Трип десятый, или Малкут прощается с Землёй 2 страница
— Международный заговор? — ещё проницательнее переспросил президент.
А в Центральном парке наш старый приятель Перри спрыгивает на землю, хватает орешек, брошенный Августейшим Персонажем, и быстро обегает три круга вокруг дерева на случай, если этот друг‑возможно‑враг вытащит пистолет и начнёт стрелять…
А тем временем в вышине, выше самых высоких калифорнийских гор другой аспект моего сознания парит, словно крылатая поэтическая строфа. Каким‑то образом мне ведомо больше, чем сейсмографу доктора Тролля, ведь я последний, действительно последний. Экологи правы: мой вид не просто под угрозой исчезновения, он практически исчез. За последние годы мои чувства невероятно обострились: это уже больше чем инстинкт. Я кружу, я кружу, я парю, закладываю виражи, падаю камнем и плыву. Я (и это для меня большая редкость) не думаю о рыбе, поскольку в настоящий момент сыт. Я кружу, я кружу, думая о полёте, свободе и, менее ясно, о плохих вибрациях, поднимающихся откуда‑то снизу. Что, у меня должно быть имя? Что ж, тогда зовите меня Хали Один. Я — последний белоголовый орлан haliaeetus leucocephalus, некогда символ Римской империи, а ныне — Американской империи. Впрочем, ни то, ни другое меня не волнует, меня волнует лишь моя свобода, а в головах у римлян и американцев никогда не было ничего, кроме самых путаных и извращённых идей. Я, Хали Один, покрытый длинными зеленоватыми перьями, кружу и кричу — не от ярости, не от страха и не от злости. Я кричу от восторга, от невыносимого восторга, вызываемого тем, что я существую, и эхо несёт этот Крик от горы к горе, все дальше и выше. Мой Крик не понять никому, кроме представителей моего вида, вот только некому его понимать, потому что их не осталось. Но я все равно кричу, пронзительным криком Шивы‑Разрушителя. Я — истинный лик Вишну‑Хранителя и Брахмы‑Создателя, ибо в моем крике — не жизнь и не смерть, а жизнь в смерти, и я одинаково презираю Перри и Августейшего Персонажа, белок и людей, которым не дано подняться ввысь, в небо, и познать муку и радость превосходства моей свободы.
Нет — потому что они ломали Билли Фрешетт медленно и уродливо и сломали Мерилин Монро как если бы в неё ударила яркая молния Они ломали папу и они ломали маму но черт на этот раз я имею в виду именно это им меня не сломать Нет даже если с Саймоном лучше чем с любым другим мужчиной даже если он знает больше чем любой другой мужчина из всех, кто у меня был Нет это не может быть он это не может быть даже Хагбард который кажется королём цирка самим Распорядителем Манежа и хранителем последнего секрета это вообще не может быть мужчина и ей‑богу это не найти в полиции Мистера Чарли Нет это тёмное как моя кожа и мрачная как судьба которую мне навязали из‑за цвета моей кожи но что бы это ни было я могу найти это только в одиночку Боже в тот раз крыса укусила меня пока я спала Папа чуть не плача кричал Я убью этого вшивого хозяина Я убью этого подонка я вырву его белое сердце пока мама в конце концов не успокоила его Нет тогда он немного умер Нет было бы лучше если бы он убил хозяина Нет даже если бы его поймали а его бы поймали Нет даже если бы он умер на этом проклятом электрическом стуле и мы сели на пособие Нет человек не должен позволить чтобы такое случилось с его детьми ему следует быть реалистичным и практичным Нет неважно насколько он хорош неважно насколько чудесен оргазм в глубине моей души всегда будет свербить что Саймон белый Нет белый радикал белый революционер белый любовник какая разница все равно получается белый и это не кислота это не настроение в том смысле что черт рано или поздно надо решать в чьём ты трипе в чужом или в своём собственном Нет и я не могу вступить в Божью молнию или даже в то что осталось от былого Движения за Освобождеие Женщин я хочу сказать черт что процитированное Саймоном стихотворение сплошная ложь Нет неправда что человек не остров Нет правда в том что каждый человек есть остров а особенно каждая женщина есть остров и тем более каждая чёрная женщина есть остров
23 августа 1928 года в особняке Дрейка, что в старом районе Бикон‑Хилл, дворецкий Рэнсид сообщил своему хозяину довольно неприятное известие.
— Дьявольщина, — такова была первая реакция старого Дрейка, — значит, теперь он папист?
Второй заданный Дрейком вопрос прозвучал несколько менее риторически:
— Ты в этом абсолютно уверен?
— Вне всякого сомнения, — ответил Рэнсид. — Служанки показали мне носки, сэр. И туфли.
В тот вечер в библиотеке особняка произошёл диалог, который отнюдь не напоминал разговор по душам.
— Ты собираешься возвращаться в Гарвард?
— Пока нет.
— Но ты хотя бы намерен показаться другому аналитику?
— В наше время они называют себя психиатрами, отец. Нет, вряд ли.
— Черт побери, Роберт, что же все‑таки произошло на войне?
— Много разного. Во всяком случае, она принесла нашему банку прибыль, так что не стоит беспокоиться.
— Ты теперь красный?
— Не вижу в этом никакой выгоды. Сегодня Штат Массачусетс за такие взгляды убил двух невинных людей.
— Невинна была только моя тётушка Фанни. Роберт, я знаю судью лично…
— И он придерживается точки зрения, которой и должен придерживаться друг банкира…
Наступила долгая пауза, во время которой старый Дрейк затушил сигару, которую едва раскурил.
— Роберт, ты знаешь, что болен. ‑Да.
— Что означает последняя выходка — стекло и гвозди в обуви? Если бы твоя мать узнала, она бы умерла.
Они снова замолчали. Наконец Роберт Патни Дрейк нехотя ответил: — Это был эксперимент. Ступень развития. Индейцы сиу во время Солнечного Танца делают и похуже. Точно так же поступают многие парни в испанских монастырях и, среди прочих, йоги в Индии. Но это не решение вопроса.
— Значит, с этим покончено?
— О да. Совсем. Я попробую что‑нибудь другое.
— То, что снова причинит тебе боль?
— Нет, ничего такого, что причинит мне боль.
— Что ж, я рад и это слышать. Но я все же хочу, чтобы ты сходил к другому аналитику, или психиатру, или как там они себя называют. — Очередная пауза. — Пойми, ты можешь собраться. Веди себя, как подобает мужчине, Роберт. Веди себя, как подобает мужчине.
Старый Дрейк был доволен. Он выложил мальчику все начистоту, выполнил свой отцовский долг. Кроме того, частные детективы заверили его, что «покраснение» парню не грозит: да, малыш посетил пару‑тройку митингов анархистов и коммунистов, но его комментарии по этому поводу отличались цинизмом.
Спустя почти год частные детективы сообщили действительно плохие новости.
— За какую сумму девушка согласится держать язык за зубами? — мгновенно среагировал старый Дрейк.
— После того как мы оплатим больничные расходы, возможно, придётся заплатить ещё тысячу, — сказал детектив из агентства Пинкертона.
— Предложите ей пятьсот, — распорядился старик. — Поднимайте сумму до тысячи лишь в крайнем случае.
— Я сказал «возможно, тысячу», — резко сказал детектив. — Он использовал кнут с вплетёнными на конце гвоздями. Не исключено, что она захочет две или три.
— Она обычная шлюха. Из тех, что привыкли к подобному обращению.
— Но не до такой степени. — В тоне детектива уже не слышалось прежней почтительности. — Фотографии её спины и ягодиц меня не особо тронули, но лишь потому, что я давно работаю детективом и многое повидал. Обычного присяжного стошнит, мистер Дрейк. В суде…
— В суде, — произнёс старый Дрейк, — она предстанет перед судьёй, который является членом нескольких моих клубов и имеет инвестиции в моем банке. Предложите ей пятьсот. Спустя два месяца произошёл крах фондовой биржи, и нью‑йоркские миллионеры начали выпрыгивать из окон небоскрёбов на асфальт. На следующий день старый Дрейк наткнулся на сына, просившего милостыню неподалёку от кладбища Олд‑Грэнери. Мальчик был одет в тряпьё из магазина ношеных вещей.
— Все не до такой степени плохо, сынок. Мы прорвёмся.
— О, я это знаю. Ты обязательно преуспеешь, или я совершенно не разбираюсь в людях.
— Тогда что это, черт побери, за идиотское шоу?
— Опыт. Я вырываюсь из ловушки.
Возвращаясь в банк, старик кипел от злости. В тот же вечер он решил, что пришло время для очередного открытого и честного разговора. Когда он вошёл в комнату Роберта, мальчик лежал, обвязанный цепями, с посиневшим лицом.
— Боже! Дьявол! Сынок! А это ещё что?
Мальчик — двадцати семи лет от роду и кое в чем гораздо более искушённый, чем отец, — усмехнулся и расслабился. С его лица сошла синева.
— Один из трюков Гудини, — скромно объяснил он.
— Ты собираешься стать фокусником? О Господи]
— Не совсем. Я вырываюсь из очередной ловушки — той, которая заставляет верить, что такие вещи умеет делать только Гудини.
Старый Дрейк не разбогател бы, если бы (надо отдать ему должное) не обладал развитой интуицией.
— Я начинаю понимать, — тяжело произнёс он. — Боль — это ловушка. Вот почему ты в тот раз засунул в туфли битое стекло. Страх нищеты — тоже ловушка. Вот почему ты пытался просить на улице милостыню. Ты хочешь стать суперменом, как те головорезы, «убийцы, вгоняющие в дрожь» из Чикаго. То, что ты сотворил со шлюхой в прошлом году, тоже было частью всего этого. Что ещё ты сделал?
— Много чего, — пожал плечами Роберт. — Достаточно, чтобы меня канонизировали как святого или сожгли на костре как сатаниста. Впрочем, какая разница. Я так и не нашёл путь. — Внезапно он сделал некое усилие, и цепи упали на пол. — Просто йога и мышечный контроль, — сказал он без всякой гордости. — Наше сознание связано гораздо более прочными цепями. Я бы хотел, чтобы существовал какой‑то химический препарат, ключ к нервной системе… — Роберт, — перебил его старый Дрейк, — ты вернёшься к аналитику. Если ты не согласишься пойти к нему добровольно, я заставлю тебя силой.
Так у доктора Фаустуса Унбевуста появился новый пациент — и это в то время, когда многим из его постоянных клиентов, приносивших максимальную прибыль, пришлось отказаться от терапии из‑за финансового кризиса! Доктор оставил лаконичные заметки, которые впоследствии были обнаружены и сфотографированы тайным агентом иллюминатов, после чего переданы в архив Агхарти. Там в 1965 году их и прочитал Хагбард Челине. Эти заметки, написанные торопливым небрежным почерком, не датированы: доктор Унбевуст, проявляя реакцию на собственный анальный компонент, был крайне неряшливым и неорганизованным человеком. Впрочем, там, где речь шла о Роберте как о пациенте, они были весьма правдивы:
РПД, 27 лет, латентный гомо. Отец богат как Крез. Пять сессий в неделю по $50 каждая, итого $250. Продержать в терапии 5 лет — $65 тыс. в кармане. Быть амбициознее, цель — десять лет. Это $130 тыс. Прекрасно.
РПД вовсе не латентный гомо. Прогрессирующий психопат. Моральный урод. Явно кайфует, наблюдая, как я выкачиваю деньги из его отца. Случай безнадёжный. Все мотивы — эго‑синтонические. Мерзавцу на все наплевать. М. б., 12 лет? Это же $156 тыс. Обалдетъ!
РПД: снова садизм. Считает, что в этом ключ. Нужна предельная осторожность. Если его поймают на чем‑то серьёзном, тюрьма или диспансер. И прощайте, $156 000. Успокоить наркотиками?
Сегодня РПД шизофренирует. Загрузился чепухой, которую нагадала цыганка. Надо что‑то делать: попадёт к оккультистам — забудь про 13 штук в год.
Ключик к РПД: все началось с войны. Не может смириться с тем, что все должны умереть. Метафизическая зацикленность. Рассуждения вроде: «Я ничего не могу изменить»… «Вот если бы существовала пилюля бессмертия». Угроза, что переметнётся к оккультистам или даже уйдёт в лоно церкви, намного реальнее, чем я мог предполагать. Кажется, 13 штук ускользают из рук.
РПД хочет ехать в Европу. Намерен познакомиться с этим sheiss‑dreck dummkopf[32] Карлом Юнгом и, возможно, лечиться у него. Сказать родителям, что он слишком болен для такого путешествия. Прошло всего 10 месяцев, а РПД уже уехал. Все дело вылилось в несчастных 11 штук. Слишком взбешён, чтобы сегодня встречаться с пациентами. Целое утро готовил письмо в «Глоб» о том, почему надо запретить гадалок. Если бы я только мог дотянуться до глотки этой паршивой бабы, взять за горло жирную невежественную суку! 156 000 долларов. Коту под хвост. И только потому, что он жаждет бессмертия и не знает, как его достичь.
(В Ингольштадте Дэнни Прайсфиксер и Кларк Кент по‑прежнему таращатся друг на друга рядом со спящей Леди Велькор; к ним в комнату врывается Атланта Хоуп, которая только что приняла душ. Бросившись на постель, она целует и обнимает их обоих.
— Такое со мной было впервые, — восклицает Атланта. — Впервые в жизни я это сделала! И для этого понадобились вы, все трое!
— А как же я? В этом случае требуются Пятеро, помнишь? — говорит Леди Велькор, открыв глаза.)
В то время Маме Сутре было всего тридцать лет, и она специально выкрасила несколько прядей волос «под седину», чтобы соответствовать образу Мудрой Женщины. Мама Сутра узнала Дрейка в ту же секунду, как он вошёл в чайную, — сын старого Дрейка, чокнутый, но при деньгах.
Он подозвал её к себе жестом, ещё не успев сделать заказ официантке. Мама Сутра, мгновенно окинув его взглядом, поняла по мятому костюму, что Дрейк недавно лежал на спине. От Бикон‑Хилла слишком далеко пешком до Бостон‑Коммона; зато здесь много шринков[33]; следовательно, он пришёл не из дома, а с сеанса терапии.
— Чайные листья или карты? — вежливо поинтересовалась она, сев по другую сторону столика.
— Карты, — рассеянно сказал Дрейк, глядя из окна вниз на Коммон. — Кофе, — бросил он официантке. — Чёрный, как грех.
— Наслушался этих проповедников на улице? — проницательно спросила Мама Сутра.
— Да. — Он обаятельно улыбнулся. — « Кто верует, тот никогда не вкусит смерти»[34]. Сегодня они просто в ударе.
— Перетасуй, — сказала Мама Сутра, подавая ему карты. — Но они пробудили в тебе некую духовную потребность, сын мой. Вот почему ты пришёл сюда.
Дрейк смерил её циничным взглядом. — Я намерен попробовать по одному разу все виды колдовства. Сюда пришёл прямиком от представителя самой свежей разновидности. Он совсем недавно из Вены.
— Бьёт точно в цель, — подумала Мама Сутра.
— Тебе не поможет ни его наука, ни невежественная вера тех, — мрачно сказала она, не обращая внимания на цинизм Дрейка. — Будем надеяться, что карты укажут тебе путь. Она разложила традиционное «Древо Жизни».
В Короне выпала перевёрнутая Смерть, а под ней — Король Мечей в Хокме и Рыцарь Жезлов в Бине.
— Кто верует, тот никогда не вкусит смерти, — цинично процитировал Дрейк.
— Я вижу поле сражения, — начала Мама Сутра. По Бостону давно ходили сплетни, что первые странности в поведении Дрейка появились сразу после войны. — Я вижу Смерть, которая подходит к тебе совсем близко, а потом уходит от тебя. — Она драматично ткнула пальцем в перевёрнутую карту Смерти. — Но многие из тех, к кому ты глубоко привязался, умерли, очень многие.
— Мне мало кто нравился, — нехотя процедил Дрейк. — В основном я беспокоился о собственной шкуре. Но ты продолжай.
Она взглянула на Рыцаря Жезлов, выпавшего в Бине. Стоит ли упомянуть о подразумевающейся бисексуальности? Он ходит к шринку — значит, воспримет это адекватно. Мама Сутра попробовала удержать в фокусе внимания одновременно Рыцаря Жезлов и Короля Мечей, и тогда ей все стало ясно.
— В тебе живут два человека. Один любит людей, возможно, слишком сильно. Второй же отчаянно пытается избавиться чуть ли не от всего человечества. Ты Лев, — неожиданно добавила она, чувствуя, что прыгает в неизвестность.
— Да, — невозмутимо согласился Дрейк, решив, что она вполне могла заранее выяснить даты рождения всех самых богатых людей в городе на случай, если кто‑нибудь из них ненароком сюда заглянет. — Шестое августа.
— Львам очень трудно смириться со смертью, — печально произнесла Мама Сутра. — Ты похож на Будду, увидевшего труп на дороге. Чего бы ты ни достиг в жизни, тебе всегда будет мало, потому что ты был на войне и видел слишком много трупов. Ох, сынок, если бы я могла тебе помочь! Но я всего лишь толкую карточный расклад; я не алхимик, продающий эликсир бессмертия. Пока Дрейк переваривал сказанное — Мама Сутра поняла, что её слова достигли цели, — она занялась перевёрнутой Пятёркой Жезлов в Хеседе и Магом в Гебуре.
— Как много Жезлов, — сказала она, — как много огненных знаков! Ты истинный Лев, но огонь пожирает тебя изнутри. Посмотри, как энергичный Рыцарь Жезлов переходит в перевёрнутую Пятёрку: вся твоя энергия — а у Львов очень мощная энергетика — обращена против тебя. Ты пылаешь изнутри, пытаешься себя сжечь, чтобы возродиться. Но Маг, указывающий тебе путь, расположен под Королём Мечей и находится в его ведении; твой разум не позволяет тебе признать необходимость огня. Ты по‑прежнему бунтуешь против Смерти. — Дурак выпал в Тифарете и, что любопытно, в прямом положении. — Но ты очень близок к тому, чтобы сделать последний шаг. Ты готов позволить огню уничтожить даже твой интеллект и умереть для этого мира.
«Все идёт как по маслу», — подумала Мама Сутра — и увидела Дьявола в Нецахе и перевёрнутую Девятку Мечей в Йоде. Остальная часть Древа была ещё хуже: Башня в Йесоде и Влюблённые, перевёрнутые (ну конечно!) в Малкуте. Ни единой карты Чаш или Пентаклей.
— Ты намерен явиться миру в качестве более сильного человека, — слабым голосом произнесла она.
— Это не то, что ты видишь, — перебил её Дрейк. — И не то, что вижу я. Дьявол и Башня вместе составляют довольно разрушительную пару, разве не так?
— Наверное, ты также знаешь, что означает перевёрнутая карта Влюблённых? — спросила Мама Сутра.
— Ответ Оракула — всегда Смерть[35], — процитировал Дрейк.
— Но ты с этим не смиришься.
— Единственный способ победить Смерть — пока наука не создаст пилюлю бессмертия — поставить её себе на службу, держать её при себе как частного детектива, — бесстрастно произнёс Дрейк. — Вот путь, который я ищу. Бармен никогда не становится алкоголиком, а верховный жрец смеётся над богами. Кроме того, Башня прогнила насквозь и заслуживает быть разрушенной. — Внезапно он указал на карту Дурака. — Очевидно, у тебя действительно есть кое‑какие способности — даже если ты мошенничаешь, как все аферисты из твоего цеха, — поэтому ты должна знать, что, когда человек пересёк Бездну, перед ним открываются два пути — правосторонний и левосторонний. Судя по всему, меня направляют на путь левой руки, что только подтверждает мои догадки. Продолжай, расскажи мне все, что видишь, я ничего не боюсь.
— Прекрасно. — Мама Сутра подумала, а вдруг он один из тех немногих, кто в конце концов попадёт в поле внимания Светящихся. — Превратить смерть в слугу — хорошая тактика. Твой путь — действительно левой руки. Ты причинишь колоссальные страдания — и в первую очередь самому себе. Однако пройдёт совсем немного времени — и ты перестанешь обращать внимание даже на те ужасы, которые будешь навлекать на головы других. Люди посчитают тебя материалистом, поклоняющимся только деньгам. Что ты больше всего ненавидишь? — неожиданно спросила она.
— Сентиментальщину и ложь. Всю христианскую ложь воскресных школ, всю демократическую ложь газет, всю социалистическую ложь так называемых интеллектуалов, которой заливают нас сегодня. Всю эту поганую, подлую, трусливую, лицемерную ложь, которую люди придумывают, чтобы скрыть от себя тот факт, что все мы до сих пор хищники, охотящиеся в джунглях.
— Ты поклонник Ницше?
— Он был безумцем. Скажем так: его, как и де Сада, я презираю меньше, чем многих других интеллектуалов.
— Ясно. Итак, мы знаем, что Башня — это то, что ты разрушишь. Иными словами, это все то в Америке, что имеет привкус демократии, или христианства, или социализма. Весь фасад гуманизма со времён Конституции до наших дней. Ты извергнешь из себя огонь и сожжёшь все это своей львиной энергией. Ты навяжешь обществу своё представление об Америке, заставишь людей бояться джунглей и Смерти, которая их там подстерегает. Благодаря сухому закону преступность и рынок все больше сближаются; ты завершишь их сближение браком. И все это только ради того, чтобы превратить смерть из хозяина в слугу. Деньги и власть играют тут второстепенную роль.
НЕТ — потому что даже если ты считаешь будто победил даже если тебе кажется что ты нашёл способ примирения по‑прежнему идёт война Нет ты просто морочишь себе голову Пусть даже я люблю Саймона и все это голливудское дерьмо нельзя действительно все понять за одну неделю как бы все хорошо ни было с виду даже если я люблю Саймона война продолжается пока мы ходим в разных отдельных кожах Белый Мужчина Чёрный Мужчина Бронзовый Мужчина Белая Женщина Чёрная Женщина Бронзовая Женщина даже если Хагбард утверждает что обошёл все это на своей подводной лодке то это только потому что они под водой и вдали от мира А там в миру негодяи пользуются боевыми патронами как говорится в старом анекдоте Возможно это единственная правда в мире Ни Библия, ни поэзия ни философия а лишь старые анекдоты Особенно глупые и плоские анекдоты Нет они пользуются боевыми патронами В смысле вот черт они никогда не видели во мне Белого Мужчину Чёрного Мужчину Бронзового Мужчину Белую Женщину Чёрную Женщину Бронзовую Женщину они смотрят на меня и я участвую в их игре исполняю роль я Чёрная Женщина никогда не бываю просто собой и все это продолжается дальше и дальше каждый шаг вверх это шаг ко все большему лицемерию пока игра не закончится Никто не знает как её остановить Нет чем больше Саймон говорит что понимает меня тем больше он себе лжёт Нет он никогда не сделает это с Белой Женщиной потому что она слишком похожа на его мать или же есть какая‑то чёртова фрейдистская причина Нет я не могу продолжать участвовать в их игре Я буду кричать от ярости я стану кричать как орёл я буду кричать в уши всего мира пока кто‑то не поймёт что я не Чёрная Женщина и не Чёрная и не Женщина и ничто Нет ничто это как раз я Нет они скажут что я отказалась от любви и святости Ну и пусть всех их к черту все к черту Нет я не вернусь кислота все изменила Нет в конце когда я реально стану мной может быть тогда я найду настоящую любовь и подлинную святость Нет но вначале я должна найти себя
— Продолжай. — Дрейк уже не улыбался, однако по‑прежнему оставался совершенно спокойным.
— Оба, Король Мечей и Рыцарь Жезлов, весьма активны. Ты можешь достичь всего, не причиняя никому вреда: стань художником и продемонстрируй своё видение джунглей. Не обязательно создавать их буквально и навязывать своим собратьям, людям.
— Хватит проповедовать. Просто читай карты. В них ты разбираешься лучше меня, но я тоже кое‑что понимаю и вижу, что такой альтернативы у меня нет. Другой Жезл и другой Меч перевёрнуты. Я не почувствую удовлетворения, сделав это символически. Я должен повлиять на всех, а не на то меньшинство, которое читает книги или ходит на концерты. Расскажи мне то, о чем я не знаю. Почему прямая от Дурака к Башне дополнена перевёрнутыми Влюблёнными! Я знаю, что никого не способен любить, и не верю, что кто‑нибудь другой на это способен. Все остальное — сантименты и лицемерие. Люди используют друг друга в качестве механизмов для мастурбации и жилеток для плача, называя это любовью. Но ведь есть и более глубокое значение такого расклада. Что это?
— Начнём сверху: перевёрнутая Смерть. Ты отрицаешь Смерть, поэтому Дурак не пройдёт через возрождение и не ступит на путь правой руки, когда перейдёт через Бездну. Итак, левосторонний путь, разрушение Башни. У этой кармической цепи есть лишь один конец, сын мой. Влюблённые символизируют Смерть, так же как Смерть символизирует Жизнь. Ты отрицаешь естественную смерть, и потому отвергаешь нормальную жизнь. Твой путь — это неестественная жизнь, ведущая к противоестественной смерти. Ты умрёшь как человек, прежде чем умрёт твоё тело. Огонь по‑прежнему останется разрушительным для тебя, даже если ты направишь его наружу и используешь весь мир в качестве сцены для своего личного Gotterdammerung[36]. Все равно ты останешься первой и главной жертвой самого себя.
— У тебя есть дар, — холодно заметил Дрейк, — но по своей сути ты такая же мошенница, как и все в вашем бизнесе. Твоя главная жертва, мадам, — ты сама. Ты тешишь себя той же ложью, которую так часто говоришь другим. Это профессиональное заболевание мистиков. Правда же заключается в том, что нет никакой разницы, уничтожу я только себя, или всю планету, или же развернусь и постараюсь найти способ выйти на правосторонний путь в каком‑нибудь невыносимо тоскливом монастыре. В любом случае Вселенная будет бессмысленно вращаться, ни на что не обращая внимания, ни о чем не заботясь и даже ничего не зная. Нет никакого Дедушки в облаках, который когда‑нибудь всех рассудит. Там только самолёты, с каждым годом все лучше умеющие метать бомбы. За такие слова генерала Митчелла отдали под трибунал, но это правда. В следующий раз они действительно, черт побери, разбомбят гражданское население. Но и об этом тоже Вселенная не узнает и не станет тревожиться. Не рассказывай мне, что мой полет из Смерти приведёт обратно к Смерти; я не ребёнок и знаю — все пути в конце концов приводят обратно к Смерти. Остаётся лишь один вопрос: боишься ли ты её всю свою жизнь или же смело плюёшь ей в глаза?
— Можно превозмочь и малодушный страх, и бунтарскую ненависть. Можно увидеть, что Смерть — лишь один из элементов Вели— кого Колёса и, подобно всем остальным элементам, она необходима для целого. Тогда ты сможешь её принять.
— Сейчас ты посоветуешь мне её полюбить.
— И это тоже.
— Ага, и тогда я познаю величие и грандиозность Всеобщей Картины. Видя, как под Шато‑Тьери люди обделываются, созерцая собственные вываливающиеся кишки, и слыша, как они истошно кричат, разевая то, что больше нельзя назвать ртами, я должен был понять, что это и есть проявление величайшей, невыразимой и святой гармонии, которую словами не выразить и умом не понять. Конечно. О, я обязательно это пойму, если выведу из строя половину своего мозга и, занявшись самогипнозом, внушу себе, что получившаяся в результате картина мира намного глубже, шире и намного реальнее, чем то, что представляется моему незамутнённому сознанию. Пойди в палату к инвалидам с четырьмя ампутированными конечностями и расскажи это им, а не мне. Ты говоришь о Смерти как о персонифицированном существе. Прекрасно: тогда я должен относиться к ней как к любому другому существу, которое встанет на моем пути. Любовь — это миф, изобретённый поэтами и прочими людишками, которые не в состоянии принять реальный мир и расползаются по углам, сочиняя фантазии себе в утешение. Дело в том, что при встрече с другим существом либо оно уступает тебе дорогу, либо ты уступаешь дорогу ему. Либо оно доминирует, а ты подчиняешься, либо наоборот. Отведи меня в любой бостонский клуб, и я скажу тебе, у кого там больше всего миллионов, просто понаблюдав, кто и как к кому относится. Отведи меня в любой бар на рабочей окраине, и я скажу тебе, кто из тамошних завсегдатаев лучше всех может дать в морду — для этого мне достаточно увидеть, к кому из присутствующих остальные относятся с наибольшим почтением. Отведи меня в любой дом, и через мгновение я тебе скажу, кто доминирует в семье: муж или жена. Любовь? Равенство? Примирение? Согласие? Все это отговорки неудачников, убеждающих себя, что они сами выбрали условия жизни, а не были загнаны в них силой. Найди послушную жену, которая по‑настоящему любит своего мужа. Максимум через три дня она окажется в моей постели. Почему? Потому что я столь чертовски привлекателен? Черта с два! Просто я понимаю мужчин и женщин. Я дам ей понять — конечно, не говоря об этом вслух и не шокируя её, — что, изменив, она нанесёт оскорбление своему мужу, неважно, узнает он об этом или нет. Покажи мне самого подобострастного цветного официанта в самом лучшем ресторане города и подсчитай, сколько раз в день он зайдёт на кухню, чтобы сплюнуть в свой платок. Тебе скажут, что у него «хроническая болезнь лёгких». Нет, его болезнь называется хроническая ярость, хотя ему давно растолковали и про христианство, и про смирение. Мать и дитя? Бесконечная борьба за власть. Послушай, как плач младенца превращается в крик, если мать не бежит на его зов в ту же секунду. Разве ты слышишь в этом крике страх? Это ярость — безумная ярость. Что касается самих матерей, готов биться об заклад — девяносто процентов из них ложатся на кушетку психоаналитика лишь потому, что не могут признаться себе, как часто они хотят задушить своё орущее в колыбели чудовище. Любовь к родине? Патриотизм? Ложь — все дело в страхе перед полицией и тюрьмой. Любовь к искусству? Очередная ложь — все дело в страхе перед голой правдой без прикрас и масок. Любовь к истине как таковой? Самая большая ложь из всех, порождаемая страхом перед неизвестностью. Люди становятся мудрыми? Это значит, что они подчиняются превосходящей их силе и называют свою трусость зрелостью. Все по‑прежнему сводится к одному‑единственному вопросу — стоишь ли ты на коленях перед алтарём или же наблюдаешь с алтаря, как на коленях перед тобой ползают другие!
— Колесо Таро — это колесо Дхармы, — тихо сказала Мама Сутра, когда Дрейк закончил свой монолог. — А также колесо Галактики, которое тебе кажется слепым механизмом. Оно катится, как ты говоришь, независимо от того, что мы думаем или делаем. Я же принимаю Смерть как часть Колёса, и принимаю твоё неприятие как ещё одну его часть. Я не в состоянии контролировать ни то, ни другое. Могу лишь повторить моё предостережение: отрицая Смерть, ты обрекаешь себя на то, что в конце концов встретишься с ней в самой отвратительной её форме. Это не ложь, так действительно устроено Колесо.