почесать этой палкой себе спину. Я видел также, как они умеют бросать грязь. Происходило это всякий раз, когда галки в зоопарке, где я работал, дружно рассаживались на ограде слоновника и начинали по-весеннему распеваться. Эти птицы напоминают мне воронов из басни Лафонтена. Может быть, они думают, что умеют петь — в конце концов, врановые относятся к певчим птицам, — но музыкальность, следует признать, — дело вкуса. Слоны же неизменно начинали бросать в них грязью, пытаясь избавиться от нарушителей спокойствия.

Долгое время я считал эти действия максимумом того, на что способны слоны, ведь экспериментаторам не удавалось добиться от них чего-то большего. Ученые пробовали класть перед толстокожими животными длинные палки, помещая пищу вне пределов их досягаемости и пытаясь определить, смогут ли они воспользоваться палкой, чтобы достать еду. С приматами этот метод прекрасно работал, но слоны не хотели браться за палки. Пришлось сделать вывод, что они просто не понимают задачи. И никому не пришло в голову, что, может быть, все наоборот: это мы, экспериментаторы, не понимали слонов.

В отличие от руки примата хватательный орган слона в то же время является органом обоняния. Слоны пользуются хоботом не только для того, чтобы достать пищу, но и для ее обнюхивания и ощупывания — на слоновьем хоботе, особенно на его чувствительном кончике, полно нервных окончаний. Эти животные обладают несравненным обонянием и всегда точно знают что почем. Зрение имеет вторичное значение. Но стоит слону поднять палку, и его носовые проходы блокируются. Даже если ему удастся дотянуться палкой до пищи, орудие станет препятствием для ощупывания и восприятия запаха. Это все равно что попросить человека достать что-то с завязанными глазами. Исключая разве что игру в жмурки, мы не любим этим заниматься, и не без причины.

Во время недавнего визита в Национальный зоопарк Вашингтона Престон Фердер и Дайана Рейсс показали мне, на что способен молодой слон Кандула, если правильно поставить задачу. Ученые подвесили над ним несколько веток с фруктами, как раз так, чтобы он не смог их достать. Слону дали несколько предметов, которыми он имел возможность воспользоваться, включая палки, квадратный ящик и несколько толстых деревянных разделочных досок. Палки Кандула проигнорировал, но через некоторое время начал ногами подталкивать ящик и целенаправленно двигать его в одну сторону. Ему пришлось пнуть ящик много раз, пока он не оказался непосредственно под нужной веткой. Тогда молодой слон поднялся передними ногами на ящик и дотянулся до подвешенной еды хоботом.

Чтобы дотянуться до подвешенных высоко над головой зеленых ветвей, Кандуле приходилось перетаскивать в нужное место ящик и становиться на него передними ногами, что он и делал.

Пока Кандула жевал заслуженную добычу, Престон и Дайана объяснили мне, что во время экспериментов стараются, как могут, усложнить слону задачу. Иногда они помещали ящик в другую часть двора, убирая с глаз долой, и теперь Кандула, чтобы достать соблазнительное лакомство, должен был вспомнить уже придуманное решение и уйти от цели в поисках своего орудия. Мало кто из животных способен на это, но Кандула всегда уходил без колебаний и притаскивал ящик из самых дальних уголков вольера. А когда ящик совсем убрали, он начал собирать толстые деревянные доски и укладывать их одну на другую, чтобы таким образом оказаться поближе к лакомству.

Кандула демонстрировал все признаки понимания причинно-следственных связей, эвристическое поведение, которое служит признаком высокого интеллекта. Ясно, что ученым следует сначала попытаться взглянуть на мир глазами другого существа — даже если для этого придется вообразить себя с хоботом вместо носа, — прежде чем утверждать, что эти существа способны только кидать грязь.

Благо другого

Вспоминается время, когда мы с Дайаной пытались понять, узнают ли слоны себя в зеркале. Мы с ней и с Джошуа Плотником, моим тогдашним студентом, проводили исследование в зоопарке Бронкса в Нью-Йорке. Прежде не наблюдалось никаких признаков того, что слоны понимают увиденное в зеркале. Может быть, они думали, что там, в зеркале, другой слон — точно так же, как обезьяны видят в зеркале другую обезьяну? В тот момент считалось, что только люди, высшие приматы и дельфины узнают собственное отражение.

В предыдущих экспериментах, однако, самому крупному наземному животному Земли показывали довольно скромное по размерам зеркало. Его помещали на уровне земли снаружи от клетки, возле решетки. В этом зеркале слон мог увидеть в лучшем случае четыре ноги за двумя рядами железных прутьев, поскольку зеркало удваивало решетку. Был сделан неутешительный вывод: слоны не узнают себя в отражении. Пришлось задуматься, нельзя ли проверить это как-нибудь иначе. Мы поместили весьма дорогостоящее зеркало, способное не разбиться от движений слона, размером 2,5 × 2,5 м внутрь открытого слоновника так, чтобы они могли пощупать его, обнюхать и посмотреть, что находится сзади, прежде чем рассматривать свое в нем отражение. Исследование предмета — обязательная первая стадия, это верно и для шимпанзе, и для детей. И вот одна азиатская слониха по кличке Хэппи узнала себя. Стоя перед зеркалом, она то и дело потирала белый крест на лбу. Но узнать об этом пятне она могла только одним способом: связав себя со своим отражением. Именно так, кстати говоря, проверяют самораспознавание у детей, которые обычно овладевают этим искусством еще до двухлетнего возраста. Для слонов же вступление в элиту животного мира, способную узнавать себя, много значило. Журналисты, конечно, не смогли не сослаться в заголовках своих статей на слова детской песенки «She’s Happy, and she knows it!» («Она счастлива и знает это!»). Слоны оказались умнее, чем считалось раньше, но даже не это главное: эксперимент наглядно продемонстрировал ограниченность отрицательных результатов. Если вы не видите, как животное того или иного вида использует орудия или, скажем, узнает себя в зеркале, это вовсе не значит, что такого не может быть. Не исключено, что животное действительно не способно выполнить задание, но вполне вероятно, что дело обстоит другим образом: возможно, это ученые не в состоянии правильно организовать эксперимент. Случается, животному дают не те орудия или неподходящее зеркало. Знание такого рода отражено в знаменитом девизе экспериментальной психологии: «Отсутствие доказательств не является доказательством отсутствия».