Иудейско-христианская теология 4 страница

Сегодня Спенсер гораздо менее известен как автор эволю­ционной теории, но больше — как автор, использовавший эволюционное мышление для поддержки консервативного способа решения общественных задач. В самом деле, исполь­зование эволюционного мышления в политических целях в конце XIX века с полным правом можно назвать спенсериз-мом, потому что, по крайней мере изначально, именно эволю­ционная теория Спенсера, но никак не Дарвина, была ис­пользована в политических целях. Более того, сам Дарвин ни­когда не был большим социальным или политическим активистом. Однако именно его теория и его доказательства придали научную легитимность консервативной политике того времени, и в то же время именно его эволюционная тео­рия выдержала проверку временем.

Чарльза Дарвина (1859/1952, 1871/1952) гораздо больше интересовала эволюция видов животных и растений, чем эво­люция общественной организации человечества. Тем не ме­нее, его теория эволюции, как и Герберта Спенсера, тоже представляла естественным врожденное половое неравенство в викторианском обществе.

Эволюционная теория Дарвина содержит три главных элемента: это бесконечная индивидуальная вариативность; «отбор» (как «естественный», так и «половой») определенных видов; выживаемость — каждый раз выживают только про­шедшие отбор виды. Естественный отбор предполагает сле­дующее: те виды, которые лучше других приспособлены к физическим условиям жизни, имеют больше шансов на вы­живание и выведение потомства. Половой отбор означает, что у некоторых видов более успешно происходит спарива­ние, и по этой причине у них больше шансов на появление потомства.

Хотя ни в одном из вариантов отбора не присутствует тема неравенства полов, в рассуждениях Дарвина всегда со­держится допущение, что самцы у каждого вида чаще под­вергаются селекции, чем самки, и поэтому самцы всегда бо­лее развиты, по сравнению с самками. Дарвин обосновывал свое заключение о том, что самцы в большей степени под­вергаются половому отбору, следующим образом: самцы, кроме всего прочего, вынуждены «прогонять или убивать своих соперников» и «возбуждать или очаровывать» своих половых партнерш (1871/1952, р. 594). Более того, им прихо­дится «защищать своих самок и свое потомство от различных врагов и от охотников, ради сохранения их жизней... [Это] требует участия высших умственных способностей, как, на­пример, наблюдательности, сообразительности, изобрета­тельности или воображения. Таким образом, эти разносто­ронние способности постоянно проходили проверку и отбор в процессе жизни самцов» (Р. 566).

Подобный неравный отбор привел к тому, что в человече­ском обществе мужчина может достигать «больших высот, по сравнению с женщиной, в любой деятельности, где требуется глубина мысли, способность рассуждать, творческое вообра­жение или просто здравый смысл и руки» (Р. 566). Иными словами, «мужчина стал в конечном итоге превосходить жен­щину». Для женщин — счастье, что мужчины передают свои черты их дочерям, также как и сыновьям. «В противном слу­чае не исключается возможность того, что мужчины станут превосходить женщин в умственной одаренности также, как самец павлина по красоте своего узорчатого оперения превос­ходит самку» (Р. 567).

Притом, что Дарвин работал над своей теорией эволюции примерно в одно время с Менделем, открывшим законы гене­тики, и хотя современная эволюционная биология приспосо­била оригинальные открытия Дарвина к законам генетики, сам Дарвин ничего не знал о генах. Фактически, он был убеж­денным последователем идеи Ламарка о том, что индивидуум наследует от своих родителей все черты, приобретенные в те­чение жизни прошлыми поколениями; черты эти каким-то образом передаются через кровь в сперму и яйцеклетку.

В последнее десятилетие XIX века немецкий биолог Ав­густ Вейсман и другие ученые впервые предположили, что жизненный опыт индивидуума не воздействует на сперму или яйцеклетку, которые имеют отношение к наследствен­ности. (По Вейсману, наследственная передача осуществля­лась благодаря эмбриональной протоплазме). Некоторые ис-

следователи сделали из этого вывод, что различия между мужчинами и женщинами не могут быть обусловленными исторически, как полагал Дарвин. Так, например, Патрик Геддес и Дж. Артур Томсон утверждали: если эмбриональная протоплазма не меняется от поколения к поколению, значит, различия между мужчинами и женщинами должны быть ста­ры, как мир, и происходят от различий между спермой и яй­цеклеткой. Но что это за древнее, как мир, различие между спермой и яйцеклеткой? Метаболизм (обмен веществ. — Прим. пер.) спермы по своему характеру является «катаболи-ческим» (катаболизм — диссимиляция. — Прим. пер.), то есть «активным, энергичным, стремительным, необузданным и изменчивым». Метаболизм яйцеклетки имеет «анаболиче­ский» (анаболизм — ассимиляция. — Прим. пер.) характер, то есть «пассивный, консервативный, инертный и стабильный» (1890, р. 270).

Забудьте о естественном и половом отборе, медленно и по­степенно отбирающем соответственно различные характери­стики в мужчинах и женщинах. Забудьте о чрезмерно либе­ральном подтексте дарвиновской теории, предполагающем, что половые различия могут со временем смягчаться, благода­ря передаче нового жизненного опыта, вроде высшего образо­вания. Как поэтично выразились Геддес и Томсон в 1890 году, «что было задумано на уровне доисторических простейших, не может быть аннулировано решением Парламента» (р. 267).

Как я уже говорила, причины, побудившие такое количест­во ученых в период с 1870 по 1920 гг. рассуждать о мужчинах и женщинах с позиций биологии, носили не только научный ха­рактер. Но не стоит думать, что вина за признание естествен­ным полового неравенства лежит только на ученых, чье вос­приятие реальности было искажено биологическим эссенциа-лизмом. Вовсе нет. Восприятие реальности через призму линз было до такой степени в духе культуры того времени, что даже такие феминистки, как Стэнтон и Энтони откатились назад, к исходным предпосылкам о природном характере расовых раз­личий, когда полагали, что это усилит их доводы о необходи­мости предоставления женщинам права голоса.

Примеры из истории социобиологии

Тесное сочетание антифеминистской политики с биологи­ческими теориями, которое было широко распространено в Соединенных Штатах на рубеже последнего столетия, начало

сдавать свои позиции с 1920 года. Хотя и после этого многие исследователи продолжалиискатьоснования для объяснения половых различий и полового неравенства, скорее, в вероят­ных, чем в очевидных причинах, тем не менее, наука посте­пенно становилась все более и более эмпирической. И после эры фашизма, наглядно показавшей, как биологическая тео­рия групповых различий может быть посрамлена, мало кто из действительно больших фигур в биологии в 1950—70-е годы продолжал рассуждать по поводу любых групповых различий, включая различие между мужчинами и женщинами

Этот период биологического затишья миновал в конце 60-х годов, когда движение за гражданские права и свободу женщин снова стало расшатывать установленный социальный порядок, также как столетием раньше ему угрожали аболи­ционисты* и движение за права женщин.

Один из первых биологических вызовов движению за граж­данские права произошел в 1969 году. Артур Йенсен (Arthur Jensen) выступил против «Интеллектуального начала» (Headstart) и других образовательных программ в опублико­ванной в Гарвардском педагогическом обзоре («Harvard Educational Review») статье под названием «Как нам лучше по­вышать IQ и другие школьные достижения». Еще один вызов женскому движению со стороны биологической науки был сделан в 1970 году, когда Лионел Тайгер (Lionel Tiger) опубли­ковал статью «Возможные биологические истоки половой дискриминации». В ней он утверждал, что исключение жен­щин из «принятия решений по вопросам большой политики, экономики и вопросам военных действий в наше время» про­истекает не из-за мужского шовинизма или «принудительного процесса социализации», а из-за «генетически запрограмми­рованных поведенческих склонностей мужчин устанавливать связи друг с другом». «Эти связи внутренне свойственны по­литической, экономической, военной, полицейской и другим подсистемам, которые центрированы на власти или домини­ровании ..... [и] женщины как равные коллеги — даже одна —

могут служить помехой [им]» (Р. 33, 36).

Хотя несколько других ученых в этот период также натура-лизировали неравенство полов, рас и классов в своих биоло­гических теориях, взрыв произошел в 1975 году. Эдвард Виль­сон (Edward О. Wilson) из Гарварда эффектно объявил о том, что социальное поведение людей и социальная организация

* Аболиционизм — движение за отмену какого-либо решения или закона, например, за отмену рабства или дискриминации. — Прим. ред.

закодированы в генах. Название книги Вильсона «Социобио-логия: новейший синтез» обыгрывало название книги Джу­лиана Хаксли (Julian Huxley) «Эволюция: современный син­тез». Уже одно название показывает уровень амбиций Вилсона. Подобно тому, как Хаксли связал теорию эволюции Дарвина и современную генетику, Вилсон хотел бы отнести гуманитарные и социальные науки к категории биологиче­ских. «Социобиология» Вильсона дала начало дебатам в куль­туре о ролях мужчин и женщин в русле новой эволюционной перспективы — врожденности половых различий и полового неравенства. Оставляя в стороне рассуждения собственно о поле, Вильсон так мастерски присоединился к более раннему концептуальному прорыву Гамильтона (Hamilton 1964), что его теория мгновенно стала самой значительной и самой про­тиворечивой биологической теорией социальной жизни чело­века в XX столетии.

Со времен Дарвина эволюционная теория была обеспо­коена нерешенным вопросом о том, как альтруистическое поведение может продолжать существовать у различных ви­дов, если сами альтруисты не имеют возможности размно­жаться.

Эта проблема была камнем преткновения для энтомологов, в том числе и для самого Вильсона. Ведь многие виды насеко­мых, живущих вместе, имеют особенные аномальные группы альтруистов, без устали работающих для всей группы, но ко­торые, являясь стерильными, не могут передавать свои гены альтруизма другим поколениям.

В 1962 году теоретики эволюции, к которым относился, на­пример, Ван-Эдварде (V.C.Wynne-Edvards), все еще пытались объяснить существование насекомых-альтруистов вариантом одной дарвиновской идеи о том, что естественный отбор дей­ствует, скорее, на групповом уровне, чем на индивидуальном. Но эта теория не нашла доказательств, так что эволюция оста­лась на периферии биологических теорий о социальном поведении.

Решение этой проблемы, по мнению Гамильтона (1964), состоит не в групповой, а в близкородственной селекции. На самом деле, альтруисты сами не размножаются, но размножа­ются их сиблинги (потомство одного поколения. — Прим. ред.). Гамильтон математически доказал, что эти сиблинги имеют даже большую пропорцию генов альтруизма, чем мог­ли бы иметь потомки самих альтруистов. На протяжении того времени, когда альтруисты помогают своему роду выживать и размножаться, они еще и помогают ему своими собственными

генами. Математика Гамильтона приложима, заметьте, к на­секомым, живущим большими группами, а не к людям.

Это решение проблемы альтруизма явно сместило центр естественного отбора от отдельной особи к генам. Столетием раньше Дарвин утверждал, что эволюция отбирает либо инди­видуально приобретенные черты выживания, либо индивиду­альные особенности воспроизводства рода. Гамильтон, на­против, заявил, что эволюция отбирает любые черты, благоприятствующие способности генов к репродукции. Со­гласно этой модели, индивиды могут быть полными альтруи­стами, но их гены — всегда эгоисты.

Считая гены центром естественного отбора, Вильсон по­строил теорию генетической эволюции, которая может быть приложима к поразительному разнообразию поведения и ви­дов, включая людей. Вильсон разработал свой анализ челове­ческого поведения в монографии «О человеческой природе», опубликованной в 1978 году. Примерно в это же время чет­веро других ученых, опираясь на теорию Вильсона, также опубликовали социобиологический анализ человеческого поведения*.

В нашей книге не будут рассматриваться аспекты социо-биологии или противоречивые суждения вокруг социобиоло-гии, которые непосредственно не относятся к проблеме поло­вых различий и полового неравенства. Однако, как будет видно в дальнейшем, проблема социобиологического анализа пола применяется ко всему социобиологическому анализу че­ловеческого поведения.

Половые различия и половое неравенство

Социобиологический анализ — как половых различий, так и полового неравенства — основывается на том простом фак­те, что число потомков, которых может произвести на свет мужская особь, ограничивается только числом способных к деторождению женских особей, которых мужская особь может осеменить. В то время, как женская особь за свою жизнь спо­собна произвести на свет только ограниченное число потом­ков. В отношении людей максимальное количество детей у одной женщины не превысило двадцати за всю историю чело­вечества. Пока эволюция еще работала над особенностями,

* Это были Дэвид Бараш («Внутренний шепот»), Ричард Доукинс («Эгои­стичные гены»), Джон Маккиннон («Обезьяна внутри нас»), Доналд Симоне («Эволюция человеческой сексуальности»). — Прим. ред

поддерживающими вид в целом, различные репродуктивные возможности пола казались менее важными, чем их общий интерес по поводу выживания вида. Но теперь, когда эволю­ция, как предполагают, действует только на уровне генов, сами различные репродуктивные способности вдруг приобре­ли большую значимость. Вильсон в 1978 году отметил:

«...В течение всего периода развития плода ... одна мужская особь может оплодотворить множество женских, но женская особь уже не может быть оплодотворена другой мужской осо­бью. Таким образом, если мужская особь может искать одну женскую особь за другой, некоторые из них будут победителя­ми, а другие — абсолютно побежденными, в то время как практически все здоровые женские особи будут с успехом оп­лодотворены. Это заставляет самцов быть агрессивными, вспыльчивыми, изменчивыми и неразборчивыми. Теоретиче­ски для самок более выгодно быть застенчивыми и уступчи­выми до тех пор, пока они не найдут мужскую особь с лучши­ми генами. Для видов, где мало молодняка, также важно, чтобы самки выбирали самцов, которые склонны оставаться с ними после оплодотворения. Человеческие существа прямо подчиняются этому принципу» (Р. 124—125).

«Конфликт интересов между полами», по Вильсону, еще более примитивно описал Дэвид Бараш (David Barash) в сво­ей книге «Внутренний шепот» («Wisperings Within»): «Сперма дешева. Яйцеклетки дороги. Для мужских особей репродук­ция легка: немного времени, немного семени — и, если поя­вились потомки, то потенциальный результат с точки зрения эволюции может оказаться очень хорошим. С другой сторо­ны, женская особь, которая сделала «плохой выбор», может иметь эволюционные трудности. Если оплодотворение про­изошло, плод начал развиваться, весь последующий процесс является неизменным и однозначным ... Эволюционный ме­ханизм должен быть ясен. Гены, которые позволяют самкам спариваться с менее эффективными в репродуктивном плане самцами, будут оставлять меньше своих копий, чем те гены, которые будут определять большую избирательность самок. Следовательно, гены, несущие избирательность, будут воз­растать за счет тех генов, которые менее избирательны. Для самцов возможны разнообразные стратегии. Максимальное преимущество дается индивидуумам с наименьшим торможе­нием. Генетически заданная тенденция к «быстрой и не­брежной игре» — «люблю и ухожу» — хорошо отражает био­логическую реальность, которую большинство из нас с трудом признает» (Р. 48).

В пользу Вильсона говорит тот факт, что его обсуждение человеческой эволюции включило предположение о том, что люди и некоторые другие приматы, такие как мармозеты и гиббоны, могут попадать в условия, в которых действительно более выгодным становиться размножение самцов в парах с самками и сотрудничество в воспитании молодняка, чем по­иски дополнительных самок для спаривания.

Но другие социобиологи, должно быть, сочли этот гипоте­тический конфликт полов куда более непреодолимым, чем сами факторы, его регулирующие, потому что последствия, которые они из этого вывели, действительно оказались экст­раординарными. Так, социобиологи считают, что для муж­ских особей характерно, к примеру, следующее: сексуальный промискуитет, насилие, уход от партнерш и потомства, агрес­сия против других самцов, неприятие неверности, отдаление от женских особей, убийство некровных детей и универсаль­ное мужское доминирование. Для женских особей, они пред­полагают, характерны скромность, уклонение от секса, осто­рожный выбор сексуальных партнеров, посвящение времени и энергии родительской заботе, предпочтение, по крайней мере, последовательной моногамии и обман мужчин по пово­ду отцовства.

Социобиологический довод во всех этих случаях бьш пря­молинейным и простым. Самцы сексуально распущены, они насилуют, они оставляют самок и потомство, потому что их поведение способствует максимальному количеству спарива­ний с самками, которых они могут осеменить, тем самым спо­собствуя распространению своих собственных генов. Они аг­рессивны по отношению к другим самцам, (особенно во вре­мя брачных игр, если они не люди), потому что они конкурируют с другими самцами за недостаточные репродук­тивные ресурсы самок. Они нетерпимы к неверности и, по возможности, отстраняются от женщин, чтобы застраховать эти скудные женские ресурсы, которые должны быть исполь­зованы для воспроизводства их генов и ничьих других. Они убивают своих некровных детей, чтобы поддержать родитель­скую заботу исключительно о своих генах. И, наконец, они повсеместно доминируют над женскими особями, потому что их стратегия воспроизводства сама отобрала их для подобных особенностей.

Женщины, наоборот, скрывают свои сексуальные намере­ния до тех пор, пока не найдут лучшего сексуального партне­ра, потому что эта стратегия воспроизводства позволяет им вложить их недостаточные репродуктивные ресурсы в

лучшего самца и в лучшее потомство. Они вкладывают на­много больше времени и энергии в заботу о детях, чем муж­ские особи, потому что они не могут легко переместить свое потомство, так как они вложили в него уже несколько меся­цев беременности (в случае человека — 9 месяцев). Они предпочитают последовательную моногамию промискуитету, так как это та социальная организация, при которой самцы вкладывают больше времени и энергии в выживании жен­ских генов. И, наконец, они иногда лгут об отцовстве, пото­му что это поведение дает возможность некоторым самцам — даже не отцам потомства — помогать им воспроизводить соб­ственные гены.

Неудивительно, что этот социобиологический анализ по­ловых различий и полового неравенства породил огромное количество противоречий. Так, Руфь Блейер (Bleier 1984), Анна Фаусто-Стерлинг (Fausto-Sterling 1985) и Джанет Сейерс (Janet Sayers) рассматривали его не более чем версию двадца­того века в науке, которая пытается натурализировать сущест­вующее положение вещей. Социобиологи защищали его так, как будто он не являлся ни политически консервативным, ни биологически эссенциалистским. Дэвид Бараш (David Barash), социобиолог, который может быть раскритикован феминистами больше, чем кто-либо другой за его рассужде­ния о насилии, объяснял, что его цель была «только исследо­вать эволюционную биологию межполовых различий, а не со­циальную, политическую или этическую философию. Эволюция-то просто то, что она есть. Она ничего не говорит о том, что должно быть... Более того, склонности, предсказы­ваемые социобиологами — это просто склонности. Они не конкретны» (1979, р. 70).

Критика социобиологии

Социобиологи начали свой анализ человеческого поведе­ния с того, что постулировали существование универсальных аспектов социальной жизни человека и человеческой соци­альной организации7. Развивая эту теорию универсальных ас­пектов, они больше сосредотачиваются на эволюционных и генетических факторах, чем на культурных и исторических, потому что они рассматривают чистые ситуационные объяс­нения как неадекватные.

При объяснении половых различий и доминирования со-циобиология совершенно отрицает то, что является «общим для социальных наук» (по Дэвиду Барашу), а именно, то, что

«мальчики делают то, что они делают, потому что их научили такому поведению; аналогичное происходит с девочками».

Бараш считает: «мы действительно прилагаем усилия по внедрению гендерной идентичности среди детей. Девочки бо­лее склонны играть с куклами, а мальчики ... с самолетами. Но для всеобъемлющего объяснения половых различий ранний социальный опыт является недостаточным. Если мы верим, что нет реальных половых различий в поведении и что те раз­личия, которые мы видим — просто результат различного опыта, которым общество обеспечивает мальчиков и девочек, то мы в таком случае должны объяснить, почему такие разли­чия существуют независимо во всех обществах на земле»(1979, р. 71-72).

С точки зрения социобиологии, причина этой межкультур­ной общности ясна. В течение нашей эволюционной предыс­тории мужские особи с более агрессивными, доминантными и сексуально распущенными генами смогли оставить намного больше своих копий, чем женщины, с их более сексуально из­бирательными и материнскими генами. В результате этого эволюционного отбора генетические различия между полами, которые прямо относятся к поведению, теперь существуют в каждой культуре, и эти универсальные генетические различия вполне объясняют, почему с мальчиками и девочками везде обращаются по-разному.

С помощью этой модели социобиологи ищут объяснения не только универсальности половых различий и доминантно­сти. Они также пытаются объяснить и другие общие аспекты человеческого поведения, такие как агрессивность, альтру­изм, защита своих территорий, ксенофобия (страх и враждеб­ность перед всем чужим, иностранным. — Прим. ред.), войны. Для каждого аспекта, однако, приводятся одни и те же доводы.

Эволюционный отбор дает возможность одним генам со специфическим поведением оставлять как можно больше ко­пий самих себя, чем другим генам; в результате — человече­ский вид имеет теперь генетическую основу, которая и пред­располагает его вести себя более или менее одинаково во всех культурах.

Критика социобиологического подхода направлена, по меньшей мере, на три главных аспекта этой объяснительной модели. Во-первых, она критикует эмпирическое требование универсальности, утверждая, что почти во всех примерах со­циобиологи исказили данные о людях и животных, а в некото­рых случаях — даже данные по растениям, чтобы создать

иллюзию гораздо большего числа человеческих универсаль­ных черт, чем может существовать на самом деле. Во-вторых, критика направлена на эмпирическую базу утверждений о ге­нетике в социобиологии и аргументирует, что нет никаких до­казательств существования связи между генами и теми видами человеческого поведения, которое социобиологи пытаются (ими — генами. — Прим. ред.) объяснить. И, наконец, критика направлена на саму природу социобиологических объясне­ний. Ведь в отсутствии каких-либо эмпирических доказа­тельств особых видов генов для специфического поведения, постулируемых социобиологами, все социобиологическое предприятие стало уже просто упражнением в тавтологии.

Как сказала Руфь Блейер (Ruth Bleier), «выбирая какое-то конкретное поведение человека или животных, социобиоло-гия делает предположение, что это (рассматриваемое) поведе­ние имеет генетическую основу. А затем выстраивается спеку­лятивное объяснение того, как это поведение могло бы способствовать наибольшему репродуктивному успеху инди­вида и, вследствие этого, было бы отобрано в процессе эволю­ции, если оно имело генетическую базу. Это предположение затем становится доказательством для предположения, что по­ведение имеет генетическую основу» (1984, р. 17).

В частности, это кружение на месте привело, по крайней мере, некоторых критиков к мысли о схожести эволюционно­го подхода социобиологии со сказками Киплинга, которые были так популярны в XIX столетии (Lewontin, Rose, Kamin 1984, p. 258)

Хотя я согласна со всеми тремя видами ранней критики, моя собственная критика социобиологии меньше фокусиру­ется на эмпирических вопросах самого существования пове­денчески специфичных генов и унивесальностей человече­ского поведения. Я придаю большее значение концептуаль­ному вопросу о том, как социобиология объясняет взаимодействие между культурой и биологией и какую роль эта теория играет в культурных изменениях. Социобиологи сконструировали то, что они считают теорией, объясняю­щей, как биология и культура работают вместе, создавая универсальные черты людей. Эта теория, однако, так и не показывает, как биология и культура взаимодействуют, а это приводит к превращению культуры и истории почти в эпи­феномен*.

* Эпифеномен — побочное явление, сопутствующее другим явлениям, но не оказывающее на них никакого влияния — Прим ред

Социобиологическую модель взаимодействия между био­логией и культурой легко объяснить. Гены специфического поведения обеспечивают генетически запрограммированные предпосылки для людей во всех культурах вести себя осо­бенным образом. Эти универсальные предпосылки, однако, по-разному формируются социальной практикой в различ­ных культурах. Закладывая некоторые различия, культура добавляет поверхностный слой, или фенотип (вариабель­ность) поверх глубинного, или генотипа (универсального). В обсуждении того, как очень маленькое биологическое пространство подходит для социальных изменений, Виль­сон утверждает, что, нравится нам это или нет, человече­ская культура имеет только «три выбора» (1978, р. 132). Люди могут увеличивать генетические предпосылки, они могут бороться против них или могут оставить их в покое и смириться с ними.

Однако на самом деле культурные влияния могут так трансформировать ситуационный контекст человеческой жизни, что человеческий организм может освободиться от того, что раньше считалось его врожденным биологическим ограничением. Рассмотрим это на трех примерах.

1. Как биологический вид, люди ежедневно нуждаются в пище и воде, а значит, и ежедневная забота о них была частью универсальной человеческой природы выживания. Но сейчас почти во всех культурах люди придумали агрокультурные тех­ники для производства пищи и техники ее производства, со­хранения, замораживания, что означает: ежедневная забота о пище больше не является частью универсальной человеческой природы выживания.

2. Как биологический вид, человеческие существа чувстви­тельны к инфекциям от множества бактерий, и это когда-то означало, что регулярно умирать от инфекций — это часть универсальной человеческой природы. Но сейчас человечест­во придумало антибиотики для борьбы с инфекциями, что оз­начает: умирать от инфекций больше не является частью уни­версальной человеческой природы.

3. Как биологический вид, человеческие существа не име­ли крыльев, а это означало, что неспособность летать является частью универсальной человеческой природы. Но сейчас че­ловечество изобрело самолеты, которые летают, и это значит, что неспособность летать больше не является частью универ­сальной человеческой природы.

Кардинальное освобождение, которое иллюстрируют приведенные выше примеры технологических инноваций,

настолько обычно и бесспорно, что любой социобиолог без колебаний согласится с ними. Положим, что проявление каких-либо биологических черт в каждом случае зависит от того, как эта черта взаимодействует с окружением, в кото­ром она действует. Вот почему техническое различие между генотипом и фенотипом находится на первом месте. Вот почему биологи никогда не говорят о прямой связи между биологией и поведением, а всегда говорят о норме, диапазо­не порядка или реакции. Более конкретно: они говорят, что в Ситуации 1 данные биологические черты дают Поведение А, но в Ситуации 2 эти же биологические черты дают Пове­дение Б.

По иронии, социобиологи в массовом масштабе недооце­нивают вклад истории и культуры в это взаимодействие. Они обращают слишком мало внимания на культуру и историю, а также на то, что считается главной отличительной чертой че­ловеческой биологии: способность человеческих существ из­менять свое окружение через культурные изменения и, следо­вательно, изменять себя.

Так же, как способность людей к владению речью, эта че­ловеческая способность к культурным изобретениям — про­дукт эволюции человеческого мозга.

Минимизируя эту способность человеческого мозга к эво­люционированию, социобиологи ошибочно представляют че­ловеческий организм как существо, взаимодействующее с ми­ром в жестких рамках генетической предопределенности, а не как существо, которое взаимодействует с миром посредством генетических программ с меньшей определенностью. Это так­же приводит социобиологов к грубой недооценке того, как ра­дикально может отличаться контекст человеческой жизни в разные исторические эпохи.

Как было замечено ранее, социобиологи особенно счита­ются с универсальностью человеческой жизни и социальной организации, потому что они рассматривают эту универсаль­ность как чисто биологический продукт. Если есть какая-то основная мысль в моей критике социобиологии, то это то, что даже эта универсальность является продуктом взаимодействия между биологией и культурой. Когда пытаются объяснять су­ществование универсальных человеческих черт вне времени и пространства, ученые должны уделять столько же внимания постоянству в истории и культуре, как и постоянству в биоло­гии. Поскольку именно взаимодействие между этими двумя константами и производит эту универсальность, а не постоян­ство одной только биологии.

Пренатальная теория гормонов