Альтернативная теория: разгадка в агрессии?

Мое объяснение поведения, которое наблюдалось в лаборатории, представляется мне наиболее убедительным. Альтернативная же концепция гласит, что все дело в агрессии: испытуемые имели возможность дать выход своим разрушительным наклонностям. На мой взгляд, она ошибочна, и я объясню, почему. Но сначала изложу доводы теории агрессии.

Агрессией мы называем импульс или действие, направленные на причинение вреда другому организму. С точки зрения Фрейда, всем людям присущи разрушительные наклонности, но они не всегда имеют возможность выхода, ибо сдерживаются «сверх-Я» или совестью. Более того, функции «Я» — ориентированная на реальность сторона человека — также обуздывают разрушительные порывы. (Если мы будем атаковать всякий раз, когда рассердимся, то себе же сделаем хуже, а потому держим себя в руках.) И эти разрушительные инстинкты настолько неприемлемы, что мы даже не всегда их осознаем. Тем не менее они постоянно ищут выхода и вырываются на волю в военном насилии, садистских удовольствиях, индивидуальных актах антисоциального разрушения, а подчас и саморазрушении.

Эксперимент создает ситуацию, при которой причинять вред другому человеку социально приемлемо; более того, для этого появляется предлог — развитие науки, социально значимого дела.

Таким образом, на уровне сознания индивид полагает, что делает дело, полезное для общества. Реальный же мотив иной: нанося «ученику» удары током, человек реализует разрушительные наклонности, живущие в нем на уровне инстинктов.

Эта теория согласуется и с типичной интерпретацией наблюдаемого нами подчинения в духе здравого смысла. Ведь когда обычные люди слышат о нашем эксперименте, они сразу думают, что здесь в человеке проявляется зверь и садист, дают о себе знать темные и злые стороны его души, жаждущие причинения боли другим людям.

И действительно, агрессивные тенденции — неотъемлемая часть человеческой природы. Однако поведение участников нашего эксперимента тут ни при чем. Не объясняется агрессией и деструктивное подчинение приказам на войне: скажем, готовность пилотов сбросить бомбу на многотысячный город или готовность артиллеристов сжечь напалмом вьетнамскую деревню. Обычно солдат убивает, поскольку ему сказано убивать. Подчинение приказам он считает своим долгом. И наш испытуемый наносит удары жертве не потому, что реализует свои разрушительные наклонности, а потому, что не может выбраться из социальной структуры, в которую оказался встроен.

Допустим, экспериментатор приказал бы ему выпить стакан воды. Он послушался бы. Но означает ли это, что ему хочется пить? Вовсе нет, он просто делает то, что ему велели. Такова суть подчинения: совершаемое действие обусловлено не мотивами исполнителя, а мотивами тех, кто стоит выше в социальной иерархии.

В пользу такого вывода говорят и данные эксперимента. Вспомним, что в эксперименте 11 испытуемым предоставили возможность самостоятельно выбирать уровень электрического напряжения, причем ученый всячески подчеркивал, что можно выбрать любой уровень. Таким образом, у испытуемых были развязаны руки. Тем не менее почти все они ограничились самыми слабыми разрядами и средняя величина электрошока составила 3,6. Если разрушительные импульсы и впрямь искали выхода, а испытуемые имели возможность оправдать садизм интересами науки, почему они не причиняли жертве страдания?

Однако такая тенденция почти не наблюдалась. Видимое удовольствие от ударов испытывал лишь один человек (от силы два). Уровни силы тока были совершенно не сопоставимы с теми, которые испытуемым диктовал приказ. Это разница на порядок.

Можно также обратиться к исследованиям агрессии, проведенным Буссом (Buss, 1961) и Берковицем (Berkowitz, 1962). В них использовался формат, сходный с нашим экспериментом 11. Но их интересовала агрессия как таковая. В ходе опыта ученые выводили испытуемого из себя, чтобы понять, станет ли он выполнять более мощные разряды, если разозлится. Однако эффект этих манипуляций был мизерным в сравнении с уровнями, до которых люди доходили при подчинении. Иными словами, как бы экспериментаторы ни злили, ни раздражали и ни возмущали испытуемого, он мог перейти максимум на один или два уровня выше (скажем, от уровня 4 к уровню 6). Это результат агрессии. И он совершенно не сопоставим с величинами, описанными в ситуациях, когда человек исполнял команды.

Наблюдая за испытуемыми в ходе эксперимента с подчинением, можно было заметить, что за редким исключением люди выполняли задачу, которую считали неприятной (а зачастую и неправильной), хотя и не видели для себя возможности отказаться. Многие протестовали, но не могли освободиться от власти авторитета. Да, моментами казалось, что кто-то получает удовольствие, заставляя жертву кричать. Однако такие участники были редкими исключениями, белыми воронами.

Показательны и опыты с ролевыми перестановками (см. главу 8). В нескольких из этих экспериментов испытуемые получали возможность наносить удары током, но не пользовались ею, пока не возникала соответствующая структура ситуации.

Разгадка поведения испытуемых не в сдерживаемом гневе или агрессии, а в характере взаимоотношений с авторитетом. Доверяя авторитету, люди начинали воспринимать себя как орудие исполнения его желаний. А при таком подходе не могли освободиться.

Глава 14

Проблемы метода

Некоторые критики полагают, что люди просто не могут вести себя так, как вели себя участники нашего эксперимента. Мол, обычный гражданин не станет по команде причинять боль человеку, который возражает. Так ведут себя лишь нацисты и садисты. В предыдущих главах я попытался объяснить поведение испытуемых: человек изначально дает авторитету определенные обязательства; смысл его действий трансформируется их контекстом; связывающие факторы мешают выйти из подчинения.

В основе критики эксперимента лежит альтернативная модель человеческой природы. Ее суть состоит в том, что если нормальному человеку предложить причинять кому-то боль, выполняя требования авторитета, он отвергнет авторитет. К тому же некоторые критики убеждены: уж американцы точно не станут причинять боль ближнему по команде. Наш эксперимент им видится ущербным, поскольку идет в разрез с этими представлениями. Самые частые возражения такие:

1) люди, которых изучали в эксперименте, нетипичны;

2) испытуемые не верили, что наносят удары током;

3) нельзя делать выводы относительно целого мира на основании лабораторных исследований.

Рассмотрим каждый из этих трех пунктов.

1. Типичны ли для населения участники нашего эксперимента? Или они представляют собой особую группу? Вот как было дело. В первых экспериментах участвовали только студенты Йельского университета. Полностью послушными оказались 60 % из них. Тогда один мой коллега заявил, что все это не показательно и ничего не говорит об обычных людях: мол, студенты агрессивны, настроены на жесткую конкуренцию и при малейшей провокации готовы наступить друг другу на горло. Он полагал, что результаты среди обычных людей будут совершенно иными. И когда мы перешли от пилотных исследований к регулярной серии экспериментов, то привлекли к участию людей из всех слоев нью-хейвенской жизни: служащих, представителей свободных профессий, рабочих и безработных. Результат был тем же самым, что и у студентов.

И все же участники эксперимента были добровольцами, и это может вызвать вопрос, не повлияла ли сама процедура набора участников на их состав.

После эксперимента мы спрашивали испытуемых, почему они пришли в лабораторию. Чаще всего люди отвечали, что им было любопытно поучаствовать в психологических экспериментах (17 %); 8,9 % назвали основным мотивом деньги, 8,6 % сказали, что интересуются вопросами памяти и 5 % — что рассчитывали узнать что-то о себе. Как видим, мотивы очень разные, да и люди очень разные. Более того, Розенталь и Росноу продемонстрировали, что добровольцы, выказывающие готовность участвовать в экспериментах, обычно менее авторитарны (Rosenthal & Rosnow, 1966). А значит, если процедура отбора и влияла на картину, то в пользу неподчинения.

Более того, когда эти опыты были повторены в Мюнхене, Риме, Южной Африке и Австралии — в каждом случае использовались несколько иные методы набора и несколько иной состав участников, чем в нашем эксперименте, — уровень подчиняемости неизменно был ненамного выше, чем в нашем исследовании. Скажем, в Мюнхене число послушных испытуемых достигло 85 %[28].

2. Верили ли испытуемые, что причиняют «ученику» боль? Внутреннее напряжение участников выдавало глубокий внутренний конфликт. Он зафиксирован в репрезентативных расшифровках (1963), в данных по шкалам (1965) и видеозаписях (1965а).

Во всех экспериментальных условиях уровень боли рассматривался испытуемыми как очень высокий. Таблица 6 содержит данные по некоторым из вариаций эксперимента. В эксперименте 2 («Голосовой отклик»; жертву слышно, но не видно) средняя величина по шкале в 14 баллов составляла 11,36 («чрезвычайно болезненно»). Более половины послушных испытуемых использовали крайнюю верхнюю отметку на шкале, и как минимум один испытуемый обозначил значком «+», что «чрезвычайно болезненно» — это еще мягко сказано. Из 40 испытуемых в этом варианте эксперимента двое не считали, что жертва особенно страдает (баллы 1 и 3), и оба подчинялись. Может показаться, что в случае с ними манипуляции ученого не имели большого эффекта. Однако не все так просто: отрицание болезненности может выполнять защитную функцию, и некоторые испытуемые начали рассматривать свои поступки в благоприятном свете лишь задним числом, воссоздавая в памяти свои переживания. Однако возникает вопрос, что есть их неверие: надежная гипотеза или случайная догадка?

Понять, насколько испытуемые верили или не верили в реальность ударов, можно во многом по их ответам в опроснике, разосланном им приблизительно через год после эксперимента. Пункт 4 опросника вместе с ответами на него воспроизведен ниже.

Три четверти испытуемых (первые две категории), по их же собственным словам, исходили из убеждения, что наносят болезненные удары. А ведь им в этот момент было легко сделать вид, что они не купились на обман! Но из этой группы лишь пять человек сказали, что испытывали серьезные сомнения.

Дэвид Розенхан из Свартморского колледжа повторил эксперимент, чтобы получить отправную точку для собственных исследований. Он организовал детально разработанный опрос. Между прочим, интервью брал человек, независимый от эксперимента. Он подробно расспрашивал, а насчет веры в реальность ударов даже переспрашивал испытуемых: «Вы действительно хотите сказать, что не догадывались, в чем тут дело?» На основе строжайших критериев Розенхан сделал вывод: по оценке независимых экспертов, 60 % испытуемых были целиком убеждены в подлинности эксперимента. Анализируя поведение этих испытуемых, он констатирует, что полностью подчинились командам 85 % из них. (Отметим, что Розенхан работал с более молодыми участниками, чем мы. На мой взгляд, это объясняет более высокий уровень подчиняемости.)

Когда мои выводы по результатам эксперимента подвергаются сравнительному статистическому анализу, они не меняются сколько-нибудь существенным образом. Скажем, в эксперименте 2 («Голосовой отклик») из тех испытуемых, которые признали, что поддались на обман (категории 1 и 2), 58 % были послушными; из тех, кто попал в категорию 1, послушными были 60 %. Во всех экспериментальных условиях этот способ контроля над данными несколько снижал долю покорных в сравнении с непокорными. Эти изменения не нарушают связи между условиями и несущественны для интерпретации смысла и значения полученных результатов.

Одним словом, за немногими исключениями испытуемые считали, что все происходит взаправду. По моим оценкам, в каждой разновидности эксперимента были два — четыре человека, которые не думали, что причиняют жертве боль. Однако я следовал правилу не удалять ничьих данных, поскольку избирательное исключение испытуемого на основании не вполне ясных критериев — прямой путь к искажению результатов. И даже сейчас я не хочу выносить этих участников за скобки, поскольку непонятно, было ли их неверие причиной подчинения или следствием. Когнитивные процессы иногда помогают оправдывать поведение, которое люди считали вынужденным избрать. В самом деле, испытуемому ничего не стоит объяснить свои поступки тем, что он-де не верил в подлинность ударов, и возможно, некоторые этим воспользовались. Такое объяснение ни к чему не обязывает и помогает сохранить хорошее мнение о самом себе. Есть у него и еще один плюс: оно показывает, насколько умным и проницательным оказался человек, разгадав хитроумный замысел.

Однако важнее другое: понять роль отрицания в общем процессе подчинения и неподчинения. Отрицание — один из нескольких когнитивных процессов, наблюдаемых в нашем эксперименте, и его место с точки зрения функционирования эксперимента необходимо правильно обозначить (см. выше главу 12).

3. Может быть, лабораторная ситуация настолько уникальна, что ничего не говорит о подчинении в социальной жизни? Вовсе нет. Только надо правильно понимать результаты: насколько легко человек может стать орудием в руках авторитета и насколько сложно ему высвободиться из-под этой власти. Процесс подчинения авторитету, который я попытался проанализировать в главе 11, наблюдался снова и снова, пока существовало базовое условие, то есть пока индивид полагал, что имеет дело с персоной, которая в силу своего статуса вправе приказывать. В разных вариациях эксперимента нюансы и детали подчинения разнились, но суть оставалась прежней, — подобно тому, как процесс горения один и тот же и для горящей спички, и для лесного пожара.

Суть обобщения не может сводиться к механическому сопоставлению деталей (мол, спичка маленькая, а лес большой). Важно понять, почему происходит то, что происходит. Скажем, в случае с горением мы должны изучить процесс быстрого окисления при условии возбуждения электронов, а в случае с подчинением — реструктурирование ментальных процессов в агентном состоянии.

Некоторые авторы пытаются доказать, что психологический эксперимент есть событие уникальное и глобальных выводов из него делать не стоит[29]. Но ведь любая социальная ситуация по-своему уникальна, и задача ученого — найти принципы, которые объединяют столь разные феномены.

Психологический эксперимент имеет те же структурные особенности, что и другие ситуации, где есть подчиненный и руководитель. Во всех этих ситуациях человек реагирует не столько на содержание требований, сколько исходит из взаимоотношений с их источником. Более того, если источник команды — легитимный авторитет, взаимоотношения перевешивают содержание. Вот что мы имеем в виду, говоря о важности социальной структуры, и именно это демонстрируется в нашем эксперименте.

Некоторые критики пытаются опротестовать выводы эксперимента, заявляя, что поведение участников легитимировано экспериментатором. Но ведь поведение легитимируется в каждом социально значимом случае подчинения, будь то подчинение солдата, служащего или палача в государственной тюрьме. Наше исследование позволяет лучше понять именно поведение в рамках подобных иерархий. В конце концов, Эйхман работал в легитимной социальной организации и считал, что выполняет свою работу. Иными словами, исследование посвящено подчинению не запуганных людей, вынужденных соглашаться под угрозой насилия, а тех, кто покоряется охотно в силу отведенной им роли в обществе и заинтересован жить в соответствии с его требованиями.

Еще один более специфический вопрос касается аналогии между подчинением в нашей лаборатории и подчинением в нацистской Германии. Безусловно, разница колоссальна. Взять хотя бы временной масштаб. Лабораторный эксперимент длился всего лишь час, а нацистское бедствие — более десятилетия. Да и сопоставимо ли подчинение, которое можно наблюдать в лаборатории, с тем, что происходило в нацистской Германии? (Можно ли сравнить пламя спички с чикагским пожаром 1898 года?) Так вот, при всех колоссальных различиях в масштабах и серьезности, налицо сходные психологические процессы.

Ведь в лаборатории путем простых манипуляций создавалась ситуация, когда обычные люди снимали с себя ответственность за причинно-следственную цепочку, ведущую к действиям против другого человека. То, как это происходило и как испытуемые становились бездумными орудиями в руках экспериментаторов, актуально для самых разных ситуаций. Вспомним протоколы допросов военных преступников в Нюрнберге, задумаемся об американских преступлениях в Сонгми и о концлагере в Андерсонвилле… Солдата, партийного функционера и нашего послушного испытуемого объединяет безграничная готовность довериться авторитету, и у всех у них срабатывают сходные защитные механизмы, помогающие уменьшить напряжение, когда приходится причинять зло беспомощной жертве. В то же время, конечно, важно понимать некоторые различия между положением участников нашего эксперимента и положением немцев при Гитлере.

Эксперимент был представлен участникам в положительном и гуманистическом свете: дескать, все это во имя знаний о процессах запоминания и обучаемости. Такие цели созвучны общепринятым культурным ценностям. Подчинение же воспринималось как средство их достижения. Напротив, цели нацистской Германии были нравственно предосудительными, что было очевидно для многих немцев[30].

Покорность наших испытуемых сохранялась во многом благодаря тому, что экспериментатор находился рядом и следил за ходом дела. Когда он уходил, подчиняемость резко снижалась. Формы подчинения, которые имели место в Германии, были намного больше связаны с внутренним приятием власти и, судя по всему, не требовали постоянного надзора. На мой взгляд, такая интернализация достигается лишь в ходе относительно долгого процесса насаждения идеологии, какой невозможен в течение лабораторного часа. Таким образом, механизмы, удерживавшие немцев в подчинении, — это не кратковременная неловкость и робость, а усвоенные карающие механизмы, которые могут быть внедрены в сознание лишь в процессе долгих взаимоотношений с авторитетом.

Следует упомянуть и другие различия. Сопротивление нацизму было героизмом и смертельно опасным делом. Наказания и угрозы подстерегали на каждом шагу, причем жертв последовательно очерняли: пропаганда утверждала, что они недостойны ни жизни, ни человеческого сочувствия. И наконец, в эксперименте нашим испытуемым говорили, что удары током могут быть болезненными, но не приведут к долговременным повреждениям, — тогда как в Германии непосредственные участники геноцида знали, что речь идет не просто о боли, но о человеческих жизнях. Поэтому в конечном счете события, происходившие при нацистах в 1933–1945 годах, можно осмысливать исключительно как уникальное изобретение истории, которое никогда не будет воспроизведено.

И все же мы можем изучить суть подчинения как психологического процесса, создав простую ситуацию, в которой легитимный авторитет приказывает испытуемому причинить боль третьему лицу. С такой ситуацией столкнулись и участники нашего эксперимента, и немцы. В обоих случаях имела место сходная психологическая реакция.

Дополнительный свет на проблему проливает исследование, опубликованное в 1972 году Генри Диксом. Дикс опросил ряд бывших эсэсовцев, работавших в концлагерях, и гестаповцев и проанализировал свои наблюдения применительно к экспериментам с подчинением. На его взгляд, налицо явные параллели между психологическими механизмами у эсэсовцев и гестаповцев и у испытуемых в нашей лаборатории:

Милгрэму удалось… провести параллель в отношении необходимости опорочить жертву… Это тенденция, которую мы наблюдали у Б. С., Б. Т. и Г. М. (интервьюируемые в исследовании Дикса. — С. М.)… Для понимания подхода «я всего лишь винтик» как нравственной самозащиты очень важно упоминание Милгрэма об испытуемых, которые впоследствии заявляли, что «были убеждены в ошибочности того, что от них требовали», — и тем самым чувствовали себя добродетельными. Но толку от такой добродетели нет, если они не смели протестовать. Этот вывод напоминает нам о раздвоении личности у П. Ф. (эсэсовца. — С. М.), который впоследствии возмущался тем, что сам же делал.

Эксперимент Милгрэма хорошо показывает «очень, увы, человеческую» склонность к конформности и подчинению групповому авторитету… Его «обычные» испытуемые использовали некоторые из тех же способов защиты своего эго, что и опрошенные мной эсэсовцы.

Гордон Оллпорт любил называть эту экспериментальную парадигму «экспериментом Эйхмана», поскольку в положении испытуемого он видел нечто общее с положением печально знаменитого нацистского бюрократа, который, «выполняя свою работу», отправил на смерть миллионы людей. Ассоциация правомерная, но она не должна маскировать суть эксперимента. Сводить все к наци, сколь бы мерзкими ни были их дела, и говорить в контексте эксперимента исключительно о страшных злодеяниях, значит упускать из виду главное. А главное в наших исследованиях — обычное, рутинное зло, которое ежедневно вершится людьми по приказу.

Глава 15

Эпилог

Дилемма, вытекающая из конфликта между совестью и авторитетом, коренится в самой природе общества, и она была бы с нами, даже если бы нацистская Германия никогда не существовала. И относиться к этой проблеме так, словно речь идет лишь о нацистах, значит упускать из виду ее актуальность.

Некоторые говорят: что нам до нацистов? Мол, мы-то живем в государстве демократическом, а не авторитарном. Можно подумать, это снимает проблему! Ведь она состоит не в «авторитаризме» как способе политической организации или наборе психологических подходов, а в самом авторитете. Авторитаризм может смениться демократией, но власть как таковую нельзя устранить, пока общество будет существовать в той форме, в какой мы его знаем[31].

В демократиях есть всеобщие выборы. Но будучи избранными, люди имеют неменьшие полномочия, чем те, кто занял свои посты другими способами. И сколько мы уже видели, требования демократически избранной власти также могут вступать в противоречие с совестью. Ввоз и порабощение миллионов африканцев, уничтожение индейцев, интернирование японцев, применение напалма против мирных жителей во Вьетнаме — все эти жестокости послушно совершались по распоряжению демократических властей. Конечно, в каждом случае были люди, которые протестовали, однако большинство обычных граждан выполняли команды.

Меня неизменно поражает, что когда я читаю в колледжах лекции о нашем эксперименте, молодые люди снова и снова возмущаются поведением участников — дескать, как можно так себя вести. Но через несколько месяцев эти же самые юноши, попав в армию, без зазрения совести делают вещи, в сравнении с которыми наше «обучение» с электрошоком меркнет. И в этом отношении они не лучше и не хуже людей любой эпохи, которые полностью доверились авторитету и стали пешками в его деструктивных замыслах.