Высшая школа и стеклянная дверь

Лето после выпуска из колледжа я провела дома. Тогда же я построила себе новый станок. Рабо­тал он гораздо лучше, чем предыдущие модели. Я ввела некоторые усовершенствования, как, напри­мер, мягкую обивку панелей и подушечку под под­бородком. Используя пресс-машину, я училась кон­тролировать свою агрессивность и принимать любовь окружающих.

Порой нервные приступы совсем меня оставляли, но в эти периоды облегчения разыгрывались экзема и колит. Временами приступы колита становились столь сильны, что я по три недели питалась одними йогуртами и желе. Я понимала, что все эти хвори имеют нервное происхождение, и для избавления от них я должна научиться не сдерживать своих чувств. Мой новый станок подходил мне гораздо больше предыдущих. Его мягкое давление уносило прочь возбуждение и агрессию, и, находясь в нем, я уже не могла предаваться тревожным или злым мыслям. Эта машина требовала от меня спокойствия и рас-

слабленности, иначе пребывание в ней становилось неприятным.

Порой я относилась к станку двойственно. С одной стороны, я побаивалась его оттого, что в нем теряла власть над своими чувствами. Но с другой, я понимала, что это необходимо: ведь если я не нау­чусь испытывать позитивные, приятные эмоции, негативные и агрессивные возьмут надо мной верх. Чем охотней я смогу измениться, тем скорее научусь сопереживать и сочувствовать другим людям.

Теперь даже кошка стала больше ко мне ласкать­ся. Думаю, она чувствовала, что от меня исходит положительная аура. Очевидно, чтобы подарить кошке чувство любви и покоя, я должна была снача­ла сама испытать это чувство в пресс-машине.

Однако, несмотря на всю мою браваду, я все еще стеснялась использовать станок, когда мама сидела в соседней комнате. Она прочла мой доклад об экспе­риментах со станком и одобрила его, однако я чув­ствовала, что какая-то настороженность у нее оста­ется. Мне .хотелось, чтобы она сама испробовала мою новую модель, но каждый раз, когда об этом заходила речь, мама придумывала какой-нибудь предлог для отказа.

В сентябре я переехала в Аризону и поступила в высшую школу на отделение психологии. Казалось бы, есть чем гордиться, особенно если вспомнить ту истеричную, драчливую, не способную связно говорить девочку, какой я была еще не так давно! Однако меня обуревали сомнения и мучило чувство своей неполноценности. Я отчаянно искала смысл жизни. В этом состоянии я доходила до нервных приступов. Больше всего я боялась, что очередной сильный приступ случится на людях.

Фиксация на чем-либо помогала мне снизить нервное напряжение. Очередным моим увлечением стала дверь — но не обычная дверь, как в Вороньем Гнезде, или дверца на крышу, как в колледже, а автоматическая скользящая стеклянная дверь. Про­стая и в то же время непостижимая. Снова и снова я спрашивала себя: чем она так занимает меня? «Пройти сквозь дверь» всегда означало для меня «сделать шаг вперед». К какому же шагу зовет меня эта новая дверь?

Сперва мне пришло в голову, что проходить сквозь стеклянную дверь не запрещено. При преодо­лении предыдущих дверей к прочим ощущениям примешивался сладкий трепет от того, что я совер­шала нечто «противозаконное», рисковала быть пой­манной — и не попадалась. Но через стеклянную дверь в магазине ежедневно проходят тысячи поку­пателей!

Тем не менее при виде этой двери мне станови­лось физически дурно. Дрожали ноги, на лбу высту­пал пот, в желудке все переворачивалось. Я прохо­дила внутрь, надеясь, что тошнота останется за две­рью, — но она не проходила. Преодолев заветный порог, я останавливалась, прислоняясь к стене, с дрожью, бьющимся сердцем и тошнотой, подступа­ющей к горлу. Не раз мне приходило в голову раз­бить стеклянную дверь и избавиться от этого наваж­дения!

Я пыталась объяснить себе появление данной фиксации. Почему меня так притягивает эта дверь? Чего я боюсь? Что особенного, в конце концов, скрыто в этой чертовой стекляшке?!

Затем мне пришло в голову, что у магазинной двери есть еще одно необычное свойство: прозрач­ность. Никаких секретов! Я писала в дневнике:

«Просто стеклянная дверь... И однако она делит мир надвое. Мне кажется, в те две секунды, что я трачу на проход через дверь, совершается нечто значитель­ное — как будто переход из одного душевного состоя­ния в другое. Неважно, сколько раз я пройду туда и обратно: я останусь в том же самом мире — другим станет лишь мое видение этого мира. Меняется толь­ко состояние души, а внешний мир остается неизмен­ным. Никаких тайн!»

После трех недель борьбы со стеклянной дверью я наконец вошла в магазин как обычный покупа­тель: не пробежала и не проскочила, а просто во­шла. Однако этого было недостаточно. В следующие нескольких недель я часто заходила в тот же мага­зин. Однажды я прошла туда и обратно десять раз подряд. Единственное, чего я боялась, — показаться смешной. Менеджер в магазине заметил меня, но, к счастью, не сказал ни слова.

Не только увлечение стеклянной дверью не дава­ло мне покоя, те же чувства вызывал и станок. Умом я понимала, его пользу, однако перед глазами у меня все время стоял настоящий станок для скота — гру­бый сельскохозяйственный механизм. Мне было трудно признать, что тот станок и моя пресс-маши­на — фактически одно и то же. Станок на ранчо предназначался для удержания животного во время болезненных операций; таким образом, для меня с ним связывалось представление о жестокости. Конечно, говорила я себе, в принципе возможно, что какой-нибудь садист, загнав беззащитную корову в станок, начнет над ней издеваться, но, как прави­ло, животноводы обращаются со скотом мягко. Ста­нок необходим, чтобы удерживать животное во вре­мя клеймения или вакцинации. Главное в нем — не воображаемая жестокость, а реальная польза.

Первый мой станок, созданный по образцу уст­ройства на ранчо, обеспечивал такое же по силе и качеству давление. Со временем, привыкнув к давле­нию, я создала новую модель — более мягкую.

Но в то время я еще не разобралась с этим пара­доксом пользы-отвержения, и стоило мне увидеть в газете рекламу станков для скота, меня захватывал поток противоречивых мыслей и эмоций. Чтобы встретиться со своими страхами лицом к лицу, я сфотографировалась в настоящем станке для скота, увеличила фотографию и повесила ее на стенку. Наконец я научилась думать о своем станке с неж­ностью и удовольствием. Благодаря этому и мое отношение к людям стало более дружественным. Однако где-то в подсознании я по-прежнему боялась тех мыслей и чувств, что пробуждал во мне станок.

На очередной Аризонской ярмарке я получила еще несколько уроков. За семь лет до того мне безумно нравилось катание на аттракционе «Сюр­приз». Согласно данным исследований, аутичные дети часто сперва пугаются быстрого движения, но потом увлекаются им так, что не могут думать ни о чем другом. Итак, я снова купила билет на «Сюр­приз», и еще несколько кусочков сложились в об­щую мозаику. Ученые установили, что аутичным детям, как правило, нравится интенсивная стимуля­ция, даже такая, которая для нормального ребенка была бы болезненной. Возможно, именно стремле­ние к интенсивной стимуляции заставляет некото­рых аутичных детей причинять себе боль. Я вдруг поняла, что «Сюрприз» — не просто предшествен­ник моего станка, он действует раза в два сильнее, чем станок на ранчо! Центробежная сила буквально приклеивала меня к стенке. Мне оставалось только отдаться возникающим ощущениям. Какой-то выс-

туп на стенке больно давил в спину; однако я пони­мала, что только такие ощущения, грубые и дикие, могли семь лет назад пробить мой защитный барьер и заставить что-то почувствовать.

После катания на карусели я увидела рекламный плакат с изображением станка для скота. Меня охва­тил поток противоречивых мыслей и чувств, и я в страхе отступила.

Теперь, когда я стала старше и преодолела свое тактильно-защитное поведение, «Сюрприз» больше не доставлял мне удовольствия: я уже не чувствовала ничего, кроме головокружения и тошноты. В моей первой пресс-машине я тоже сжимала себя почти вдвое сильнее, чем в последующих моделях. Посте­пенно я привыкла к мягкости, и слишком сильное давление стало мне неприятно.

Тем вечером я написала маме письмо, где расска­зала, что часто чувствую себя ненужной, поведала о своей фиксации на стеклянной двери и о внутрен­нем конфликте, связанном со станком. Может быть, я просто ненормальная, которая одержима безумной идеей?

Со следующей почтой я получила мамин ответ:

...Ты должна гордиться тем, что не похожа на других. Великие люди, принес­шие много пользы человечеству, были не такими, как все, и искали свой жизненный путь в одиночку. Пусть приспособленцы и социальные трутни беззаботно порхают по жизни; ты, Темпл, призвана к настоящей работе.

И, дорогая, не беспокойся о своем стан­ке! Это просто удобное устройство. Пом­нишь, когда ты была маленькой, то нена-

видела все «удобное» ? Просто терпеть не могла! Но сейчас тебе понадобился ста­нок — и это естественно. Самое трудное в жизни — понять, что в тебе самой не все просто и гладко. Сейчас незрелая часть твоей души задерживает зрелую, мешая ей двигаться вперед. Не стыдись своих «дет­ских» чувств и фантазий. Они необходимы: из них человек черпает жизненные силы. Тебе необходимы символы. Ты их лю­бишь. Подобно художнику, ты символами выражаешь свои чувства. В конце концов, все искусство насквозь символично...

Несколькими днями позже я поняла, что страдаю от старого и знакомого синдрома — тоски по при­вычным условиям, привычным занятиям, привыч­ным товарищам и учителям. И дело вовсе не в моей «неприкаянности»: просто я реагирую на новых людей, новое окружение и новые предметы, как типичный человек с аутизмом, — например, муча­юсь приступами колита. В это время я наконец поняла, что высшая школа — не единственный для меня путь. Я могу лезть из кожи вон, чтобы защи­тить диплом; но стоит ли ради этого губить здоро­вье? Ведь можно просто работать не надрываясь и не мучая себя. В конце концов, изучить статис­тику — это не цель жизни!

Иногда, входя в супермаркет, я снова ощущала прежний страх перед стеклянной дверью. Наконец я решила, что страх уйдет постепенно — так же, как постепенно приходит понимание.

Всю осень я боролась с новыми проблемами — и со старой проблемой станка. «Как может, — думала я, — грубое механическое устройство, предназначен-

ное для скота, порождать чувство нежности и за­боты?» Я размышляла о религии и о том, как рели­гиозные символы произошли из грубых языческих культов. Даже сейчас, когда изначальный символ изменился, его эмоциональное воздействие по-преж­нему огромно. Так и с моим станком. Изначально эта машина воплощала мощную, подавляющую силу. Новая модель действует более мягко, и благодаря этому с большей силой и настоятельностью пробуж­дает эмоции, связанные с нежностью и любовью.

...Некоторые спрашивали меня, как я, любя ко­шек, могу ставить над ними эксперименты? Я не знала, что ответить. Похожие вопросы о моем станке задавала я себе. Как может устройство, предназна­ченное для насилия над животными, рождать в человеке любовь к ближнему?

ГЛАВА 10

ЗА СТЕКЛЯННОЙ ДВЕРЬЮ

В

феврале 1971 года я впервые работала со стан­ком для скота на ферме. Через мой станок прошло около 130 животных. До тех пор мне случа­лось только смотреть на процесс со стороны. Но на этот раз один из ковбоев не вышел на работу, и трем другим требовалась помощь — поэтому они не возражали против моего участия. Сначала я непра­вильно установила размеры головного отверстия — и теленок выскользнул наружу. Но в дальнейшем я не подвела ни разу — работала так, словно занималась этим всю жизнь! Вместе с другими работниками я выполняла все обычные операции: клеймение, каст­рацию, уколы.

Ковбои на пастбище относились к своей работе с почти детской беззаботностью. Они включали радио и едва не приплясывали под звуки латиноамерикан­ской музыки.

Когда первый теленок выскользнул из станка, мне стало стыдно: теперь из-за моей ошибки другим придется его ловить и тащить обратно. Но трое моих

напарников отнеслись к этому снисходительно. Один из них сказал: «Забудь об этом! Такое время от времени бывает с каждым. Ты все делаешь пра­вильно».

К концу дня я безумно гордилась собой. Товари­щи-рабочие говорили, что я быстро учусь. «Отлично получается, сестренка! Из тебя вышел бы классный ковбой!» — заметил один из них. Я уходила с фер­мы, гордая своими сельскохозяйственными достиже­ниями, а еще больше тем, что сумела наладить отно­шения с ковбоями.

По пути домой я остановилась перед супермарке­том — и вошла. Я не ждала, пока дверь распахнется перед кем-нибудь другим, и не врывалась в магазин, словно за мной гонится стадо быков, — просто во­шла, как нормальный человек. Отношения с людьми, думала я, подобны скользящей стеклянной двери. Дверь открывается медленно; к ней нельзя применять силу, иначе она разобьется. Точно так же нельзя давить на людей — тогда ничего не получит­ся. Один неловкий толчок — и все рухнет. Одно неосторожное слово — и погибнут ростки доверия и уважения, на создание которых ушло, может быть, несколько месяцев.

В тот вечер студенты нашего отделения устроили вечеринку, и я пошла туда вместе с остальными. Гости разошлись, и мы с хозяином остались вдвоем. Он заметил:

— Темпл, ты сегодня какая-то другая. И все про­
чие это заметили.

— Я вовсе не другая.

— Ты разговариваешь с ребятами, и, похоже, тебе
действительно с нами интересно!

— И что же?

Он нерешительно откашлялся.

— Ну, это не твой стиль.

— Как же я веду себя обычно?

Он уставился в пол. Прошла минута, прежде чем он снова поднял глаза.

— Ну, сказать по правде, многие считают тебя
холодным и бесчувственным человеком. Некоторые
твои замечания на занятиях могли бы отпугнуть и
гадюку.

Мне хотелось ответить: «Но это же было до того, как я работала со станком и прошла через стеклян­ную дверь!» Но я промолчала. Он бы не понял. Я просто поблагодарила за вечеринку и пообещала приложить все усилия, чтобы стать дружелюбной. Возвращаясь к себе в комнату, я обдумывала его слова; и вдруг до меня дошло — это в двадцать-то с лишним лет! — что я не такая, как другие. В млад­ших классах мне казалось, что мои товарищи какие-то не такие; в старших классах я порой чувствовала себя чужой всем вокруг — но только сейчас по-на­стоящему поняла, что я действительно другая. У меня — аутизм. Я совершенно особенный человек!

В свободное время я по-прежнему работала на ферме. Сперва коровы не особенно меня занимали. Как многие люди в сельском хозяйстве, я смотрела на них как на что-то неодушевленное. Но чем боль­ше я увлекалась работой, тем сильнее менялось и отношение к скоту. Люди, очень милые друг с дру­гом, порой бывали жестоки с животными: били их, тыкали палками, подгоняли ударами. Это меня рас­страивало.

Позже у меня появилась возможность устроиться на работу в компанию по продаже сельскохозяй­ственного оборудования, распространяющую станки и кормушки для скота. В одну из своих поездок я проезжала мимо Бифленда — самой большой на

Юго-Западе скотобойни. Я съехала на обочину и долго смотрела на здания бойни — высокие, бело­снежные, впечатляющие. Детство и юность я прове­ла в восточных штатах и никогда не видела боен. Мне вспомнились коровы и телята, с которыми я работала на пастбище. Всех их ожидала одна судьба — смерть в аккуратном выбеленном доме, похожем на больницу, с деревянным настилом у одного выхода и множеством грузовиков на стоянке у другого. Словно турист у стен Ватикана, я гадала, что же происходит там, внутри. Я спрашивала себя, позволяют ли люди животным встретить смерть со спокойным достоинством или, может быть, волочат их под топор, осыпая бранью и ударами... Что же происходит за этими белоснежными стенами, из-за которых доносится шум работающих механизмов? Я твердо решила попасть внутрь и своими глазами увидеть, что делается на бойне. Это желание стало моей новой навязчивой идеей — но не такой, как стеклянная дверь. Бифленд был вполне реален. Мне предстояло встретиться с тем, чего страшатся все люди, — со смертью, и попытаться понять, зачем я живу.

Наконец мне удалось попасть в Бифленд — и я была поражена собственным спокойствием. Живот­ные просто поднимались по настилу. Раз! — и все кончено. Наносящее удар устройство вызывало у животных мгновенную смерть. Оно вбивало отводя­щийся заостренный стержень глубоко внутрь их мозга, несомненно, причиняя им меньше боли, чем они терпят во время клеймения и вакцинации, когда грубые рабочие затаскивают их в станок.

В конце второго года обучения в высшей школе я сменила специализацию с психологии на зоологию. Кажется, вся моя жизнь — от детской любви к вер-

ховой езде до увлечения коровами и станком для скота на ранчо тети Энн — обнаруживала именно это призвание. Я по-прежнему подрабатывала прода­жей станков и потому часто бывала на фермах — в итоге переход к занятиям животноводством на науч­ной основе оказался для меня вполне естественным.

Подробности устройства и работы пресс-машины описаны в Приложении 2.

Также естественным было для меня стремление постоянно усовершенствовать свою пресс-машину. Увидев на пастбище станки с гидравлическим управ­лением и ворота загонов, открывающиеся с помо­щью воздушного цилиндра, я решила поставить такое же устройство и на пресс-машине. Тогда я смогу, находясь внутри, нажатием на рычаг кон­тролировать силу давления. Изучив современное гидравлическое оборудование для ферм и устройство ворот на сыроварнях, а также некоторые принципы инженерного дела, я смогла установить на пресс-ма­шине воздушный цилиндр и регулирующий клапан. Это устройство сделало машину комфортней в использовании. Давление медленно нарастало и так же медленно ослабевало, и возникающие при этом успокаивающие ощущения «растапливали» любые внутренние барьеры. Сперва это пугало меня. Я чув­ствовала себя уязвимой. В дневнике я записала:

Может быть, я боюсь открыть дверь и увидеть, что там, по другую сторону. Ведь когда дверь откроется, я уже не смогу отказаться от того, что увижу! Времена­ми в пресс-машине я чувствую себя, словно дикий зверь, страшащийся любых прикосно­вений. Сперва я пугаюсь, но постепенно привыкаю к новому ощущению. Это чет­вертое крупное усовершенствование моей пресс-машины. И каждое усовершенствова­ние помогает мне все сильнее преодолевать тактильно-защитное поведение, отгора­живающее меня от остального мира.

Рождество 1973 года я провела в родительском доме, страдая от одного из сильнейших в жизни нервных приступов. Главной его причиной послужи­ла утрата привычной обстановки, что всегда тяжело переносится при аутизме. Другая причина — время года. Не успевало рассветать, как тут же темнело.

Уже несколько лет я жила в Аризоне и занима­лась привычной работой — и вдруг совсем другие условия, события, обязанности. Я поняла, что рож­дественские каникулы тяжелы для меня по несколь­ким причинам: прежде всего, я оказалась на «чужой территории», где я — не хозяйка, а гостья; мне пришлось думать почти исключительно о других и об их нуждах; я оторвана от главного предмета своих интересов — коров, ферм, станков для скота; и пресс-машины тоже нет рядом. Еще один важный фактор — уязвленная гордость. Я опубликовала не­сколько статей в местном журнале для фермеров — но в Нью-Йорке об этом уважаемом издании никто и не слышал, и мои достижения сразу как-то съе­жились.

Я поговорила с мамой, и она предложила мне записать свои мысли и оформить их в виде журналь­ной статьи — статьи обо мне. Она сказала: «У тебя есть выбор, Темпл. Можешь выбрать самый легкий путь — и вернуться в Аризону, а можешь остаться здесь до 27-го — и закончить статью».

Я осталась. Возможно, моя нервозность была отчасти вызвана старыми воспоминаниями. Мама дала мне почитать свои письма к психиатру, вызван­ные моими школьными проблемами. Меня потряс­ло, насколько ненормальным бывало временами мое поведение и как беспокоились обо мне родители. Из писем я узнала, что родителей заботило, смогу ли я вообще вести обычную жизнь.

Как правило, приезжая к матери в Нью-Йорк, я не испытывала нужды в станке, первые модели которого хранились в квартире; но шли праздники, и мне становилось все хуже. Казалось, вся моя энер­гия уходит на то, чтобы не допустить нервного приступа «по полной программе». Меня обуревал страх: казалось, что я стремительно откатываюсь назад. Наконец я решилась использовать старый фанерный станок; хоть он и показался мне очень неудобным (как-никак первая модель), но все-таки помог мне немного расслабиться. Некоторые отно­сились к моему станку с подозрением, но для меня он выполнял две полезные задачи: во-первых, обес­печивал стимуляцию, столь необходимую при аутиз­ме, и давление со всех сторон, помогающее мне рас­слабиться; во-вторых, его мягкое, «теплое» и удоб­ное давление помогло мне научиться получать и дарить любовь.

После чтения писем и других свидетельств о моем прошлом я разговаривала с мамой. Мне хотелось обнять ее и сказать, как много она для меня значит.

В эти семь «домашних» дней я поняла, как важны для меня коровы, пастбище, станки для скота — все, по чему я так скучала в НьюиЙорке. Я знала, что увлечена животными, но до этой поездки домой не понимала, насколько сильно.

После праздников я вернулась в Аризону и снова увидела пастбища и Бифлецщ. Я обнаружила, что стала лучше понимать животных и больше сочув­ствовать их страхам и тревога&4. В наше время мно­гие скотопромышленники замечают, что доброе, гуманное отношение к животным не только положи­тельно сказывается на нравственности рабочих и их отношении к себе, но и приноюит денежную выгоду. Так, мясо травмированных животных не может

употребляться в пишу людьми, at свинина от свиней, испытывавших при жизни постоянный стресс, про­игрывает в качестве. Я писала в дневнике:

Я кладу руку на спину жШвотному, ожи­дающему своей очереди в Бшфленде, и чув­ствую его нервозность. Иногда прикоснове­ние его успокаивает. Некотчорые считают, что нет смысла по-доброму' обращаться с животными, которых все ptaeuo через не­сколько минут ждет смертчъ. Ответ прост: представьте, что вааша бабушка умирает в больнице, и врач ■ говорит: «Ну, она все равно не выживет -— ее можно выкинуть на улицу». Как ваам это понра­вится?

Вернувшись к работе, я обнаружила, что обраща­юсь с находящимися в станк<е животными мягче, чем раньше. Некоторые ковбоои запихивали голову коровы в отверстие силой илии слишком энергично сдавливали ее стенками станика. Но один добрый ковбой, Аллен, научил меня распознавать чувства животного и работать быстрро, но не грубо, не причиняя корове боли. Для i хорошего оператора станок — как продолжение собственных рук. Я заметила, что когда я спокоойна, то и животные мечутся меньше, чем обычно.}. Очевидно, они чув­ствуют напряжение человека.

Однажды в Бифленде я уцправляла специальным загоном, в котором умерщвляялись коровы, и убила около 20 животных. К этой i работе я испытывала смешанные чувства, однако i оставалась достаточно спокойной. Но вечером, вернуувшись домой, не мог-

ла заставить себя рассказать, что работала на бойне. В течение нескольких минут я чувствовала себя в роли апостола Петра у врат коровьего рая. Но посте­пенно я поняла, что для умелой работы на бойне необходимо не только техническое мастерство, но и любящее сердце. Как ни парадоксально это звучит, там я училась любить.

В следующем году я перешла на работу в крупную компанию по производству и продаже животновод­ческого оборудования, проектирующую более гуман­ное оборудование для боен. Мне удалось получить контракт на поставку нашей продукции для Бифлен-да. Построить для животных «лестницу на небеса» значило для меня больше, чем просто установить в помещении стальную дорожку. Наши работники, и я в том числе, отдавали этому проекту все силы. Вре­менами вспыхивали ссоры, но по окончании работы мы стали ближе друг к другу, чем раньше.

Постройка «лестницы» вызвала у меня немало мыслей. Я начала понимать, как драгоценна жизнь. Я размышляла о смерти и чувствовала себя ближе к Богу. Он дает нам власть над животными и позволя­ет использовать их в наших целях; однако теперь я лучше, чем когда-либо, понимала, что животные — тоже Его создания и заслуживают уважения.

Однажды моя подруга и соседка по комнате, сле­пая девушка, пришла на комбинат вместе со мной. Она дотянулась до стенки станка и прикоснулась к боку коровы. Потом она записала следующее: «„Лестница на небеса" посвящена людям, которые хотят понять смысл жизни и не страшиться смерти. Научившись уважать животных, ты научишься ува­жать и людей. Касайся, Слушай и Помни».

Свои чувства к животным я описывала в днев­нике так:

Я протянула руку к станку и погладила бычка по спине. Мне было жаль его, и он, наверно, это почувствовал — стал не так бояться. Через несколько секунд он превра­тится в груду мяса, а его неповторимая сущность вернется к Богу. Так устроен мир: одни должны умирать, чтобы продол­жалась жизнь других. Я чувствовала такие близость и уважение к этому бычку, каких не испытывала никогда раньше.

В какой-то момент я осознала: чтобы научиться понимать не только разумом, но и сердцем, я должна сама убить животное. Избегать этого последнего этапа — зна­чит бежать от реальности. Тем не менее поначалу мне было страшно подняться на платформу и самой совершить умерщвле­ние. Однако за последнее время в оборудо­вании скотобоен достигнут большой про­гресс: оно стало легким в обращении и без­болезненным для животного.

Люди обладают разумом, позволяющим им сознавать последствия своих действий и их значение. К уходу из жизни любого живого существа следует относиться с уважением. Может быть, полученный опыт поможет мне более полно понять смысл моего собственного существования. Чтобы достичь этого, мне нужно научить­ся убивать животных и в то же время относиться к ним с уважением и неж­ностью.

Убийство — неприятный акт; но непри­ятное и приятное суть две стороны всего, что совершается в природе. Если вы теряе-

те уважение к животным, процесс убий­ства вырождается в конвейер или вы сами становитесь бессмысленно жестоки. С другой стороны, многие люди стараются не замечать того факта, что животных приходится умерщвлять.

Человек, научившийся уважению к животным и растениям, которые мы куль­тивируем и употребляем в пищу, уже сде­лал первый шаг на пути к осознанию смыс­ла жизни. Говорят, что фермер близок к земле. В современном технологическом обществе многие утеряли эту близость. Их ценности стали тривиальны...

Я выражала свое уважение к животным, гладя и подбадривая их. Дрессировщики быков на родео постоянно к ним прикасаются, причем очень реши­тельно. Специалисты установили, что легкое при­косновение .вызывает у животного тревогу, а твердое и решительное — успокаивает его. У пациента, нахо­дящегося в коме, при прикосновении к нему другого человека снижается кровяное давление. Я укротила двух быков-полукровок, Брахмана и Хирфорда, тем, что помещала их в станок, а затем гладила.

Исследования на обезьянах и свиньях свидетель­ствуют, что при поглаживании эти животные стано­вятся спокойными и кроткими. Приятная тактиль­ная стимуляция поднимает уровень эндорфинов у цыплят. Тактильная стимуляция действует благо­творно на всех детей, но аутичным детям она просто необходима. Преодоление тактильно-защитного по­ведения во многом напоминает приручение живот­ного. При первом прикосновении животное пугается

и отскакивает. Постепенно оно учится принимать ласку и в конце концов начинает ею наслаждаться.

Так и у меня постепенно возникали «более нор­мальные» эмоциональные связи с людьми. Однажды Лорна Кинг попросила меня покатать на карусели в парке аттракционов семилетнего аутичного мальчи­ка: она знала, что я, как и он, наслаждаюсь интен­сивной вестибулярной и тактильной стимуляцией. После этого я записала в дневнике:

...Я совершенно забыла о самой карусели: думала только о Джимми и о том, чтобы он не испугался. Я обняла его и прижала к себе. В этот миг все мои барьеры рухнули, но поняла я это только после катания, и испытала небольшой шок оттого, что настолько приблизилась к другому человеку. До сих пор подобные эмоции вызывала у меня только машина; катание на карусели с Джимми заставило меня думать о другом человеке и отвечать на его невысказанные чувства. Если бы он испугался, кто, кроме меня, поддержал бы его и ободрил?

Так фикс-идея превратилась в дело всей моей жизни — создание гуманного оборудования для животноводческих ферм. В животноводческой ин­дустрии наука о питании и выведении новых пород достигла пока гораздо больших успехов, чем наука о поведении животных и обращении с ними.

В высшей школе я написала диплом, посвящен­ный устройству станков для скота. Это был один из первых в Соединенных Штатах проектов, содержа­щих исследование того, как ведут себя животные на фермах. Моя работа по поведению скота и обраще-

нию с ним стала пионерской в этой области. Препо­даватели колледжа, чьи научные интересы лежали в области ветеринарии и правильного питания, не понимали, что здесь вообще исследовать. Их непо­нимание подхлестнуло мою склонность к фиксациям и дало мне дополнительную мотивацию для занятий в данной области.

Определенная степень «упертости» необходима для достижения любой цели. Иначе я могла бы ска­зать: «Ну и черт с ними, напишу что-нибудь такое, что понравится преподавателям». Для человека нор­мально увлекаться любимым делом, просто при аутизме эта тенденция многократно усиливается.

После защиты диплома я опубликовала в различ­ных изданиях около 100 статей и заметок, посвя­щенных обращению со скотом в индустриальном животноводстве и при домашнем его разведении.

Став взрослой, я преодолела многие аутистичес-кие тенденции. Разумеется, я больше не страдаю непроизвольным мочеиспусканием и не кидаюсь на собеседника с кулаками, если он говорит что-то неприятное. Однако многое в жизни дается мне тяжелее, чем другим. Во время проходившей в Вене Европейской конференции исследователей в области мясной промышленности я была смущена и раздоса­дована тем, что не могу говорить по-немецки. Я как будто вернулась в годы детства, когда мои коммуни­кативные способности ограничивались одним-двумя словами Заблудившись в незнакомом городе, я с трудом удерживалась от рыданий. Делая доклад, я испытала такой стресс, что у меня начался опоясы­вающий лишай, сопровождавшийся болезненным воспалением нервных окончаний. Можно сказать, что взросление сглаживает аутистические черты, но все же не позволяет избавиться от них полностью.

И все же я выступила со своим докладом перед учеными, съехавшимися в Австрию со всего мира, и он заслужил специального упоминания как один из лучших четырех докладов, представленных на кон­ференции.

ГЛАВА 11