Vedere napoli e poi - pro patria - mori 6 страница

С другой стороны нас все время сковывали какие-то спазмы слабости; кошмарное ощущение тонущего духа, подобное неизбежному страху, что охватывает человека, когда он находится в лифте, и тот начинает опускаться слишком быстро, или когда пилот устремляется неожиданно вниз на самолете. Волны слабости обмывали нас, словно мы были трупами, выброшенными на берег после кораблекрушения. Кораблекрушения наших душ.

И в эти отвратительные часы беспомощности нас несло вниз по темной и медленно текущей реке инерции в направлении к стоячей и вонючей трясине безумия.

Мы были одержимы уверенностью в том, что никогда не сможем вырваться из нее. Вначале мы ничего не говорили. Мы утонули в торжественном оцепенении серьезности. Когда мы, в конце концов, обрели голос, его хватило только на то, чтобы проскулить о капитуляции наших неподкупности и чести!

Мы кое-как перебивались небольшим запасом Г. с добавкой стрихнина, чтобы спасти себя от полного коллапса всех наших физических способностей, и немного подбадривали себя в моральном плане остатками шампанского.

В эти моменты отречения мы разговаривали дрожащим шепотом, планируя пополнить запас порошка. И оба испытывали отчетливый стыд, признаваясь друг другу в своем предательстве. Мы чувствовали, что в будущем никогда не сможем потакать себе открыто и радостно, как делали это до сих пор. Мы должны стать скрытными и хитрыми; мы должны скрывать друг от друга наши действия, хотя они были очевидны для нас обоих.

Я ходила весь день на цыпочках, полагая, что Питер спит, но он повернулся как встревоженная змея, как только я направилась к двери.

- Куда ты идешь, Лу?

Его голос был одновременно жалобным и резким. Я не позаботилась о том, чтобы придумать предлог; но с готовностью ложь сама соскочила с моего язычка.

- Я собираюсь к Бэзилю, посмотреть, не может ли он дать мне что-нибудь, чтобы каким-то образом нам помочь.

Я знала, что он не верит мне, и понимала, что ему наплевать на то, куда я отправилась, и что буду делать. Он не был шокирован моей ложью - я поступила так впервые за все время нашего знакомства.

Я взяла такси и кружным путем отправилась на студию. Моя ложь оказалась наполовину правдой. Я собиралась попросить его о помощи в лечении; но моя настоящая цель заключалась в том, чтобы заставить его, неважно как, выдать мне, по крайней мере, одну дозу. Мне было наплевать, каким образом получить ее. Я могла попытаться изобразить болезнь. Я могла сослаться на наши старые отношения, и украдкой посмотреть, не удастся ли мне найти что-нибудь самой и украсть. И я не хотела ставить в известность об этом Питера.

Помимо всего прочего это была пытка стыдом. Я всегда гордилась моим достоинством. Утонченная безмятежность заставила мой мозг поплыть, когда я вышла на улицу. Одиночество восхитило меня - тем, что я избавилась от Питера. Я ощущала его сдерживающее влияние, и отбросила его прочь. Я презирала себя за то, что полюбила его. Я хотела отправиться к дьяволу моим собственным путем.

Я застала Бэзиля внутри, и одного. Что за удача! Эта ненавистная длинная и тощая девица убралась таки прочь.

Бэзиль встретил меня своим обычным приветствием. Оно молниеносно обожгло, как оскорбление. Какое право он имел упрекать меня? И почему должно "Твори, что ты желаешь" звучать как укор?

Как правило, он добавлял что-то к этой фразе. Он перешел на свой обычный разговор, отличавшийся своеобразным запутанным изяществом. В нем всегда было нечто кошачье. Он напоминал мне великолепного, ужасного тигра, прокладывающего себе путь сквозь густые джунгли.

Но сегодня он резко и внезапно замолчал с непреклонной и суровой решимостью. Это выглядело, будто он выстрелил, и ожидал увидеть произведенный им эффект. Впрочем, он молча пригласил меня сесть в мое обычное кресло, прикурил мне сигарету и вложил ее в мой рот, включил электрический чайник, и сел на углу своего большого квадратного стола, покачивая ногой. Его глаза были абсолютно неподвижны, и я чувствовала, что они пожирали мое тело и душу дюйм за дюймом.

Я ерзала в моем кресле, как привыкла делать в школе, когда не ощущала себя уверенной в том, сумела ли я разобраться в чем-то или нет. Я попыталась скрыть свое смущение, начав оживленную беседу; но вскоре сдалась. Он не обращал никакого внимания на мои замечания. Для него они были просто одним из симптомов моей болезни.

Я поняла с пугающей несомненностью, что мои планы невыполнимы. Я не могла обмануть этого человека, не могла сыграть на его страстях, и не могла ничего украсть в его присутствии.

Неожиданно, моя ложь обернулась правдой. Я могла сделать только то, что сказала; попросить его о помощи. Нет, даже не это. В конце концов, я не смогла избавиться от Питера.

Находясь с Царем Лестригонов я обнаружила, что не могу думать о себе. Меня не покидали мысли о Питере. Я была абсолютно искренна, когда сказала с дрожью в голосе: "Петушок в ужасном состоянии".

Я хотела добавить то, что держала в голове: "Можете ли вы сделать что-то, чтобы помочь ему?", - затем изменила фразу до: "Не будете ли вы?", - и потом совершенно ничего не смогла произнести. Я знала, что это были лишние слова. Я знала, что он может, и что он поможет.

Он подошел и сел на ручку моего кресла, взял мои волосы, и начал играть с косами. Действие было абсолютно естественно и невинно, как котенок, играющий с мотком шерсти.

На секунду это укололо мое тщеславие в самое сердце. Я поняла, что он может делать подобные вещи, не соединяя их с какими-либо сексуальными намерениями: и в этом чувствовалось огромное превосходство над человеческими инстинктами, и заставляло меня доверять ему.

- Сэра Питера здесь нет, - сказал он с презрением и в тоже время ласково. Я знала, что его порадовало то, что я промолчала о собственных бедах.

- Но это были вы, моя дорогая девочка, и я видел вас в моей волшебной шпионской подзорной трубе на берегу с подветренной стороны, и ваши мачты были сорваны за борт, и перевернутый Юнион Джек трепетал на ветру, и ваш герой радист, выстукивал SOS.

Он оставил мои волосы и закурил свою трубку. Затем снова принялся с ними играть.

- Одни на лодках, другие на обломках ковчега, все они благополучно добрались до берега.

Когда человек столь фамильярно обращается с Новым Заветом, то цитата неким образом приобретает многозначительность даже для тех, кто не верит в правдивость самой книги.

Я чувствовала, что его голос был голосом пророка. И ощутила себя уже спасенной.

- Вот, примите немного этого, - продолжил он, принеся белую таблетку с маленькой кедровой полки, и большой стакан холодной воды. - Запрокиньте вашу голову назад, чтобы она хорошо прошла, и прямо сейчас опорожните стакан до дна. Вот еще одна, и вы возьмете ее домой для вашего мужа, и не забудьте о воде. Это порядком успокоит вас; ваши нервы совершенно ни к черту. Через нескольких минут ко мне должны зайти гости. Но эта таблетка поможет вам продержаться ночь, а утром я появлюсь и навещу вас. Какой у вас адрес?

Я сказала ему. Мое лицо пылало от позора. Дом, где верхом респектабельности считалось пребывание пятиразрядного музыканта из джазбанда, и дно, которому даже мы затруднялись дать название.

Он черкнул адрес с таким видом, как будто это был "Ритц". Но я чувствовала в моем сверхвосприимчивом состоянии отвращение, мелькнувшее в его сознании. Это выглядело, словно он испачкал в дерьме свой карандаш.

После таблетки мне стало гораздо лучше; но я думаю, что воля этого человека была тому причиной. Я чувствовала себя почти нормально, когда поднялась уходить. Я не хотела, чтобы его друзья видели меня. Я слишком хорошо знала, на что я похожа.

Он остановил меня у двери.

- У вас нет ничего из веществ? Я верно понял? - спросил он.

И я почувствовала невыразимое ощущение облегчения. Его тон подразумевал, что он берет над нами шефство.

- Нет, - ответила я. - Мы употребили последние крохи некоторое время назад.

- Я не буду спрашивать вас, когда, - заметил он. - Я слишком хорошо знаю, насколько невнимательным становится человек в этом состоянии. И кроме того, когда он начинает этот эксперимент, часы для него ничего не значат, как вы понимаете.

Мое самоуважение вернулось ко мне, как кровь приливает к вискам. Он настаивал, чтобы мы относились к себе, как к пионерам науки и человечества. Мы проводили эксперимент; мы рисковали жизнью и положением ради рода человеческого.

Разумеется, это было неправдой. И еще, какой дурак скажет тебе о настоящих корнях его мотивов? Если он предпочитал настаивать, что мы делаем то, что делают всегда первопроходцы, как я могла противоречить ему?

Искрящаяся лавина блаженства захлестнула мой мозг. Может это и ложь; но, ей-Богу!, мы должны сделать так, чтобы это стало правдой.

Я полагаю, что в моих глазах зажегся свет, который позволил ему прочитать мои мысли.

Respice finem! Суди по концу;

Мужа, а не дитя, мой друг!

- процитировал он задорно.

И затем, к моему абсолютному глубокому изумлению, он повел меня назад в студию, достал склянку с героином из кедровой шкатулки и вытряхнул небольшое количество на клочок бумаги. Он скрутил его и положил мне в руку.

- Не удивляйтесь, - засмеялся он, - ваше лицо говорит мне, что все в порядке. У вас нет этого взгляда утки, попавшей в шторм, который свидетельствует о полном порабощении. Как Сэр Питер очень умно заметил на днях, вы не можете остановиться, пока у вас не будет того, с чем остановиться. Вы, конечно, продолжаете ваш магический дневник?

- О, да, - вскричала я с радостью. Я понимала, насколько важны, по его мнению, были эти записи.

Он комично покачал головой.

- О нет, Мисс Беспредельная Лу, речь не о том, что я называю магическим дневником. Вам должно быть стыдно перед собой за незнание часов, минут и секунд со времени последней дозы. Nous allons changer tout cela. [Мы все это переменим - франц.] Вы можете брать это, когда захотите. Я просто сделал вам своего рода спортивное предложение, и вы должны увидеть, как долго вам удастся воздерживаться. Но я доверяю вам сделать запись точного времени, когда вы решили осуществить понюшку, и верю, что вы скажете мне правду. Выбросите из головы раз и навсегда, что я не одобряю прием этих веществ. Это целиком и полностью ваше дело, а не мое. Но дело каждого - быть честным перед самим собой; и вы должны смотреть на меня как на простое удобство, старую опытную руку в игре, чей опыт может быть полезен вам в подготовке к битве.

Я примчалась домой другой женщиной. Я не хотела спасать себя. Я ощущала себя доспехами, сделанными с целью защитить Питера. Моя неподкупность была необходима не только для моего собственного блага, но и для его.

Питера нет, так что я записала эти строчки. Как удивлен он будет... Мне странно, почему он так задерживается, и куда он ушел. Ожидание очень некомфортно, когда тебе нечего делать. Мне бы не помешала доза. Таблетка не сделала меня сонной; кажется, она успокоила меня. Она отодвинула от меня лезвие этого ненавистного беспокойства. Я могла выносить ее действие, если бы мне только удалось отвлечь мой ум от разных дел. Мое сознание продолжала неотступно терзать мысль о маленьком бумажном пакетике в моей сумочке. Я обогнула тысячи углов; но за ними всеми всегда оставалось ожидание. Есть что-то ужасающее в фатальности этого вещества. Казалось, оно хочет тебя убедить в том, что бежать от него бесполезно. Человеческие мысли всегда возвращаются ко множеству предметов, которыми, по нашему представлению, мы вовсе не одержимы. Почему же мы должны испытывать одержимость с этим порошком, и невозможность избавиться от него? В чем разница?

ГЛАВА IV

ХУЖЕ СКОТОВ

13 Сентября

Удивительно, как мне удалось пережить все это. Питер пришел прошлой ночью сразу же после того, как я закрыла свой дневник. Я никогда еще в жизни не видела его таким: бешеные глаза, налитые кровью, наполовину вылезли из орбит. Он должно быть напился как сумасшедший. Он подскочил прямо ко мне, трясясь от гнева, и обдуманно ударил меня по лицу.

- Это послужит тебе уроком, - закричал он, и грязно выругался.

Я не могла ответить. Мне было слишком больно, - не от удара, а от изумления. Я нарисовала себе в мечтах совершенно другую картину.

Шатаясь, он отступил в середину комнаты и указал на кровь, что струилась по моему лицу. Грань его кольца порезала мне кончик уха. Мой вид поверг его в припадок истерического смеха.

Я испытывала к нему только одно чувство - он был болен, и моя обязанность состояла в том, чтобы ухаживать за ним. Я попыталась добраться до двери и позвать на помощь. Он подумал, что я убегаю и силком потащил меня через комнату на кровать, завывая от ярости.

- Так просто ты не смоешься, - завопил он, - но этого с меня довольно. Ты будешь ждать здесь, пока какой-нибудь Чертов мистер Кинг Лам не явится за тобой. Не волнуйся, я знаю, что он придет. Он любит грязь, мерзкое чудовище!

Я разрыдалась. Контраст между двумя мужчинами был слишком шокирующим. И я принадлежала этому вопящему, изрыгающему ругань скоту с его безумной завистью и бессмысленной жестокостью!

Да я бы лучше подметала пол в студии Бэзиля всю оставшуюся жизнь, чем быть Леди Пендрагон.

Какие же боги мастера иронии! Я купалась в радужном потоке славы; я была почти вне себя от счастья, думая, что стала женой человека в чьих венах течет кровь величайшего из Английских королей; того самого, чей блеск позолотил века романтикой; я думала, что могла бы носить под сердцем королевского наследника. Что за ослепляющее заблуждение!

И Питер сам показал себя достойным своего происхождения. Не он ли в числе прочих отразил нападение Гуннов-язычников и спас Англию?

Так вот он каков, конец мечты! Этот драчливый хулиган был моим мужем!

Я сидела потрясенная, пока его бессвязные оскорбления не ударили мне в голову; мое возмущение касалось не меня. Я заслужила все, что получила; но какое право имел этот выкрикивающий ругательства трус коснуться своими устами такого человека, как Царь Лестригонов?

Мое молчание, похоже, вывело его из себя больше, чем если бы я ввязалась в ссору. Он раскачивался и ругался со слепой свирепостью. Казалось, он не замечал, где я находилась. Смеркалось. Он ощупью пробирался по комнате, разыскивая меня; но дважды прошел мимо, пока наконец не обнаружил. В третий раз он споткнулся прямо об меня, схватил за плечо и начал бить.

Я сидела, словно парализованная. Я не могла даже кричать. И снова, и снова он ругался и яростно колотил меня, но на этот раз так слабо, что я не чувствовала ударов. Кроме того, я была невосприимчива к любой возможной боли. Вскоре Питер отключился и повалился на кровать. На мгновение я подумала, что он мертв, но его затем охватила череда спазмов; его мускулы дергались и сокращались; руки судорожно хватали воздух; он начал бормотать быстро и неразборчиво. Я была ужасно напугана.

Я встала и зажгла лампу. Лицо бедного мальчика было бледно, как смерть; однако маленькие, темно-малиновые пятна пылали на его скулах.

Я села за стол и поразмышляла некоторое время. Я не осмеливалась послать за врачом. Он мог понять, в чем настоящая причина и забрать его у меня; забрать в одну из этих камер пыток, откуда он никогда не выберется.

Я понимала, конечно, что он хотел; немного героина привело бы его в сознание. Я сказала ему, что у меня есть порошок. Мне пришлось сказать ему об этом несколько раз, прежде чем до него дошло.

От одной только мысли о порошке Питер пришел в себя, но он все еще гневался, и приказал мне дать его с алчным рычанием. Если бы мне хотелось удержать его от употребления, мне не следовало бы говорить ему, что у меня есть.

Я принесла ему, присела рядом и, одной рукой держа его голову, поднесла ему порошок на ладони. Мое сердце потонуло как камень в омуте. Старое, знакомое занятие! - но как оно теперь отличалось во всех отношениях!

Конвульсии немедленно прекратились. Он почти сразу же приподнялся на локте. Единственным признаком расстройства было то, что он все еще тяжело дышал. Вся его злость тоже куда-то исчезла. Он выглядел усталым, словно выздоравливающий, но послушным, как ребенок. Он слабо улыбнулся. Я не знаю, отложилось ли у него в сознании или памяти то, что произошло. Он говорил так, как если бы ссоры не было вовсе. Цвет снова вернулся на его лицо, глаза зажглись.

- Еще одна такая же понюшка, Лу, - проговорил он, - и со мной все будет в порядке.

Я не совсем уверена в том, что сказал бы сейчас Царь Лестригонов; но я сама отвечаю за свои действия, и я не могла отказать ему.

Вскоре он погрузился в сон. На утро я выяснила причину случившегося. Он отправился к каким-то людям, которых знал по работе в госпитале, с целью при встрече попросить их дать ему немного героина, но они не осмелились сделать это. Они страдали от нанесенного им новым законом, этим Дьявольским Законом о Наркотиках, страшного оскорбления. Они прошли через долгое, долгое обучение и получили дипломы, которые делали их ответственными за здоровье местных жителей. И теперь они не могли выписывать героин для своих же собственных пациентов. И вполне естественно, что они возмущались.

Четвертый человек, к которому отправился Питер, поведал ту же самую историю, но оказался более радушным. Он подумал, что окажет существенную помощь, если угостит Питера обедом и напоит его под завязку алкоголем. Идея заключалась в том, что это поможет ему справиться с отсутствием другого стимулятора. Судя по всему, мне пришлось платить за его рецепт.

Нет, Лу, ты противная девчонка. Ты не должна быть такой озлобленной. Это твоя ошибка, что ты родилась в мире, где невежество и глупость пребывают в постоянном состязании за господствующее положение в умах образованных классов. У самого заурядного пахаря гораздо больше здравого смысла, чем у любого доктора.

Я дала Питеру таблетку со стаканом воды, когда он начал ерзать. Во многом это его успокоило. Я бы хотела иметь еще одну для себя. Я чувствовала, что моя раздражительность возвращается; но я не взорвалась, потому что времени оставалось в обрез до появления Бэзиля. Я ждала его прихода с таким нетерпением, будто он означал конец всех наших бед...

То, что произошло на самом деле, было совсем из другой оперы. Я едва ли в состоянии описать это в дневнике. Стыд и разочарование вырвались наружу. Я чувствовала, что двери надежды захлопнулись прямо перед моим носом. Я слышала скрежущий звук ключа, поворачивающегося в замке, лязг заржавленного засова, закрывающего наглухо дверь.

В тот момент, когда появился Бэзил, безумие Питера вспыхнуло снова. Он изрыгнул поток оскорблений и обвинил Бэзиля прямо в лицо, что тот пытается увезти меня.

Если бы Бэзил только знал, как мне хотелось уйти! Мужчина, страдающий манией ревности, непригоден к общению с человеческими существами. Я никогда до этого не понимала, почему женщины так глубоко презирают в сердце своих мужей. Мы уважаем мужчин, которые возобладали над своими страстями, и только потому, что мы сами в конечном счете есть ничто иное, как эти страсти. Мы ожидаем, что мужчина покажет себя начальником. И это не способствует тому, чтобы убить страсть, подобно Клингзору: лишенный сексуальности мужчина падает еще ниже, чем "раненый король", Амфортас, жертва своей мужественности. Настоящий герой - Парсифаль, испытывающий искушения. "Подобный муж обожает страсти сами по себе". И чем более остро он способен любить, тем величественнее становятся его возможности. Но он должен отказаться сдаться своим страстям; он должен заставить их служить себе. "Dienen! Dienen!"

Кто убьет коня только потому, что боится на нем ездить? Лучше сесть на него, и заставить животное поскакать галопом.

После того как мужчина выброшен из седла, мы подбираем его и ухаживаем за ним, но не боготворим его. Большинство мужчин таковы. Однако каждая женщина ищет человека с самым резвым конем, которого он заставил себе полностью повиноваться. Наиболее символично это выглядит в "Садах Аллаха", где монах, не умевший ездить, отвел жеребца прямо в пустыню, намереваясь биться с этим зверем до конца.

Бэзиля не сбила с толку дикая злоба Питера. Он не поддался на провокацию. Когда бы ни предоставлялся ему шанс вставить слово, он просто излагал цель своего визита. Он даже не воспользовался скандалом, чтобы отвергнуть главное обвинение.

Питер вскоре утомился биться о скалу презрения Бэзиля. Я не считаю, что это было именно оно, но холодную доброту Царя Лестригонов вполне можно было принять за презрение, а Питер не мог не понимать, насколько он его заслуживал. Он был прекрасно осведомлен о том факте, что его ругань становится слабее и бессмысленнее с каждой новой вспышкой. Он просто подстегивал сам себя в последней попытке проявить враждебность по отношению к другу, который мог спасти нас, и приказал ему убираться из дома, но выставил себя в нелепом свете, изображая разгневанного мужа.

Возвышенная мораль - последнее прибежище, когда человек чувствует, что стоит на безнадежно неправильном пути.

Первый раз за все время Питер разыгрывал из себя ханжу.

Бэзилю ничего не оставалось делать, как уйти. Питер неуклюже попытался изобразить триумфатора. Это бы и так не обмануло никого, но - если и был такой шанс - он в буквальном смысле сам уничтожил его, когда ворвался обратно в комнату и с неподдельным чувством разразился тирадой:

- Черт возьми, что я за дурак! Почему же ты не дала мне знак, не подмигнула мне? Мы обязаны были льстить ему, чтобы вытянуть из него немного героина...

Это утро вымотало меня без остатка. Мне было плевать на свое спасение. Я знала, что не могу спасти Питера. Почему женщине всегда нужен мужчина для объяснения мотивов своих поступков? Все, что я хотела - это Г. Петушку и мне он чудовищно необходим.

- Послушай, Лу, - промолвил Питер с коварной усмешкой, какой я еще никогда не видела на его лице, поскольку она с трудом вязалась с его характером. - Ты нарядись и попытай счастья у докторов. Мой приятель сказал мне прошлым вечером, что есть некоторые, которые могут выдать тебе рецепт, если ты им достаточно заплатишь. Десятки достаточно, чтобы провернуть все дело.

Он вытащил несколько грязных, скомканных бумажек из кармана своих брюк.

- Вот они. И ради Бога, не задерживайся.

Я была столь же проницательна, как и он. Все желание остановиться исчезло у меня с уходом Бэзиля. Мое уважение к себе было растоптано.

И еще, по моему мнению, именно нежелание уходить заставляло меня расхаживать по комнате под предлогом того, что мне надо закончить свой туалет.

Питер наблюдал за мной с неодобрением. В этот момент в его глазах промелькнул луч ненависти, и мне это понравилось. Мы оба деградировали все больше и больше. Мы достигли стадии дрянной соломинки в стоге сена. Что-то теплое и уютное было в осознании собственной порочности. Мы осознали, что нам нравится быть извергами...

Я отправилась к моему собственному доктору. Питер изложил мне подробно симптомы; но номер с ним не прошел. Эскулап говорил об изменении климата и диете, о микстурах, которые надо принимать три раза в день. Я тут же заметила, что ничего хорошего не выйдет, когда он уклонился от темы при упоминании мной в самом начале героина.

Все, что мне теперь было надо, так это выбраться из комнаты старого дурака, не потеряв лица...

Я не знала, что делать потом. Я чувствовала себя как Моррис - Как там его Имя в "Неправильной Коробке", когда он получил поддельный сертификат о смерти и хотел посетить "продажного доктора".

Меня раздражало то, что был еще день, и я решительно не знала, куда пойти. Неожиданно, прямо из ниоткуда, всплыло имя и адрес человека, который вызволил из беды Билли Коулриджа. Путь был долгим, и я ужасно устала. Я была голодна, но от мысли о ланче становилось еще хуже. Я чувствовала, что люди странным образом пялятся на меня. Неужели у меня бельмо в глазу?

Я купила толстую вуаль. Девушка в магазине, думаю, выглядела удивленной. Довольно забавно носить ее в сентябре, и это могло привлечь еще больше внимания; но она обеспечивала мне чувство защищенности, и это была очень славная вуаль - кремовые кружева с вышитыми зигзагами.

Я взяла такси к врачу. Его звали доктор Коллинз, 61 или 71, Фейралэндж Стрит, Ламбет.

Я застала его дома; отталкивающий, надутый человечек в потрепанной одежде; захламленный, грязный офис, столь же неопрятный, как и он сам.

Коллинза мой рассказ разочаровал. Это не его специальность, заявил он, и ему не хочется попадать в неприятности. С другой стороны, он боялся меня, потому что я знала о Билли. Он пообещал сделать все, что возможно; однако, согласно новому закону, он не мог выписать больше, чем десять доз по одной восьмой грана каждая. Четыре или пять понюшек, всего то! И он не осмеливался повторить это еще раз раньше, чем через неделю.

Тем не менее, это было лучше, чем ничего. Он рассказал мне, где можно купить порошок без проблем.

Я нашла уборную, где смогла ссыпать все пакетики в один и приняла дозу.

Облегчение было огромным. Я продолжила нюхать, дозу за дозой. Петушок получит свое. Я скажу ему, что у меня были просроченные бланки. Я почувствовала, что снова могла спокойно сесть и поесть какую-нибудь легкую пищу, и выпить пару виски с содовой.

Я почувствовала себя настолько хорошо, что поехала прямо на Грик-Стрит, и сочинила печальную историю о провале. Как было восхитительно обмануть этого скота после того, как он ударил меня.

Я испытывала острое наслаждение, наблюдая, как он корчится от боли; имитируя его симптомы в деланной мимике; издеваясь над его несчастьем. Он по-прежнему был зол, но его вспышки доставляли мне безграничное удовольствие. Они были символами моего торжества.

- Вот, возьми это, - сказал Питер, - и не возвращайся без него. Я знаю, где ты можешь достать. Имя этого человека Эндрю МакКолл. Я знаю до исподнего его прогнившую душонку.

Он протянул мне адрес.

Великолепное здание, рядом со Слоун Сквер. МакКолл был женат на богатой пожилой женщине и жил как у Христа за пазухой.

Однажды я сама встречала его в обществе. Этот шотландец всего в жизни добился сам, и щеголял в вечернем костюме de riguer [строгий - франц.] в "Парадизе".

Питер выставил меня со злобным хохотом. Видно у него в подсознании завелась какая-то безумная мысль. Ну, а мне-то какое дело?...

Доктору МакКоллу было около пятидесяти - очень хорошо сохранившийся мужчина и очень хорошо одетый, с гарденией в петлице. Он тут же меня узнал и указал рукой на роскошное кресло. Он начал болтать о предыдущей встрече; с герцогиней того-то и с графиней сего-то.

Я не слушала и наблюдала. Его тактичность подсказала ему, что мне неинтересно. Он резко оборвал свою речь.

- Ну, ну, извините меня за то, что я немного увлекся прямо как в добрые старые времена. Чем я смогу быть полезен вам сегодня, Мисс Лейлигэм?

Я немедленно увидела, что преимущество на моей стороне и кокетливо подняла голову.

- О нет, - воскликнула я, - я не мисс Лейлигэм.

Его извинениям не было конца.

- Неужели ли это возможно? Неужели две такие прекрасные девушки так друг на друга похожи?

- Нет, - улыбнулась я в ответ, - на самом-то деле все не так скверно. Я была Мисс Лейлигэм, но сейчас я Леди Пендрагон.

- Дорогая, дорогая, - проговорил он, - где же я мог пропадать? Я просто оторван от этого мира, просто оторван от этого мира!

- О, я не такая уж важная персона, как вы расписываете, и я вышла замуж за Сэра Питера только в июле.

- Ах, тогда это все объясняет, - сказал доктор. - Я отсутствовал все лето на вересковых пустошах с Маркизой Эйгг. Оторван от этого мира, от этого мира. Ну, я уверен, что вы счастливы, моя дорогая Леди Пендрагон.

Он всегда произносил титулы с особым звуком, словно ребенок, посасывающий стебель ячменного сахара.

Я тотчас же поняла, как надо к нему обращаться.

- Ну, разумеется, вы знаете, - заметила я, - что в по-настоящему продвинутых кругах человеку приходится предлагать гостям героин и кокаин. Это, конечно, только поветрие, но пока оно существует, человек остается вне общества, если не следует ему.

МакКолл поднялся из кресла, придвинул маленький расшитый стул ближе ко мне, и сел на него.

- Я понимаю, понимаю, - пробормотал он доверительно, беря мою руку и начиная ее вежливо поглаживать, - но вы же знаете, это очень трудно сейчас достать.

- Это для нас, бедных аутсайдеров, - посетовала я, - но не для вас.

Он отвернул мой рукав, и начал водить своей рукой вверх и вниз по моему предплечью. Меня сильно задела его фамильярность. Снобизм этого человека напомнил мне о том, что он был сыном мелкого лавочника в какой-то шотландской деревне - факт, о котором я не должна была думать ни секунды, пока он с вкрадчивой настойчивостью рассказывает о Дебре.

МакКолл поднялся и подошел к небольшому сейфу в стене за моей спиной. Я слышала, как он открыл его и снова закрыл. Он вернулся и склонился у спинки моего кресла, вытянув свою левую руку так, чтобы я могла видеть то, что было в его руке.

Это была запечатанная десятиграммовая бутылочка с надписью "Героин Гидрохлорид" с указанным количеством и именем производителя. Ее вид почти поверг меня в безумие от нестерпимого желания.

Буквально в ярде от моего лица находился символ победы. Петушок, Бэзил, закон, моя собственная физическая острая боль - все они пребывали в моей власти с того момента, как мои пальцы сомкнулись над бутылочкой.