Пикап будущего — загипнотизирую тебя и трахну! 2 страница

Я отключился.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XI

Вкус мяты во рту остался ненадолго. Ромашка, мачеха и чашка. Тут же слышалось из верхнего окна высокого домишки, прижатого свежим снегом:

— Как мне осточертела ваша реальность!

В этом доме я и решил остепениться. Мне где-то пятьдесят, и прошло немного времени с того момента, когда я вырвался из той психушки, а теперь улица с лёгкостью принимала шаг мой, изгибалась, извращённо иногда пихая камни под ноги; иногда снег скрипел под подошвой давно-изношенных ботинок. А боты эти мне выдали сразу же после Затяжного отдыха; правда, на стариковские они не очень-то походят — молодёжная обувка: высокие, коричневые, с подкладом из вышитых квадратов, которые нихрена не греют!.. Благо вязаные носки были при мне — передали, что их связала матушка.

Разве я когда-то называл свою мать «матушкой»? Сложно припомнить…

Так вот, шагая в этих молодёжных ботинках по незнакомому ещё мне городу, я удивлялся его люду, бегущему по своим горестным делам, второпях, толкающему других: как корабль волны, они расталкивают друг дружку, режутся будто льдины на мелкие части — так обида покалеченных впивается в их лица; и они кричат, орут, стреляют матюками. Причём, чем младше, тем больше матов…

Я поселился в небольшой квартирке, напоминающей мне больше комнатушку: уютную, но пустую. Паутина многолетняя хоть и не наградила каждый угол, зато грязь, словно снег, хрустела под босыми ногами — в обувке дома ух как не люблю бродить! На миг мне кажется, что это я кричал те словечки о реальности, с которых и начал я своё осознанное существование здесь после Сна.

И снился мне какой-то странный сон, он был таким долгим и очень странным. Поначалу я был зрителем в толпе; сейчас мне кажется, что я и сам мог бы примерить те слова, ведь улица, которая мне открылась совсем не та, что приснилась, когда я спал впервые. А этот сон про чистый и божественный сад был явным вымыслом, но сны в психушке, которыми наградил меня анти-уют и неразбериха, искалечили моё неотёсанное разумом сознание. Конечно, по большей части бред, но в каждом бреде есть смелость и сухость… Думаю, другой услышав бы те побрякушки, которые вылетали из ноздрей придурка, тоже согласился б с некоторыми фразами. Да не со всеми, но… Да и толку это всё осмысливать. Сны и нужны-то для того, чтобы не бороться с ними, а принимать и забывать о них.

Неожиданно я наткнулся на странный отрывок:

«А природа всё тоскует: льются с неба сопли, их впитывает матушка-земля. Сама Земля простыла, а люди пытаются её лечить, копаясь в скелетных шлейфах и осколках прошлых вымерших эпох. Пошлые мысли караются, но люди продолжают ходить в туалеты: срут там, подтирают жопы, мочатся и иногда забывают подтирать вагины. С ухмылочкой эти барышни потом тащатся с сортира, любуясь местными красотами, трусы же их пропахли дерьмецом!.. Но слушайте, у мужиков всё хуже: эти падали совсем забыли о гигиене! Им нужно здорово вонять, чтобы каждый миг реальности понимать: «я есьм мужчина»! Меня тошнит от тех и от других. И мне хочется блевать на ваши головы!».

Похоже, это писал полнейший шизофреник… И я нашёл эти записки здесь, в этой квартирке, в которую забрался поздно: здесь нет ни света, ни тепла, но сейчас лишь наступление весны. Поэтому… И нечего сказать-то больше.

А в комнатухе жил когда-то творческий просвет: стены измазаны идеальными мазками, но пыль, паутина, да времечко славно позабавились, дабы донести до всяких уродство лишь мазков этих красок; я нашёл в них озарение! Возможно, поэтому решил и написать обо всём этом, как и этот парень:

«Помните, пожалуйста, что целовать коленки нужно без слюней, а стопы вы целуйте так, чтоб даже следа от губ ваших сочных не осталось. Тогда, возможно, я начну любить вас. Хотя вряд ли... Я кину вам мясца, падали!.. Ловите!

Ваша диктатура погибает! Вы сами рады сдохнуть ради неё, поэтому мне даже смысла не имеется вам лгать. Мы все однажды побеседуем после нашей смерти. Или будем в тишине молчать навечно! Никакой сверхсилы не хватит, чтобы держать меня в узде — я смоюсь с вашей грязи; я замараюсь сам и буду пачкать тех, других, но рано или поздно я отмоюсь и стану любоваться в зеркало заката. Вам лишь остаётся отпустить... Потом свобода».

Я встал в середину комнаты и прочитал:

— Окна замело буквальным снегом; он холодный, значит настоящий. Логика ломает все запреты; творчество на горбу всех тащит. Я никак не против веры в Бога; я не против, верьте вы в Аллаха! Только нахер делать другу плохо? Убивать с рассвета до заката!

Мрази, суки, падали, уроды —

вы проникновенно умудряясь

тратить все рассветы на защиту

тех, кто вашу жизнь не одобряет

мчитесь с горки в реку, где избиты

мысли, грустные слова и тайны…

«Что у вас внутри — вы нам скажите!

Что нам делать так, чтоб ваши жизни

нам хотя бы счастье показали…

Да, мы понимаем звуки эти

ртами что трепещутся, зубами…

Разрывают связки и событья,

Слов потёртых, сказанных устами.

Как же мы устали от мелодий,

что нам в уши, — не дают почувствать, —

кто-то сверху, снизу, между делом;

шлёт через динамик-человек,

созданный руками человека-винтик;

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

Я просыпался там, где не каждому дано проснуться, однако тот и не в состоянии прочесть всё это. Да и до этого ли ему, когда ногами сам он хрупко упирается лишь в пол, совсем забывая о своём полёте?! Зачем ему, такому, выслушивать ещё одну природную поломку? Уж хватит боли!

Над моим телом особенно старались, покорпели, потрудились… А чем другие хуже?.. Возможно тем, что я не в них сижу; сижу в своём. И оно ничем не хуже. Но многое забыло и очистилось… Теперь тону в реальности.

XII

Изо рта пасёт навозом, благо запах его помню; жаль, не помню, где его я нюхал раньше. Побежал до туалета, запнувшись о чёрную гитару: пыльная, а струны болтаются. Сел на унитаз, пытаясь захватить свою волну… Так просидел около часа. Обрадовался, когда бзданул — течёт всё, что скопилось. Покряхтел, покашлял. Словил запор… Зато полилась моча. И жжёт, сука!.. Аж слёзы покатились, но говно не льётся. Жду…

«Запор?..» — в сердцах и в мыслях думаешь о геморрое.

— Нужно жевать побольше супу, пока кишка не отвалилась… — эхом повторила ванна: сероватая, унылая и грязная; обиженная на мои мысли и обнажённая. — И сколько ж здесь не жили?..

Молчит, не отвечает.

||

||

||

shit

Бумаги не оказалось, поэтому пришлось тащить свой зад под умывальник. Включил кран — чернотой вылилась дохлая водица, спустя вымышленные минуты стала краситься и превращаться в прозрачную, но всё же отдавала желтизной и хлоркой. Дождавшись блеска, залез в посудину: согнулся в три погибели, чтобы удобней там расположиться; ванночка урезана почти наполовину.

Сидеть, конечно, было неудобно, холодно, но вот когда на пальцах ног я ощутил сначала теплоту, и сразу чуть не получил ожёг, свёрнутая лыба расползлась не только по лицу, но и по сортиру, убавив от него уюта. Впрочем, его там явно не хватало, может быть, и не было никогда. Намылился, и тут же отключили воду…

Что делать, я спокойно вытерся и убежал на улицу — квартира-то меня не принимала! Когда спустился до дороги, увидел проезжающий трамвай. «Может, в него?» — промчалось в голове. Он ехал дальше. Уже за угол повернулся и вдруг встал. Я побежал.

Вселенная мигала огоньками: всё это — умирающие звёзды; других планет мы даже не увидим: с Земли на всё смотреть не так противно. А ночью снова плачет сильный и необузданный мечтами ветер, и плачут скалы; за окном и небо разревелось, и мечты, и мысли падают опять куда-то в пропасть — их там жрут сначала, а потом терпеливо высрут, и обратно: сожрут и высрут — выжмут и обратно.

А между тем, наш дьявол шепчет Богу: «Да что ж ты блять придурок-то не слышишь?»

В другое ухо шепчет Богу мудрость: «Не слушай его, Боже мой, не слушай!»

— Вы спите? Просыпайтесь!.. — тусклый голос ворвался в мой сон. Я отварил глаза: стройка в окне, шатается прикрытие, ветер дует. Женский голосок: — Выходите?.. Если нет, то оплатите проезд, да дальше спите!

Она не смотрела на меня говоривши, но обернулась после, ощутила моё лицо; улыбнулась и просто отошла. Я ничего не понял и резко испарился из трамвая. А сзади слышалось: «Вот гадина! А номерок оставить?» Я бежал, как маленький воришка.

Бежал я долго. Вскоре запыхался. Стал идти немного тише, оказавшись в частниках. Залаяли собаки, я вновь сиганул, ударившись в забор. Там и припарковался, около безлюдных гаражей. Организм ощутил временную безопасность и расслабился. Захотелось посрать.

Стыдобы не было, ведь рядом не было людей. Поэтому вся мерзость вылетела на снежок, который превратился в воду. Желудок заурчал, а я врубился, что рядом и деревьев даже нет, ни кустиков, поэтому вцепился пальцами в снег, который медленно размазывал о жопу.

Вот и реальность, когда и жопа в говне была, и руки. И снег.

shit in glitter

Я повертелся в разные стороны, привстал немного, чтоб повертеться ещё раз и вдруг увидел в стенке одного из гаражей странную систему: эта стеночка тряслась под тихим ветром. Я быстро под неё; через секунду я уже внутри.

Машины не было, но бензинчиком пахло: я охмелел; подумал, что машина бывает тут частенько. Пошарил шкафчики небольшие и нашёл газетёнки, на которых сию секунду оказались мои промежности.

Опытом не наделённый, я прилёг, вскоре и уснул.

XIII

— Эй, мужик, вставай!.. Это ты там говном вокруг гаражика-то всё обмазал?.. Ты живой, нет?..

Прям перед глазами чей-то молодой парниша. Лет ему не больше 25. Я потянулся, и привстал. Он затаскивал с подругой какие-то огромные блюдца, железные. Я не стал ничего спрашивать, да пошёл отседова. Только идти-то мне и не нужно было слишком далеко. Оказывается, я стоял перед тем домом, с которого вчерашним днём сбежал.

«Вот и беда…»

— А ты живёшь здесь что ль? — вдруг покосился я на молодого.

— Нет, пока не освободилась для меня квартирка.

И он отчаянно продолжил ворошить свои тарелки, что-то скрипя под ухо своей подруге.

— Лиза, чего сегодня делаем? Нужно съездить ещё, — после этой фразы я в недоумении, а они хихикают. Конечно, быть не может, чтобы эта Лиза была моей. Поэтому я очухался, да поплёлся вдаль, к себе в квартиру.

— Неужели он нас не узнал… — мною как-то пропускается. Да и странно это, не мне, вероятно.

Вспоминая халупу, где теперь живу, сложнее становилось делать шаг: каждая ступень этого подъезда меня томила. Последняя и вовсе вывела:

— Сука! Сраная жизнь, сука! Сраная ёбаная жизнь!

Шуточно ударяясь ногой о лестничный пролёт, я вдруг почувствовал ужасную боль. «Похоже, вновь перестарался!» — после этих мыслей я упал и отключился.

Дома воняло гарью и протухшею хуйнёй, но и эта вонь не смогла меня, окоченевшего, поднять с пола — я лежал и лежал. В голове начали играть мелодии.

Я еле встал и попытался снять обувку. Это тяжёлый труд: такие длинные шнурки… И я сижу один с этими драными шнуркам, мне 50, и я ничего не добился. Порой лежу, ковыряясь небрежно в своём прошлом, и пытаясь отыскать, где же я ошибся. Хотя и прошлое моё — два-три дня и сегодня, а жадная пустота уничтожает каждый старый день.

И будет ли когда-то новый?

Когда возник этот кошмар?

— Когда? — кричу я на себя и ударяю кулаком о стену; кричу ещё: — Когда? Вспоминай же, мразь!

Но я не помню.

Даже сейчас, погружаясь всё глубже в эту реальность во мне что-то и просыпается, но что-то жадное. И жадюге этой не жалко моего тела. Я готов спалить его, чтобы не проснуться, ведь ещё один день прошлого теряется в жуткой обойме каждодневности.

Из окна улица выглядит прекрасной: сейчас там снег. Добрыми становятся брови и опускаются, но иногда чуть поднимаются в знаке умиления. А ветер этот… Эх, сорванец, так бесстыдно треплет ветки деревцев — диву даёшься, зачем он, врунишка, глумится над сознанием? Ох… деревья живыми становятся, да и сам понимаю, несмотря на ветер, они живые. Разве не живы, если мы видим, что некоторые из них страдают?..

Когда вернулся с Отдыха, причудились разные события, но до сих пор не могу никак сообразить, как относиться к пище: кушать-то хочется, поэтому ты не в силах выбирать, кушать тебе или сидеть голодным; питаться энергией солнца приятно, но вообще тогда не двигаться что ли?.. Тогда, может, нацепим на себя суперсистему рецепторов для подзарядки от нашего друга, Солнца?..

Лучше нам, ребята, пока что кушать. Ведь это ещё и приятно. Сразу становится лучше, если еда притом вкусная. А улыбка скачет автоматом вверх, к бровкам; бровки тоже улыбаются в умилении еде. А животик-то как радуется.

Проблема в том, что вот все эти записюльки я даже и не вспомню через некоторое время. Скорей всего, выйдя из дома, потерявшись где-нибудь рядом с подъездом своим на дня три, я и вовсе не смогу вспомнить и вернуться в эту хату.

Квартира обрастает новой пылью, которая по большей части: моё изношенное старческое тело; ноги всё размазывают по полу, руки по стенам. Когда я поднял гитару, а потом отряхнул её от пыли; обомлел. Такой изящной формы я давно не видел. Может быть, только у неё…

«Лиза!» — снова слышится мне сзади.

XIV

Кажется, я проснулся — был дурной сон; в голове раздалось дребезжание холодильника, а потом он заурчал, словно котик; тарахтит, я улыбнулся. Удар по голове, будто, прозвучал во сне, глаза сами выкатились и глядят, очередное утро или тот же вечер: один из тех, что вчера были, позавчера и ещё ранее, до этого.

Спина жутко болит; шея ноет: продуло или это полено-кровать так и не смогло принять форму моего тела; видимо, я стал очередным Пиноккио или как у нас любят говорить «Буратино». У меня и вправду длинный нос, сам худощавый, да и вешу немного. Наш сердобольный боженька подкинул мне чуть роста; не больше, чем остальным. Из толпы я вряд ли выделюсь: повседневная самобытность. Когда нет лица, должно быть проще — однако, нет, сложней всё — безлицего можно сразу выделить в толпе. Моё лицо: сплошная вечеринка, лицо хамелеона, скучающий батан. Хилый старик, в общем.

Злые духи пытаются меня уговорить и взять очередной бессрочный отпуск, но сам-то понимаю, что сегодня мне нужна работа! Правда, мне до сих пор не ясно, кто вправил мне эту таблетку, эту приправу для мозгов, этот смягчитель всей жестокости реальности?!

Я уже давно не просыпался ночью от кошмаров, однако просыпаясь, я осознаю через секунду, что уже попал в кошмар, где никогда не будет ни моей, ни чьей другой победы!.. Мы все уже проиграли, поэтому нам осталось веселиться и кричать!

Охотник мой всегда лежит, когда я сплю, рядом с кроватью, и всякий раз башка его с интересом пляшет под странные и резкие звуки. Сам я во сне ищу постоянно чьи-то мысли, которые смогут меня излечить, однако маяка мой корабль пока что не видит.

Когда я встал, интересная мне мысль растворилась, чтоб появилась новая, поэтому старая мысль считается безынтересной; однако я же целых пять секунд лежал и только о ней думал, как бах! — нужно встать и записать! И я забыл, о чём недавно думал.

Даже пять минут сна помогают взбодрить на некий промежуток, через который не будет стыдно поспать ещё пять минут. Все пещеры, в коих мы бывали, должны быть изрисованы, один наш ум остаётся бесцветным и настойчивым, ведь правда ему даётся так легко, но сложно так её нам обработать. Так он ещё в неё и иногда не хочет верить! Неужели он думает, что я, его хозяин, подвести смогу свой организм? К чему такое недоверие?..

Проснулся я после обеда; улица показывала своё недовольное настроение, а моё настроение было слегка херовым. Сны давно не снятся, дни похожи на слипшиеся спагетти: безвкусны и длинны, и жутко однообразны. Вокруг меня постоянно летает пыль и шерсть от жившего здесь когда-то кота… Пыль моя, конечно, но эта шерсть аккуратно ложится на еду, которая прилежно утрамбовывается в мой огромный рот.

Сейчас мне полтинник, но жизнь не кончена, а, скорей, только начинается; приличную часть существования на голубом шаре я потерял в бренном своём подсознании, где память хитро стёрла остатки прошлых мыслей. Иногда в голову забредают мыслишки, и я подумываю, что они могут быть из той, прошлой моей жизни, но подтверждений этому нет; возможно, это лишь телепередачи, фильмы или другие развлечения, которые мой мозг решительно связал с моей нынешней жизненной обстановкой и втащил в башку, а я лишь жадно схватил эти куски, считая их истинными. Поэтому с этого момента я решился взяться не только за свои воспоминания, которых сохранилось чуть, но и просто-напросто вести наблюдения своей жизни и последних лет, записывая в эту тетрадку мысли.

Совсем недавно я поселился в одной уютной, но мелкой квартирёнке: близко метро, но улица не захламлена машинами, поэтому достаточно спокойно; из окна торчит приличный вид на природу, а деревья завораживают моё воображение. Жителей подъезда я решил не узнавать, потому что люблю своё одиночество и не хочу лишний раз впускать тех, кто может разрушить мои представления об этом мире, уничтожив моё самолюбие, мою гордость, мои качества… Уничтожить их можно пустыми словами, которые жадно высыпаются из некоторых ртов; мои уши не способны глотать звуки всяких пустомель, поэтому жизнь затворника вполне мне нравится.

День ото дня я впечатан в кресло, а рядом небольшой компьютер, тщательно охраняющий мои мысли. Иногда я напиваюсь до беспамятства, но большую часть времени я смотрю на вид из окна, возбуждающий моё творческое нутро. Уверен, некоторые из вас сочтут меня идиотом или вруном, либо старым придурком, который нихера не умеет, и, возможно, будут правы — за всю свою жизнь я действительно ничему не научился, оставшись к концу её у разбитого корыта, а также с истерзанным морщинами лицом. Надеюсь, что другие, кто умеет что-то делать, что-то делают… А мне нет ни до кого дела, даже до себя, поэтому я и сижу, пялясь вдаль, считая уходящие дни и надеюсь, что конец мой будет не слишком тревожным и больнючим.

XV

Вновь то же утро. Такое же бесцветное, что и вчера, и за день до вчерашнего. Мои вымыслы превратятся в истории, но сначала нужно покушать, чтобы моя реальность не стала вымыслом для меня.

Ходить по темноте так небезопасно, однако именно в этот момент тело становится прямей, сутулость тает, и даже дыхание становится плавным, широким…

Всё-таки убедил себя убрать квартиру и в итоге провёл за уборкой целые сутки. Квартира стала не намного чище, но стало, безусловно, приятней находиться в ней. Возможно, и мысли будут посвежее. Но когда в теле столько вони.

Нужно сходить в душ…

Снова мигает мобильник, но я не тороплюсь к нему идти. Что, что, а некоторые события откладываются в памяти надолго, особенно, когда они повторяются несколько раз в сутки. Очередная реклама, от которой становится только херовей. Скоро звонить начнут и предлагать свой сраный товар!

Во рту было горьковато, но иногда появлялась какая-то сладость, однако к вечеру рот пропах дымом, и было уж совсем от себя противно. Пришлось скитаться по ночным улицам, дабы найти себе компанию поприятней, чем я сам.

Хоть и свежий, но в баре, недалеко от дома, похоже, я мало кому понравился, и даже мой намёк оплатить выпивку одному из парней, сочли приставанием и гейством, сразу выперли на улицу. Конечно, на улице было куда безопасней, чем в этом безликом баре. Но домой тоже не хотелось, ведь там я встретился бы с собой. Пошёл гулять дальше…

XVI

Я избил бы того малыша, который однажды правил телом моим, ведь исхудало оно, оно стало дряхлым и немым. Немое Солнце погаснет, как и я, однажды. Только я ему завидую — гореть оно будет подольше; а я вспыхну, словно на секунду, и потом лишь тлен!

Частицы жизни разлетались, будто страницы букв и цифр, и других символов, рисунков, фотографий. Даже кинематограф не передаёт так реальность, как передаёт её автор. А уж страницы эти и вовсе марают свет своими чёрными трещинами.

Хлеб оказался жутко плохим. А потом я перевернул его — плесень. Почувствовал вкус. Ох, это невразумительное отвращение, окрашенное в сладость хлеба; другого куска у меня нет, поэтому пихаю его в рот. А потом…

Блюю.

Блюю.

Блюю…

Вскоре я нашёл в себе силы, чтобы прочесть записи, которые я смог украсть.

Лишь сейчас, в 2009 году я решился по крупицам начать собирать свои прошлые записи и воспоминания, забродившие от столь долгого периода, в котором я решил отдалиться и уйти из «той» жизни, чтобы собраться с силами и начать новую. Меня пугает, правда, что эта подготовка описывалась Тимоти Лири в книге «Психоделический опыт»: мне 60 лет, а в России празднуется год молодёжи… Родился я в 1949 году в одной из глубинок холодной Сибири; город, однако, я не решусь упоминать: мне и без этого стыдно за то, кем я был большую часть своей жизни, но я ясно осознаю, что стыд этот нужно изгонять!.. Теперь мне хочется быть другим.

К сожалению, так получилось в жизни моей сложной, да и у каждого она сложна, однако моя жизнь ещё и сумасбродна, ведь я до сих пор так и не знаю своего настоящего имени… Именно поэтому я решил докопаться до сути через свои записи: от ада решил подняться до святыни (надеюсь, что допишу до того, как мне стукнет 66); бродил я среди красных, голубых и жёлтых — осталось стать зелёным (по Лири) и вперёд.

Я стал уже мостом к сверхчеловеку Ницше, поэтому путь этот не для робких! Всё же я — поэт, а это что-то значит; даже на наших тёмных улицах. Хоть и родился я в СССР, но так я плохо помню все те молодые годы, а описывать их без сомнений жутко… Мне сложно говорить, что творилось на улицах — приличную часть жизни я посвятил то коме, то психушке; хоть есть в этом немного юморка, но жизнь моя была уж больно не сладка.

По рассказам мамы до четырёх лет я рос с отцом, который и воспитанием-то моим вовсе не занимался; из дедушкиных доводов такое: «постоянно он гулял по кабакам, да барам». Думаю, что именно из этого и вытекала его шизофрения, но, к несчастью, плохо я его знаю и вряд ли узнаю когда-то хорошо… Дальше воспитывала мама, но в школу не отправляла — обучался на дому до лет 10-ти. Мать тянула всю семью, хоть я и рос свободным эгоистом; вскоре отца она послала, а я утёк на попечение своей бабули, которая прыгала передо мной, словно лакей. Читал я мало, а учился очень даже хорошо; поступил в Лицей, благо деньжата украшали кошельки моих родных, а после девятнадцати моя жизнь улетела под откос, только я вырвался из семейных лап и уехал в город Б-С.

О войне я очень мало слышал, хотя трубили о нашей победе повсюду: будучи молоденьким я не понимал, что это значит лично для меня, но в дальнейшем, конечно, уяснил, каково значение это имеет для нашего народа. Всё же тема войны меня не задевала, поэтому со временем я полностью смог сосредоточиться лишь на себе и на своём саморазвитии. Когда начал жить один, было поначалу сложно, но деньги родителей всё ещё поддерживали мою тягу к искусству — я увлекался творчеством различных художников, писателей и, собственно, музыкой. Тогда я познакомился сразу с несколькими личностями, которые утонули в собственном уютном кубическом святилище и некоторый период жили творческим кружком, создавая необычное и новое… Жалко, что в те годы нас держало вместе не только общение, но и дешёвые наркотики, которые мы покупали у местных барыг. Со временем мой мозг заклинило, и я потерял этих людей, свою любимую; я потерял родных и близких… Я всё потерял и даже себя, оказавшись в коме (это было в 1975).

Возвращаться к жизни я начал перед самым распадом СССР, а до этого были сплошные скитания по заброшенным тюрьмам и тихим психушкам, где больные даже и хихикнуть не могли. Когда кома отступила, я оказался в одной из таких лечебниц; мне было уже 45 лет. Недалёкий и немолодой я пытался искать себя и тогда, но опять рухнул в стихию самоуничтожения и блядства… Встретил проститутку, с которой поддерживал очаг отношений, но найти себя и друзей я не мог. Первая любовь, что звали Лизой превратилась в навящевую идею — я несчастен, потому что её у меня нет. Мне сильно повезло, и я нашёл работу, — был охранником какое-то время. Проститутку (её имени не помню) задолбали мои постоянные концерты (причём в прямом смысле, я пытался петь, но она сказала, что «ни слуху, ни голосу»). Вскоре она исчезла. Её нашли убитой, а обвиняловки весили на меня, но я смог отвертеться от этих лживых пидорасов! И без того, своей жизни лишился, а лишать других людей никогда не собирался!

И вот, вроде бы конец всей жизни, но я знакомлюсь случайно с молоденькой нимфеткой; и вновь пылает моё сердце, а оно давно уж очерствело и нахмурилось — не ждало оно столь поздно той сырой любви, что вталкивают в головы детишкам из ящика. А она появилась и, словно прекрасная танцовщица, утянула меня в дебри сладкого душистого дурмана.

После скитаний по больничкам я уяснил, что употребление всякого рода химической херни ведёт к гибели очень медленно, однако болезненно; болей я стал меньше бояться, но самоуничижение не давало мне счастья в бытие, поэтому переключился… А тут как раз эта нимфетка окрутила, а она поступить решила в Институт на подготовку специалистов по психологии. Жить ей было негде, а моя фигура её чем-то привлекла, хоть я уже и старый, но молодой душою, да…

Короче, жить мы стали вместе, только платил за всё я один, хоть и зарплата охранника была мизерной, но моих данных никто не знал, а на работу всяких щас берут; на свой возраст, кстати, я не выгляжу пока что, но тело-то не будет спрашивать: мол, подождём, и потом стареть дальше будем?.. Год пролетит за два, а тело уже рухлядью станет, а не тем конём, что двигал скалы… И без пошлостей пока пишу, ведь её скалистые берега мне так нравились, что хер в агонии метался, пока рядом этой сучки не было. Но я не изменял ей, а решила она быть психологом, поэтому и мозг мне так мозолила сильно своей псевдонаукой, что я и без наркоты изрядно погружался в знойные дали этих странных мыслей о том, что есть человек и собственно социум.

XVIII

Однажды моя жизнь вновь меня долбанула так прилично по уху, и я забылся: на пороге появился какой-то молодой придурок, в которого эта вертихвостка втюрилась, тоже психолог, тоже копается в себе и в других… Странно мне говорить об этом, но он сильно меня шандарахнул своей логикой и щедростью мыслей, которыми осыпал пока был упорот, как это у современной молодёжи называется. И что нужно сказать, в свой двадцатник он и меня смог молодым сделать!

Поначалу, конечно, бесспорно мои с ним встречи были непонятны и даже негативны с моей стороны, ведь он-то думал, что я ей то ли дядя, то ли дед… А она, похоже, трахалась и со мной, да ещё и его за нос водила. У него и денежки имелись, а он их с лёгкостью ей давал. Мальца мне стало жалко, но со временем я понял, что вовсе-то и не жалость была, а скорей отцовская какая-то любовь… Эту суку я выгнал, она у него поболталась в квартирке (он жил этажом ниже), а потом и он её выпер. Тогда-то мы с ним и разобщались по-настоящему, но до этого периода был ещё год жизни с этой вертихвосткой, которая мазолила мозг нам обоим, чего я и не знал вовсе, думая, что он её друг или что-то вроде этого; платоническая любовь у современной молодёжи, похоже, держится на ура.

Пока она ебла мозг и ему, собственно, и мне, я пытался, на парах любви, сосредоточиться ещё и на своём мастерстве по маранию бумаг чернилами: сначала пытался писать от руки, но постоянная дрожь меня доканывала! Я бешенный такой бегал по комнатке этой общажной и кричал. В мозгу бегали теперь постоянно эти мысли: я неудачник и дерьмо, а позже я смог вырыгнуть из себя такое творчество. Писать мне помогал этот парень…

В те редкие встречи он был чрезвычайно молчаливым, но наркота развязывала его язык; да и что наркота, даже чифирок или простая сигаретка. Не знаю, что творится с современной молодёжью, но явно им не хватает повода выговориться. В наше время за подобные словечки давно бы испинали нахер, да втоптали в грязь, поэтому те, кто умел говорить, говорили, а кто не умел: сидели и слушали.

Здесь же молотила языком лишь эта шлюшка, а мы сладко наблюдали за её телодвижениями, которые раскидывались по периметру моей небольшой комнатки; любовь закрывала глаза обоим, поэтому мы и не замечали даже друг друга-то, видели лишь эту… А она так живо нам лгала, что мы и не понимали, кто из нас кто, кто любимый, а кто свёрток пропитанной дерьмом туалетной бумаги.

Оказались оба такими для этой дряни.

С ней я познакомился в библиотеке, тогда я начал активно изучать философию Ницше, а его бесценное сказание о сверхчеловеке меня повергло в шок. Не знаю, с чего я вдруг решился взяться за ум в таком возрасте и ещё раз попытаться найти, кем я являюсь, но благодаря этому вы и видите эти исписанные страницы, которые, кстати, печатает мой молодой друг с моих слов, ведь мои руки столь трясучи, что я в полноценном и благородном ахуе. Так вот, эта нимфетка мельтешила там, передо мной, подошла и спросила, не педагог ли я, на что я решил поиграть и ответил: «Да, мол, педагог. А что, вам оценку нужно поставить?» Кхм, после этого мы отошли в сторонку и трахнулись. Конечно, никаким педагогом я не был, да и она знала, что я не педагог, просто, видимо, её вагина размякла от моих морщин, то ли она вообще свихнутая… Почти сразу она оказалась у меня на квартирке, обнюхала её и решила, что для ночлега сойдёт. Проспала она у меня где-то полгода.