Пикап будущего — загипнотизирую тебя и трахну! 9 страница

— Нужно отворить эту штору!

Я поднялся с кушетки и пошёл в сторону окна. Оглядев его со всех сторон, я так и не нашёл никакого рычага или кнопки, зато увидел небольшой экран.

Может быть, она раскрывается с помощью пульта?

— Неужели ты вернулся?.. — неожиданно раздался голос, я от удивления и страха скрылся за креслом. — Ты меня боишься? С каких пор? В последний раз ты меня боялся года три назад! Неужели ты так и не привык ко мне за это время?..

Я не мог поверить своим ушам: «Неужели я здесь уже около двух лет? Как это вообще возможно? Как я вообще сюда попал?!»

— Кто ты?! — угрожающе крикнул я в сторону стенки, но всё же не стал выходить из-за кресла.

— Давай я буду называть себя голосом из прошлого?.. Просто ты, парень, конкретно свихнулся!

— Конечно, я свихнулся! Я же говорю, блять, со стенкой!

— Ого! Я бы не рекомендовал тебе употреблять столь бранную речь. Отпугивает людей…

— Лишних людей! Тебя, мне кажется, сложно вообще чем-то напугать, — я медленно перелез через кресло на кушетку и спрятался под одеяло, крича уже оттуда: — Как мне тебя называть?

— Вообще, раньше ты меня называл Сальвадором.

— Интересное имя. Жаль, что я слышу его в первый раз!

— Видимо, ты совсем стал чокнутым, — произнёс расстроено Сальвадор.

— Видимо. А как же ты? Ты ведь понимаешь, что находишься в моей голове?!

— Возможно, мальчик, что ты находишься в моей голове, — через мгновение пустоты после этих слов в дверь неожиданно кто-то постучал. Я поднялся с кушетки, бросив одеяло на пол, и пошёл в сторону комнатной двери. Открыв её, я ещё раз услышал стук, а потом неожиданно услышал скрип, и, испугавшись, убежал в белую комнатушку, которая вряд ли смогла бы меня теперь спасти.

— Сальвадор, кто это?.. — спросил я очень тихо, глядя в стену и прячась за креслом.

— Ну… на этот вопрос отвечать точно не мне, — сказал шёпотом Сальвадор.

— А кому? Сальвадор? Сальвадор! Сука… — я тихо сидел за креслом и ждал своей участи; дверь так и не захлопнулась.

«Они вошли, но не стали закрывать дверь?» — подумал я и наклонился вниз, чтобы выглянуть из-под кресла: я увидел две пары хорошо вычищенных чёрных ботинок, которые шагали в мою сторону.

«Кричать бессмысленно», — почему-то подумал я, но всё же решил крикнуть. Однако крик мой остановил несильный удар по голове какой-то мягкой вещью, похожей на небольшую кипу листков.

— Кто вы? — произнёс тихо я.

LXIV

Эти парни обошли меня и медленно попытались открыть штору, которая закрывала солнечный свет.

— Нужен пульт… — тихо сказал я и сел в кресло.

— Пульт?.. Наверное, он у уборщицы, которая к вам приходит каждую среду, — он медленно отошёл от шторы и обошёл кресло. Оглядевшись, он не заметил, видимо, ничего примечательного и встал напротив меня, сидящего в кресле.

— У меня для вас есть конверт, который сможет открыть вам все тайны, — я посмотрел на него, как на придурка, а потом перевёл взгляд на второго, усмехнувшись:

— Тайны?..

— Да, тайны. Однако вы должны доказать нам, что он вам нужен, ведь я не вижу сейчас с вашей стороны никакого энтузиазма! — он был неподвижным, да и голос его, казалось, находился на одной и той же ноте, словно тот скрип, который испугал меня ранее.

— А какой во мне должен быть энтузиазм, если вы несёте полный бред? — я медленно поднялся с кресла. Однако человек в чёрном схватил меня за плечо и усадил обратно. — Хорошо! Я хочу этот конверт! Дайте мне его! — крикнул я в его сторону в тот момент, когда второй двигался по направлению к двери.

— А зачем он вам нужен? — произнёс тот же человек, медленно крутя конверт в своих руках. Этот конверт был довольно-таки увесистым для какой-то маленькой тайны. «Возможно, там что-то крупное?..» — подумал я, а мысли эти повторили в ту же секунду мои губы.

— Возможно! Мы вернёмся к вам через несколько дней, когда вы будете готовы.

Дверь сильно хлопнула.

LXV

Я был чем-то расстроен в тот вечер, но и сам не знал, чем именно. Возможно, эти мысли решили выплыть наружу после нескольких безмятежно беспечных дней, в которых не было привкуса смерти и обыденности… и глупости. Или же эти дни были похожи настолько, что мозг решил избавляться от постоянного напряжения, разбавив гедонистические дни своими суровыми будничными мыслишками. Я не принимал наркотики уже около месяца, да и желания принимать их не было. Однако и стремиться куда-то, к какой-то цели тоже не хотелось. Я был одинок. Мне было грустно. И я написал ей несколько строчек, которые из меня вырвались под лирические звуки beatles.

«Я не хочу никуда стремиться. Я хочу стоять на месте и ничего не делать. Я не хочу быть зависимым от людей, от погодных условий, от солнечного света, от воды, от кислорода. Я хочу быть тонким, как волос; я вообще хочу быть точкой, которую ничто не ебёт. Я хочу нестись по волнам гедонистического наслаждения; я не хочу знать о том, что есть сумасшедшие дома, тюрьмы, дикари, генералы, правители, люди. Я хочу быть тонкой каплей, которая разорвавшись на сотни частиц продолжает существовать, но её ничто не ебёт, потому что когда нужно она растает, когда нужно она станет твёрдой, когда нужно она испарится, но будет жить; это всё произойдёт автоматически, без её ведома. А с нами так же?

Быть человеком — это уже наказание».

Я прислал ей это не с надеждой, что она ответит о гениальности этих мыслей; я просто хотел сказать что-то в пустоту социальной сети, которая, кажется, была одиночкой похлеще меня.

Она ответила: «Мне нравится. Нравится, потому что мысли мне близки. И конечная фраза отличная, но после этого остается ощущение безвыходности».

«Есть один выход!» — автоматически возникло в моём мозгу. Пуля в лоб, канат на шее. Чем не выход? Только выход куда? В такую же бессмысленную бездну немых желаний и миллиардов тонн костей этих немых посредственностей.

Я написал: «Наверное, самое страшное — быть посредственностью. Лучше быть изгоем, чем находиться в постоянных плясках и весельях».

«Но лучше жизни пока что ничего не изобрели», осторожно добавил я, отвечая на предложение от безвыходности.

Жизнь — это вроде как не изобретение. Я не уверена, что в ней есть что-то хорошее.

«В ней хорошо всё. Я бы даже сказал, что в ней слишком много хорошего. Однако всё это никак не спасает от мыслей о бессмысленности самой жизни».

Если тебе хорошо в жизни, то смысл в том, чтобы тебе было хорошо. А мне в ней хуёво. Всегда было хуёво, и с каждым годом становится только хуже. И смысл моей жизни в том, чтобы случайно не сдохнуть и не заставить этим страдать своих близких.

«Если человек обладает талантами, ему не стоит прощаться с жизнью и не стоит её ненавидеть».

Я не обладаю талантами.

«У тебя есть ум. Это величайший талант, если им уметь пользоваться. Ты знаешь английский, ты умеешь петь, ты умеешь хорошо и аргументированно высказывать мысли».

У меня есть ум — может, чуть выше среднего. Он помогает мне понять, что я так себе писатель, так себе музыкант — в общем, посредственность. Да, посредственность. Как Сальери. Мне дан ум, чтобы это понять. Нужен ли он мне? Английский я уже не помню. Ты меня недостаточно хорошо знаешь, но в этом моя заслуга.

LXVII

Сотни маленьких велосипедистов с какими-то глупыми шляпами, больше похожими на хлеб… Они появились откуда-то из центра, а потом расползлись по всем радиусу обзора моих глаз, равноудалённых от центра. Чем дальше отдалялись глаза друг от друга, тем шире я видел всё это, а потом и вовсе обомлел.

Толпы огромных, невообразимо высоких слонов тяжело двигались из центра этого, казалось, упорядоченного хаоса частей тел: руки летали где-то рядом, а потом ударялись о скопления челюстей и сотен маленьких половых членов; коленные чашечки, как тарелки инопланетян ударялись о лобные доли черепа; в сфинктер иногда залетали носы, похожие друг на друга: прямые, ровные, длинные; как и усы, которые завивались и завивали весь этот парад, закручивались, а потом быстро сгорали.

Появился какой-то дым, следовавший за всем этим пиром сумасшествия — жирафы, которые горели так красиво, переливаясь в багрово-красных тонах, бежали куда-то в сторону от этих гигантских слонов. Всё это зрелище сопровождалось какой-то дикой неразберихой и полнейшим абстрагированием: моё сознание пребывало в чутком ужасе. Непонятно откуда появилась огромная площадь с водой, на берегу которой загорали и бегали голые люди: одни онанировали, лёжа на песке, другие занимались страстной любовью, третьи просто плавали или же смотрели на своих пляжных друзей. Это идиллия просуществовала добрую секунду, может быть меньше, а потом быстро испарилась и улетела в сторону центра. Теперь всё летело именно в ту точку, которая становилось всё больше. В этой точке ничего не было: она, словно чёрная дыра, засасывала всё, что только было видно. Мои глаза начали быстро приближаться друг к другу, а потом вовсе врезались и разорвались на тончайшие нити и жидкости, застывшие в облаке пыли и сгустков крови на холсте.

В центре всей этой сумасшедшей игры стоял костыль. Он был воткнут в песок. Слышалось приятное пианинное вступление.

Эти слабенькие удары по клавишам, напоминавшим одно из произведений Эрика Сати. Неподвижный костыль стал медленно стекать вниз, томясь под горячим Солнцем, ожидая своей участи. Умирая. Музыка продолжала играть, а действий уже не было. Растёкшийся костыль был совершенно бесполезен: он не двигался больше, а просто безобразно лежал на песке, похожий больше на тень. Я направился в его сторону… Чем ближе я подходил, тем больше казалось, что я отдаляюсь. Этот слепок, который не могла выдержать и песочная гладь, постепенно поднимался вверх, и стал походить на знакомое мне лицо.

LXVIII

«Поздний вечер, последняя встреча

Двух старых друзей…»

— Что это за музыка? — мысль в голове перешла в воздух звуком, когда я проснулся от звонка будильника. — Своего друга я вряд ли уже когда-то увижу…

Я медленно поднялся, чтобы вновь повторить свой день, как и вчера, как и весь последний год, пока я жил в той квартире, в которой когда-то свихнулся. Я зарос волосами так сильно, что даже родные, скорей всего, не узнали бы меня. С мамой мы общались уже реже, но всё стало плавней и ясней. Я расспросил у неё о своей жизни: о том, каким я был ребёнком, каким я был в юности, каким я был в молодости. Естественно, она так и не узнала, что я был наркоманом. Она никогда не поймёт, правда ли это, да и уверять её в чём-то я не собираюсь. Она и без того знает, что её сын прекрасен. «Лучшее моё творение!» — она мне сказал в тот день. После этого я не смел больше теряться и убегать вновь.

Почти сразу же я нашёл работу: она была такой же бессмысленной, как и мои другие занятие в этой жизни. Я уже не искал в ней смысла, не искал Катю, не искал ничего. Такая жизнь, конечно же, меня не радовала, однако у меня был постоянный заработок, и я был на виду у людей, которых постепенно начинал опять ненавидеть. Жизнь, казалось, восстанавливается, однако я тонко чувствовал, что она идёт под откос. У меня не осталось никого, кто бы знал меня лучше меня самого: не было уже моего друга, не было Кати… Мама о ней ничего не рассказала, а сестра молчком сидела с детьми и мужем; они явно не ожидали меня увидеть, да и такого, покарябанного жизнью. Я и им жизнь покарябал. Вновь.

В этот день я не пошёл на работу. Я решил прогуляться по улице этого города, в котором когда-то я был счастлив. Конечно же, мне не нужно было уже знать, гений я или ничтожество, потому что ни того, ни другого мной не ощущалось — я был мертвецом, который шёл неизвестно куда; я лишь портил атмосферу, однако и на это мне было глубоко насрать.

Мне нужно подышать. Нужно прогуляться. Когда я выбрался из своей не слишком уютной съёмной квартирки, чтобы пройтись уже по новому городу, которого я не знал, мне было плохо. Мне попадались какие-то новые памятники, центры отдыха, парки, небольшие магазинчики, а в том месте, где раньше был центр, я нашёл несколько уютных забегаловок, в которых оставил два часа своей жизни. Воздух был свеж и чист, а машин практически не было — все они уже привыкли колесить в другом месте, теперь там был центр города, а не здесь. На площади Ленина сверкал памятник всё тому же Ленину, а чуть подальше виднелся Оперный театр, который был всё так же прекрасен, как и раньше. Где-то глубоко под землёй были слышны вопли электропоезда и скрипы рельс; эти скрипы вместе с воздухом поднимались наверх. Что-то внутри меня, моего тела просыпалось, что-то вспоминалось; кажется, здесь, на площади я впервые увидел Катю, а она впервые увидела меня. Можно сказать, что мы были тогда очень глупыми и очень маленькими, чтобы начать встречаться, поэтому просто стали друзьями. Я много времени проводил вместе с ней и её подругами, а иногда мы бывали и вдвоём, отчего напряжение становилось сильнее. Потом появилась другая девушка — кажется, это она была в видении, и мы с Катей перестали общаться. Где же она теперь?

Я спустился вниз и увидел небольшое старое здание в два этажа: на вид, деревянное. Удивлённо я пошёл в его сторону, а когда подошёл ближе увидел надпись «Евгений Онегин». Внутри я ощутил некое блаженство и неизвестный мне ранее покой. Казалось, что я на своём месте. Я присел в одинокий угол, из которого видно было абсолютно всех людей в этом баре: некоторые из них мне казались интересными, однако их крики сразу же гасили мой к ним интерес. Но далеко был виден один парень, который занимался чем-то своим — тоже весь обросший. Он сидел с ноутбуком и был чем-то увлечён, попивая иногда из своего стакана минералку. Я не стал долго на него пялиться, однако из всех людей, лишь он казался интересным внешне.

Я уже выпивал последнюю бутылку пива, как ко мне подсел этот самый парень. Или мужчина, я не знаю, как мне его назвать, но на вид ему было не больше тридцати. В каких-то узких и порванных на коленях джинсах, он напоминал мне мальчишку, в своём нелепом коричневом пиджаке: вид у него был слегка эпатажный.

— Привет, у вас здесь свободно? — спросил он меня, но, не дожидаясь ответа сразу же сел. — Хороший бар, не правда ли? Я часто в него захожу, когда есть время.

Он повернулся в сторону барной стойки, где бегал бармен, и крикнул:

— Пива неси!

Я удивился его небрежности, но не стал подавать вида, и ответил на его последний вопрос:

— Хороший бар, но я впервые в нём. А почему вы часто сюда заходите? У вас нет личной жизни?

— Моя личная жизнь слишком открыта, а захожу я сюда оттого, что только здесь я чувствую себя более-менее комфортно. Раньше здесь был другой бар, и мы с моим другом часто бывали здесь как раз за месяца два-три до того, как он резко исчез, не оставив ни записок, ни сообщений. Прошло уже лет двенадцать, а я до сих пор не знаю, где он и что с ним случилось, — в это время подошёл бармен, который быстро протянув пиво убежал. Этот человек нахмурился и выпил залпом половину бутылки. Я не знал, как мне следует поступить: друга я его не знаю, я не знаю, где он и как, но сказать мне же что-то нужно?! Только, наверное, не стоит говорить о своём опыте в психиатрической лечебнице.

— Мне кажется, что с ним всё в порядке. В любом случае, он почему-то принял такое решение. И я думаю, что решение он это принял не со зла, и не для того, чтобы расстроить кого-то. Принял он это решение, возможно, для того, чтобы уберечь вас, своего друга. Во всяком случае, лучше думать так, чем как-то иначе, — я взял своё пиво и залпом опустошил бутылку.

— Вы славно мыслите, мой друг. Жалко, что мы, возможно, больше никогда с вами не увидимся. Я решил сегодня переехать в Англию. Надеюсь, что когда-нибудь вы сможете попасть на мой концерт, — с этими словами он протянул мне огромный конверт, где было написано всего лишь две буквы: e.k. и тайные записи моего пропавшего друга, где лежала остальная часть этой книги.

— Спасибо. Надеюсь, что мы свидимся ещё, — еле успел сказать я.

— Удачи, мой друг, — с этими словами он резко выбежал из бара сев в какой-то огромный автобус с всё теми же буквами. Я же остался в одиночестве досиживать своё время, которое мне уже было дозволено тратить в пустоту.

Передо мной распахнулись двери в огромный зал с каменной трибуной — она была пуста, однако зал был полон. Гогот и шум разрывали пустоту на части, а жадный хохот сочился изо ртов, отскакивая от пьяных стен — вокруг всё ходило ходуном, однако убегать никто даже не пытался!..

— Стойте, — крикнул я куда-то вверх, казалось, в глубину зала, но будто меня не услышали; шум продолжался, а гогот стал ещё краше и активней. Один из толпы зрителей аккуратно поднялся на трибуну и свалился вниз. Это было неожиданностью для многих, но в этот раз музыка ртов замолкла, а симфония, звучавшая у меня в голове, возникла в сознании стада. Всему залу поплохело!

Я видел, как несколько человек выбежали из толпы и бросились в окна, а часть улетела прочь из дверей; некоторые протяжно и длинно блевали, но в то же время пытались ржать, будто лошади, и вовсе превратились в коней — испарился их жуткий шёпот. Несколько наездников оказалось здесь — они угрюмо прыгнули вверх, упали на лошадей и ускакали через окна вниз. Этаж был далеко не первый, однако гогот продолжался ещё несколько часов, пока с трибуны выступал с монологом странный человек.

Одет он был буквально, вымыто и высушено, однако из носа его сочилась мягкая и ломаная кровь, а радостный нос скрывал приступы жажды, и кричали его ноздри о том, что в жизни было сотни раз сказано. Толпа всё же тишилась — все боялись снова этих дурацких метаморфоз, поэтому поэта слушали внимательно, но не слишком глубоко и притязательно. К его речи не готовились, но им бы, конечно, было бы полезней к ней подготовиться, чтобы не истоптать этого пустомелю и прохвоста! Из карманов пиджака его вываливались щепки, а рот был зашит; говорили одни лишь ноздри. И, на самом деле, мне не позволительно трепаться о том, что конкретно они говорили, ведь он убеждал всех оставить слова его внутри, при себе, да и после того, как я услышал каждую мелочь, летящую из его носа, мне показалось, что да, действительно бы лучше его слова слушал только он. Но раз он измучил ими нас, нашу толпу, наших коней! То и вы осилите эти чёртовы строчки, разлагающейся реальности, но, может быть, не осилите, тогда бы вам лучше и вовсе не напрягаться, да и не читать эту галиматью.

— Пожалуйста, копайтесь и дальше в своих жизнях, — начал он, а потом мы услышали томный кашель; изо рта его посыпались слюни, но ноздри продолжали: — Пресекайте внимание тех, кто этого достоин! Пропускайте мимо ушей своих фразы мои, да и чужие фразы, будьте добры, пропустите! Кто вы мне? Кто я вам? Мы, люди, теперь волками стали, поэтому я кусаю и вас...

Неожиданно он прыгнул с каменной трибуны и схватил одного из наших за ногу; тот махом превратился в лебедя и упорхнул. Видно, что поэта это удивило, поэтому он накинулся ещё на троих-четверых. Те, как полагается, превратились в волков, сбежав из аудитории. К сожалению, стражей законов здесь не было, поэтому этот странный организм попятился назад и взлетел на сцену, вновь рассуждая себе под нос свирепыми фразами, расщеплёнными хрипотцой:

— Упирайтесь дальше в свою реальность: там шумит холодильник, а две ноги пытаются забраться глубже, в небо; пусть руки ваши раздвигают воздух, этот эфир, который потухнет однажды — начнётся новая реальность! — он сделал в этот момент странные движения руками, словно бабочка; мы надеялись, что он улетит, однако мир жесток, поэтому он снова продолжал, только уже крайне долго и утомительно: — Но разве вы, челяди, готовы к этому? Вряд ли. Успокаивайте себя и дальше! Уверен, у вас всё хорошо; у вас всё так мило и простодушно... Тошнит от ваших мыслей! Хорошо, что их я не услышу, ведь общаюсь я, похоже, с трусами...

Из зала слышалось: «Сам ты трус!», но на сцену подняться никто так и не решился. Мало ли в кого опять можно превратиться; даже и трогать-то этого придурка не хотелось. Поэтому кто-то кинул в него ботинок. Дождь из ботинок окутал его тело, но он боролся:

— Но всё! — его глаза стали красными, а руки покрылись венами, словно подкожными трубами; он словно задымился и заорал: — Теперь вы мне надоели; пожалуйста, идите дальше — там что-то происходит!.. Да-да, где-то на периферии ваших глаз... Ха, ну вы хоть что-то видите там, кроме своего носа? Пожалуй, вряд ли.

В зале воцарилось недоумение. Некоторый шлак погас, часть других отчалила, ушла в небытие, расползлась по скалам, откинулась в забытом времени-пространстве. Остальные внимали.

— Дерьмом вы называете мои мыслишки, ведь они вам не нужны. А что вам нужно? Вечность. Нужна вам вечность, твари вы, гоняющиеся за своим здоровьем — вы всё равно умрёте; помните об этом постоянно! Сидите и тряситесь дальше вокруг своих пьяных пирамид, стены которых пробивать я даже не пытаюсь; мне вы нахер не нужны, самодовольные болваны, пляшущие под дудочки своих богов и правителей! А я и дальше попытаюсь жить; и дальше буду искать что-то, нежели сидеть в кубическом пространстве с засранной башкою, цепляясь за последние капельки правдивости и ретушированных мыслей!

Кто был говорившим, неизвестно; но жить ему оставалось очень немного; он тихонько бледнел, то падал, то скакал, то прыгал вокруг дерева, которое неожиданно выросло прямо рядом с ним.

Голову его окружала блестящая лысина, обставленная будто забором, седыми волосами, оттопорщенными в разные стороны (разваленный забор). Он продолжил:

— А вашу цензуру пусть трахают активно все, кто её видит, слышит и умеет говорить. Ни одного из слов мне данных свыше почему-то вдруг нельзя стало произносить! Поэтому всем вам придёт капут, когда я вдруг пойму, как правильно беседовать с такими высокопоставленными мразями как вы.

В зале возникли недовольные голоса, но он смел продолжать:

— Каждый из нас сам способен выяснить, откуда он, зачем он и для чего!.. Мы раскиданы по миру — все мы разные! То, что из нас льётся одинаковое говно, ещё не доказывает ничего. Перед смертью мы, конечно, будем все равны, так дайте же пожить подольше, чтобы самостоятельно мы приняли ту веру, которая является родной! Иначе ложной верой вы нам головы портите. Понимаете, ничего у вас не получится!

Ботинок уже не осталось, поэтому посыпались камни и крики. Один из смелых заорал: «Ты должен умереть!» Другие кричали что-то типа, «ты не достоин жизни».

— Я не пойму этих ваших криков: ты должен умереть, ты не достоин жизни! И это произносится теми, кто сам не способен жизнью своей править; но шанс ею править дан каждому. Так что же вы, завистники, пытаетесь за счёт чужого сострадания вырваться наружу? А те, кто похвалы воздаёт за плачи... Зачем вы сильных своей жалостью делаете слабыми?! Мы все похожи, так дайте нам подумать! Мы пока не роботы, мы пока что люди! Эти старики-то сами наглотались воздуха!.. Старпёры, дайте нам подышать им вдоволь; вы сами-то уйдёте. Мы тоже умеем умирать!

Потом он остановился и отдышался. Достал откуда-то огромный талмуд, покопался и нашёл ещё слова, летящие из красных уст:

«Пока за красивыми словами, фразами и целыми романами скрываются слёзы и мёртвые души поэтов, реальность изрыгает на нас свой мерзкий хохот, он нас раздражает; но что нам делать, горстке меценатов, коим сложно оценить, а тем более, признать в этом измаранном дождём и снегом мире? Приходится правду тихо и скучновато нашёптывать вам, которые и не предполагают даже, что может скрываться за столь безобразным видением реальности нашего мирка и той Вселенной, что катается по полу одного из аттракционов сего пространства-времени; манипулирующая гравитация и всякие там законы способствует затуманиванию наших глаз, поэтому мы нихера не разберём и вряд ли сможем утверждать, что эти строки изменяют жизни, а не то, что целый мир, в котором волны, колебания, стуки и писки Вселенной — нам на неё давно плевать! Сраные эгоисты хотят сами выжить!»

LXX

— Он есть?..

— Кто?! — этот тихий шёпот резко закрутился в свист.

— Кто ты? Я ждал тебя?

Голос рассмеялся. А потом закричал:

— Это я ждал хоть кого-то! Как ты попал в это место?

— Я не знаю. Я просто наблюдал.

— Ты просто наблюдал? Ты наблюдатель? Как это? — он остановился, а потом громко заорал: — О чём ты говоришь?

— Я смотрел на твою картину! — тут закричал уже я. — Я смотрел на неё, а потом появилось движение. Фигуры в центре начали танцевать!..

— Ого. А что было дальше?..

— Дальше одна из фигур развернулась и прыгнула в сторону огромного Нарцисса, больше напоминающего статую.

— Статую?.. Ты это о моих метаморфозах? — удивился он. — У меня было всё не так!

— Я не знаю, как было у тебя, но из-за этого я, похоже, сейчас попал в это место — я свихнулся, — когда я произнёс последние слова, похоже, мне стало худо. Я тяжело задышал, а потом и вовсе свалился на поверхность пола, оказавшись уже в той белой комнате.

Рядом никого не было.

LXXI

Я пытался вспоминать то, что было в моей жизни и постоянно упирался в одну и ту же точку: что-то пошло не так. Что-то пошло не так, я знал это. Может быть, это было расставание с Катей, ну а возможно, сама с нею встреча. Мне было сложно забыть её. Мне было сложно забыть всех, кто были в моей жизни, но я начал кричать себе:

«Умри! Умри! Умри! Пожалуйста, потеряй память! Умри! Умри! Умри моя память! Умри память! Умирай же, сука! Умирай же! Я не хочу знать ни своих родных, ни близких! Я не хочу знать никого! Умри! Умри! Умри!»

Я нашёл стенку посерьёзней и начал стучать о неё головой:

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

LXXII

— Ты опять решил прийти? Помнится, раньше ты не смел сюда захаживать! А что сейчас? Второй раз тебя тут вижу… Понравилось?.. — он подбежал ко мне в своём жёлтом скафандре, а потом убежал куда-то в сторону и прыгнул. — Я полетел! Я — да Винчи!

— Кому твой да Винчи нужен? — тихо произнёс я; голова болела очень сильно.

— Ты дурак, блять, что ли такое говорить?

— Прости. Мне очень плохо.

— Прости? Я думал мы на одной волне, нет? — он тут же подбежал ближе, и я рассмотрел его лицо: он казался очень молодым и жизнерадостным… ну… и сумасшедшим, конечно.

— Я не знаю. Я здесь не по этому вопросу вообще, — произнёс я и присел на что-то, напоминающее стул. Я осмотрелся: Дали жил в какой-то пещере, больше похожей на декорацию, а где-то в стороне стояли его картины. Они были очень красивы; правда, сейчас казались мне похожими друг на друга.

— Красивые ты рисовал картины…

— Красивые? — он опять побежал в сторону меня, напоминая безумца. — Красивые говоришь? Да они совершенны! Ты — неумеха!

— Я?.. Я смотрю у тебя тут тоже не очень весело. Ты живёшь среди своих же картин. Ты сумасшедший!

— Сумасшедший тут только ты, блять!

LXXIII

Похоже, я начинаю вспоминать, когда всё это произошло. Мама узнала о том, что я принимаю, и увезла меня обратно, туда, где я родился. В этом городе мне было плохо всю мою подростковую жизнь, и теперь она привезла меня обратно. Мне не нравилась эта затея, но я порвал свой паспорт, и его нужно было восстановить. Перед этим своя же семья сдала меня в психиатрическую лечебницу, в которой мне тоже было весьма несладко.

Теперь моя жизнь стала украшением для того городка, в котором я не раз пытался покончить с собой. Конечно, и в Б-С я пытался это сделать, но я всерьёз никогда не старался изувечить себя, и всё было делано для Кати, чтобы она успокаивалась и приходила в себя. Чтобы я тоже мог успокоиться… А сейчас я находился опять в этом городе, где ранее перерезал вены.

— С тобой не будет жить ни одна достойная девушка, пока ты будешь таким! — вдруг закричала на меня мама. Я не ожидал, но сразу взбесился:

— Каким это таким? И что значит, достойная девушка? Что по-твоему есть достойная девушка? — я забегал в разные стороны по комнате, а моё лицо то было гневным, то с печалью в глазах, то снова гнев, который изрывал мой лоб и надувал нос.

— Значит та девушка, которая будет терпеть твои выходки! Но ни одна такое поведение не будет терпеть! Оно вообще не уместно!.. — она фыркнула это и отвернулась; кажется, я услышал её слёзы.

— Поведения? — завёлся я. — Какое нахрен поведение?.. Что значит не выдержит? Так и не нужна мне будет такая, значит!

— Так тебе ни одна не подойдёт поэтому!

— Какого фига вообще? Зачем ты мне это говоришь?

— Правду надо говорить, — стала она спокойней.

— Правду? — теперь уже я злился не на шутку. — Какая же это правда?.. (расслабленно) Ты свою жизнь видела вообще?.. (начал уже более сильней давить) Ты видела в чём ты плаваешь сейчас, мам? В дерьме!

— В каком ещё дерьме?.. Я работаю, у меня есть ухажёр…

— С которым ты не видишься месяцами? Это ухажёр? Это дурак! А дерьмо, мама, повсюду! Ты приросла к этому месту и не можешь сдвинуться с него! И мне не позволяешь двигаться дальше! Ты мне не доверяешь, мам! Теперь ты мне перестала доверять! И вся семья стала такой же, как и ты?!!! Это потому что я всего лишь раз ошибся. Ну, принимал я всякую дрянь, но пора бы уже забыть об этом, иначе я вас всех тут с ума сведу!